безымянного города и что исторические сценки на фресках - метафоры реальной
(человеческой) истории этого места. Но эта иллюзия разбивается вдребезги, когда
рассказчик ощущает порыв холодного ветра, несущий из распахнутых массивных
бронзовых дверей в конце коридора - оттуда исходит странная фосфоресценция, - а затем
видит в сияющей бездне самих существ, целой ордой спешащих к нему. Каким-то образом
он ухитряется сбежать, чтобы поведать эту историю.
Абсурдность и неправдоподобие этого рассказа в сочетании с дико перенасыщенной
прозой отводят ему крайне низкое место в лавкрафтианском каноне. Откуда, к примеру,
взялись существа, построившие безымянный город? Нигде не говорится, что они прибыли
с другой планеты; но если они всего лишь ранние обитатели Земли, то как они приобрели
свою физическую форму? Их курьезно композитная внешность словно бы исключает
любой путь эволюционного процесса, известный по земным существам. И как они уцелели
в недрах земли? А рассказчик должен был быть очень неумен, чтобы сразу не понять, кто
построил этот город. Словом, непохоже, чтобы Лавкрафт старательно продумывал детали
этой истории.
Лавкрафт признает, что она во многом была навеяна сном, который в свою очередь был
вызван многозначительной фразой из "Книги Чудес" Дансени - "неотражающая чернота
бездны" (последняя строчка из "Предполагаемого приключения трех литераторов").
Возможно, чуть более конкретный источник - статья об "Аравии" в 9-м издании
Британской Энциклопедии [Encyclopaedia Britannica], которым владел Лавкрафт. Часть
этой статьи Лавкрафт переписал в свою тетрадь для заметок (запись N 47), - особенно
часть об "Иреме, городе столпов". Он бегло упоминает Ирем в своем рассказе, намекая, что
безымянный город даже древнее этого допотопного места. Связью с Иремом мы, вероятно,
обязаны упоминанием "необъяснимого двустишия", приписанного Абдулу Альхазреду,
который делает в этом рассказе свое первое (но никоим образом не последнее) появление.
Другая запись в тетради (59) явно говорит о сне, навеявшем сюжет: "Человек в странном
подземном покое - хочет открыть дверь из бронзы - залит потоком воды".
Примечательно в "Безымянном городе" то, что десять лет спустя Лавкрафт возьмет тот
же базовый сценарий (ученый осматривает давно заброшенный город и расшифровывает
барельефы на стенах) и сделает его не только убедительней, но и несравненно мощнее в
другом произведении - "Хребты Безумия". В этой повести мы обнаруживаем даже ту же
разновидность отчаянной рационализации, когда протагонисты пытаются убедить себя,
что создания (на сей раз внеземляне), изображенные на барельефах, - не настоящие
жители города, но некие символы человеческих существ; однако и этот момент подан
более убедительно и с большей психологической тонкостью.
"Лунное болото" [The Moon-Bog], как нам уже известно, было написано специально ко
дню собрания самиздатовцев в Бостоне в день св. Патрика, и не оправдывает ожиданий,
будучи вполне заурядной историей о сверхъестественном отмщении. Денис Барри,
приехавший из Америки, чтобы восстановить родовое поместье в Килдерри, решает
осушить болото на своих землях: "Ибо при всей его любви к Ирландии, Америка оставила
на нем свой отпечаток, и он не мог спокойно смотреть на прекрасный, но бесполезный
участок земли, где можно было добывать торф и производить распашку". Крестьяне
отказались помогать ему из страха потревожить духов болота; но Барри нанял приезжих, и
те быстро принялись за работу, хотя и признавались, что страдают от странных,
тревожных снов. Однажды ночью рассказчик, друг Барри, пробудился и услышал где-то
вдалеке игру на флейте: "икая, причудливая мелодия, напомнившая мне о плясках фавнов
в далекой Меналии" (забавный поклон "Дереву"). Затем он видит работников, словно бы в
трансе танцующих вместе со "странными воздушными созданиями в белом, смутными и
полупрозрачными, но чем-то походящими на бледных печальных духов потаенных
болотных ручьев и ключей". Однако на следующее утро рабочие словно бы не помнят
ничего из событий ночи. На следующую ночь наступает развязка: вновь раздается пение
флейт, и рассказчик снова видит "белоснежных духов болота", плывущих в сторону самых
глубоких топей, а за ними следуют зачарованные рабочие. Затем появляется столб лунного
света, и "на этой мертвенно-бледной тропе мое лихорадочное воображение нарисовало
некую бесплотную тень, что медленно извивалась; смутную искаженную тень, словно бы
борющуюся с утаскивающими ее незримыми демонами". Это Денис Барри, которого
призраки навеки уносят неведомо куда.
