После такого оглушительного абзаца можно упустить из виду факт, что рассказчик вовсе не считает себя «поклонником ужасов». Он просто занимается «поиском определенных генеалогических данных» и, путешествуя на велосипеде, вынужден укрыться от дождя под крышей ветхого дома в «Мискатоникской долине». Герой стучит в дверь, ему никто не открывает, поэтому он входит сам, но вскоре появляется и хозяин дома, который спал наверху.
«В дверном проеме стоял человек крайне необычной внешности – не будь я хорошо воспитан, я б не выдержал и вскрикнул. Хозяин дома, всклокоченный старик с белой бородой, всем своим видом внушал уважение, к которому примешивались нотки изумления. Он был высоким и, несмотря на почтенный возраст и очевидную нищету, выглядел крепким и сильным. Лицо, скрытое под длинной бородой, покрывавшей все щеки, казалось необыкновенно здоровым и даже не очень сморщенным. Лоб прикрывала копна поредевших белых волос. Глаза, чуточку покрасневшие, горели необъяснимо проницательным взглядом. Если бы не ужасно неряшливый вид, старик вполне мог бы сойти за фигуру важную и впечатляющую».
Хозяин дома, безобидный на первый взгляд фермер, говорящий на «старинном новоанглийском диалекте, который считался давно исчезнувшим», замечает, что гость взял с полки очень старую книгу «Regnum Congo» Пигафетта, «отпечатанную во Франкфурте в 1598 г.». Эта книга постоянно раскрывается на двенадцатой иллюстрации, где изображена «в жутких подробностях лавка мясника-каннибала Анзика». Старик говорит, что приобрел книгу много лет назад у одного моряка из Салема. Продолжая бормотать на своем наречии, которое звучит все более отвратительно, хозяин признается: «Прирезать овцу – это как-то повеселее, но все равно не приносит удовлетворения. Странно, когда тебя охватывает такая жажда… Если вы, молодой человек, любите Господа нашего, то поклянитесь молчать. Сейчас я скажу вам правду – только гляну на эту картинку, как внутри у меня поднимается голод, хочется пищи, которую я не могу ни вырастить, ни купить…» В этот момент прямо на картинку с потолка что-то капает. Рассказчик думает, что это дождь, только вот «дождь не бывает красным». «Я не закричал, не дернулся с места, а просто закрыл глаза». От удара молнии дом разрушается, старик погибает, однако главному герою каким-то образом удается выжить.
В этой короткой истории объемом в 3000 слов так много всего интересного, что я даже не знаю, с чего начать. Рассказ известен тем, что именно в нем впервые упоминается самый известный вымышленный город Лавкрафта – Аркхэм. Судя по намекам автора, город расположен в Мискатоникской долине, поскольку рассказчик «оказался на заброшенной дороге, через которую решил срезать путь до Аркхэма». Не совсем понятно, где именно расположена сама выдуманная долина, однако у нас нет оснований предполагать (как это сделал в серии провокационных статей Уилл Мюррей, чьи выводы затем опроверг Роберт Д. Мартен), будто в то время Аркхэм еще не являлся вымышленным аналогом прибрежного города Салем, как позже утверждал Лавкрафт. Заявление Мюррея о том, что название является отсылкой к городу Окхем в центральной части Массачусетса или к старинному поселению Аркрайт в штате Род-Айленд[846], кажется не очень правдоподобным. В отсутствие твердых доказательств мы пока что остаемся в неведении об истинном происхождении города Аркхэм.
«Картина в доме», что немаловажно, – первый рассказ, где Лавкрафт не просто использует Новую Англию как подлинное место действия, но и заимствует детали из ее причудливого наследия, в особенности из истории Массачусетса. Как житель Род-Айленда (который провел ранние годы в штате Массачусетс и остался бы там жить, если б отца не подкосила болезнь), Лавкрафт смотрел на «пуританскую теократию» Массачусетса с ужасом и даже некой снисходительностью, а в рассказе он рисует яркую картину безобразия подавляемых колониальных традиций:
«Многие поколения странных людей жили в таких домах, подобных которым мир прежде не видывал. Под покровом своих мрачных и фанатичных верований, что вынудили их отдалиться от всех остальных, предки этих людей искали дикие места, где могли бы обрести свободу. В таких местах потомки их процветали, не ограниченные тяготами покинутых собратьев, однако скованные мерзкими цепями невежества, пресмыкались перед зловещими призраками их собственного разума. Отделившись от просвещенной цивилизации, пуритане направили свою силу по необычайным каналам, и в уединении, где их чувства были подавлены и где они боролись за жизнь с безжалостной природой, люди эти развивали в себе таинственные мрачные черты, присущие их первобытным предкам, жившим на холодном севере. Жизнь вынудила их быть практичными и сурово смотреть на мир, посему народ этот был далеко не прекрасен в своих грехах. Им было свойственно ошибаться, как и всем смертным, и прежде всего, в соответствии с жесткими правилами своего народа, они стремились все скрыть, а вскоре начали и вовсе забывать, что именно они скрывают».