Простенькая мораль "Лунного болота" - духи Природы мстят или мешают смертным
осквернителям, - делает сюжет чрезвычайно избитым и банальным, пусть даже язык
рассказа местами впечатляющ и относительно смягчен. Достаточно странно, что через 12
лет после рассказа Лавкрафта лорд Дансени напишет роман, во многом основанный на той
же идее, "The Curse of the Wise Woman" (1933), но несравненно более сложный и
стилистически богатый. Вряд ли нужно говорить, что Дансени никак не мог вдохновляться
невинной маленькой сказкой, чье единственное появление состоялось в журнале "Weird
Tales" за июнь 1926 года.
Последнее произведение, которое я хотел бы здесь рассмотреть, - это "Изгой" [The
Outsider]. Этот рассказ часто считают основополагающим для творчества Лавкрафта и в
каком-то смысле даже символом его жизни и мироощущения; но, по-моему, есть причины
усомниться в подобных утверждениях. Поскольку это один из самых часто публикуемых
рассказов Лавкрафта, его сюжет хорошо известен. Странный субъект, который провел всю
свою жизнь, по сути, в одиночестве (за исключением некого старика, который когда-то
заботился о нем), решает покинуть древний замок, в котором заточен, и, вскарабкавшись
на самую высокую башню замка, увидеть солнечный свет. С великим усилием он
забирается на башню и переживает "чистейший экстаз, подобного которому я еще не знал -
сквозь причудливую узорчатую решетку из железа.. лила свой безмятежный свет лучистая
полная луна, видеть которую мне прежде доводилось только в снах да в смутных грезах,
которые я не осмеливаюсь назвать воспоминаниями".
Но вслед за этим он испытвает страх, поскольку замечает, что не оказался где-то на
вершине башни, но добрался до " земной тверди". Ошеломленный этим открытием, он
словно в трансе идет через заросший парк, где стоит "почтенный замок, увитый плющом".
Этот замок - "до безумия знакомый, и все же чем-то обескураживающе странный"; изнутри
доносятся звуки веселого празднества. Он забирается в замок через окно, чтобы
присоединиться к веселящейся компании, но в тот же миг "происходит самое пугающее из
всех происшествий, которые я мог вообразить": гуляки как безумные бросаются прочь от
некого ужасного зрелища - и протагонист оказывается лицом к лицу с чудовищем,
обратившим толпу в паническое бегство. Ему кажется, что существо стоит "за золотистой
аркой, которая вела в соседнюю и чем-то похожую комнату", и, наконец, герой различает
его во всей красе:
Я не в состоянии даже примерно описать, на что оно походило, ибо то была уродливая
смесь всего самого нечистого, противоестественного, нежеланного, ненормального и
омерзительного. То было вурдалачье олицетворение распада, ветхости и разложения;
гнилостное, сочащееся гноем видение болезненного откровения; чудовищное обнажение
всего того, что милосердная земля доселе прикрывала. Бог свидетель, то было существо не
с этого света - или более не с этого - и все же к своему ужасу я различил в его изъеденной, со
сквозящими костями плоти злорадную, гнусную карикатуру на человеческий облик, а в его
заплесневелом, почти истлевшем наряде - нечто настолько невыразимое, что я совсем
похолодел.
Он хочет бежать от чудовища, но нечаянно оступается и падает вперед; и в тот же миг
касается "полуразложившейся протянутой клешни чудовища под золотистой аркой". И
лишь тогда герой понимает, что внутри арки заключена " холодная и твердая поверхность
полированного стекла".
На уровне сюжета "Изгой" имеет мало смысла. Какова, скажем, природа "замка", в
котором обитал Изгой? Если он действительно под землей, то, как получилось, что его
окружал "бесконечный лес"? Приняв во внимание эти и другие несуразности - если
подходить к этой истории с жесткими мерками реализма, - и отметив эпиграф из "Кануна
св. Агнес" Китса ("В ту ночь Барону снились многие напасти; / И гости - воины его... /
Предстали перед ним в одном кошмаре"), Уильям Фулвилер выдвинул предположение, что
в "Изгое" попросту пересказан сон. Кое-что свидетельствует в эту пользу, и эта трактовка,
несомненно, объяснила бы "иррациональные" на первый взгляд моменты повествования;
однако сюжет рассказа несколько сложнее и запутаннее. По замешательству Изгоя при