Подобное отношение Лавкрафт будет высказывать на протяжении всей жизни, хотя, возможно, уже без лишних преувеличений. Из процитированного отрывка становится ясно, что, по мнению атеиста Лавкрафта, главной причиной трудностей пуритан была их религия. Обсуждая в 1930 г. «Картину в доме» с Робертом И. Говардом, он отмечает: «Стоит только собрать вместе людей, объединенных рьяными религиозными чувствами, и гарантированно начнутся злодеяния, извращения и безумства»[847]. В письме к Фрэнку Белнэпу Лонгу на ту же тему в 1923 г. Лавкрафт заявлял (опять же, немного преувеличивая): «Пуритане были истинными сатанистами и декадентами, потому что ненавидели жизнь и презирали банальное утверждение о ее ценности»[848].
Независимо от того, насколько обоснован такой взгляд на жизнь первых пуритан Новой Англии, Лавкрафт сумел пропитать Массачусетс семнадцатого века атмосферой ужаса, что сыграет огромную роль в его творчестве. Морис Леви справедливо замечает, что американским традициям фантастики в долавкрафтовскую эпоху «недостает единства и глубины», после чего сравнивает европейскую и американскую «странную» литературу:
«Для создания истинной атмосферы фантастической истории нам нужны старинные дома и средневековые замки, которые создают иллюзию присутствия прошлого, дома, которые на самом деле можно найти только на старом континенте. Также понадобится основа в виде древней легенды, тайных верований или старомодных суеверий и тысячелетия истории с поразительным количеством накопленных фактов и бессчетных преступлений для необходимого вдохновения и выведения общей формулы. И, что самое главное, нам нужна история, ставшая мифом, чтобы фантастическая история могла зародиться посредством вмешательства мифа в историю»[849].
Леви утверждает, что Лавкрафт создал своего рода заменитель исторической традиции, черпая идеи в колониальном прошлом – единственном «древнем» периоде (не считая индейцев) в США. История Америки, которая быстротечно менялась во времена Лавкрафта, не говоря уже о нашем времени, исчисляется не тысячами лет, а всего двумя-тремя веками – однако и этого достаточно для того самого «вдохновения и выведения общей формулы». Сам Лавкрафт еще об этом не догадывался, но он нашел средоточие ужаса прямо у себя под носом. На тот момент он относился к колониальному прошлому как к чему-то «чужому», не имеющему никакой связи с ним, жителем Род-Айленда, сторонником рационализма восемнадцатого века. Только после того как Лавкрафт пожил в Нью-Йорке, он начал принимать это прошлое как свое собственное и смотреть на землю, ее обитателей и историю одновременно с трепетом и ужасом.
Возвращаясь к «Картине в доме», стоит добавить, что это не просто «довольно убедительная история о садизме»[850], как отмечал Колин Уилсон. Да, в каком-то смысле старика можно назвать садистом или человеком, страдающим от некоего психологического расстройства, однако в рассказе есть элементы не только жестокости, но и сверхъестественности – предполагается, что с помощью каннибализма старику удалось значительно продлить свою жизнь. Сам он заявляет: «Говорят, мясо – это и есть наша плоть и кровь, оно дает новую жизнь, вот и я подумал, что человек может жить дольше, если станет есть то же самое…» Рассказчик узнает имя моряка из Салема, который привез старику книгу «Regnum Congo», как участника Войны за независимость.
С упоминанием «Regnum Congo» Филиппо Пигафетта (1533–1604) связано одно неловкое упущение со стороны Лавкрафта. Книгу действительно напечатали в 1598 г. во Франкфурте, но первое издание было не на латыни, а на итальянском («Relatione del reame di Congo et della cironvicine contrade», Рим, 1591 г.). Затем, еще до появления латинской версии, ее перевели на английский (1597) и немецкий (1597), и именно в немецком (а также латинском) издании появились иллюстрации братьев де Бри. Лавкрафт, похоже, об этом даже не подозревал, так как взял информацию о книге из эссе «Об истории человекоподобных обезьян» Томаса Генри Гексли из сборника «Место человека в природе и другие антропологические эссе» (1894). Скорее всего, Лавкрафт прочитал книгу Гексли еще до 1915 г., ведь именно оттуда (из эссе «О методах и результатах этнологии») он позаимствовал термин «ксантохрои», упоминавшийся в «Преступлении века» (Conservative, апрель 1915 г.). Более того, Лавкрафт никогда не видел настоящих иллюстраций де Бри – лишь не очень точные эстампы в приложении к эссе Гексли. В результате Лавкрафт неверно описывает картинки, к примеру, туземцы кажутся старику слишком уж белокожими, а на самом деле иллюстратор Гексли просто сделал неудачную копию рисунка. Так что Лавкрафт и сам прибегал к так называемым «знаниям из чужих рук»