сжигая все препятствия на своем пути». Подобно Слейтеру, который неким образом связан со звездой Алголь, в «Гипносе» рассказчик обнаруживает, что его друга странно влечет к созвездию Северная Корона. Таким образом, уже в «Гипносе» мы видим присущую Лавкрафту черту использовать один и тот же сюжет для наиболее удачного развития основной идеи.
Важно и то, что рассказчиком в «Гипносе» Лавкрафт сделал скульптора. В статье Стивена Дж. Мариконды представлен блестящий анализ истории и ее связи с формированием художественной теории Лавкрафта[940]. Его теорию мы подробнее рассмотрим в одной из следующих глав, а пока что стоит отметить, что тема расширения чувственного восприятия – уже затронутая в других произведениях, в том числе в рассказе «Из глубин мироздания» – становится ключевым элементом в лавкрафтовской концепции художественного процесса. В письме 1929 г. он заявляет, что функция каждого произведения искусства заключается в том, чтобы предоставить особенный взгляд на мир, который будет понятен всем остальным:
«Я бы сказал, что хорошее искусство – это способность человека каким-либо четким способом выхватить отличную от других идею о том, что он видит в Природе. Другими словами, заставить всех остальных понять – посредством талантливого изображения или символизма, поддающегося толкованию, – то, что в увиденном сумел рассмотреть только художник».
Следовательно, оценивая различные произведения искусства, каждое из которых отличается своеобразным видением, «мы видим и чувствуем больше в Природе» и таким образом «слегка приближаемся к таинственной сущности абсолютной реальности…»[941]
В «Гипносе» Лавкрафт сделал эту идею пугающей: художник-рассказчик и его друг (который, не будучи художником, обладает такой необыкновенной красотой, что и сам выглядит как произведение искусства) совершают кощунство, стремясь перенести художественную идею в реальный мир, чтобы по-настоящему захватить власть над «видимой Вселенной и не только…»
Рассказ «Гипнос» вышел в National Amateur за май 1923 г. (без посвящения Лавмэну). Его считают одной из немногих фантазийных историй, написанных не в стиле Дансени: хотя формально действие происходит в Англии, большинство описываемых событий все же свершаются либо в голове героев, либо в сверхреальном мире, куда они попадают. Рассказ, пожалуй, страдает некой многословностью, но не заслуживает ни презрения, с которым к нему впоследствии относился Лавкрафт, ни равнодушия критиков.
Вскоре после написания «Гипноса» Лавкрафта ждала череда путешествий, которые завершились только к октябрю. Прежде всего, он впервые выехал за пределы Новой Англии и с 6 по 12 апреля находился в Нью-Йорке. Поездку, естественно, организовала Соня. В конце 1921 г. или начале 1922 г. она была по делам в Кливленде и там встретила Сэмюэла Лавмэна и Альфреда Галпина, который на время переехал туда после окончания учебы в колледже Лоуренс. Все еще увлеченная идеей собрать лучших друзей Лавкрафта в Нью-Йорке, Соня уговорила Лавмэна приехать туда и поискать работу. Лавмэн прибыл 1 апреля, однако никаких успехов в трудоустройстве не добился (позже он найдет хорошую должность в сфере продажи антикварных книг). Чтобы удержать Лавмэна в Нью-Йорке и заодно вызволить Лавкрафта из затворничества, Соня позвонила Лавкрафту и пригласила встретиться с его давним другом по переписке. Лавмэн, Мортон и Кляйнер подтвердили желание увидеться, как и новый протеже Лавкрафта, Фрэнк Лонг. Лавкрафт не смог отвергнуть такое большое количество приглашений и 6-го числа в 10:06 сел на поезд из Провиденса в Нью-Йорк.
Пять часов спустя он впервые увидел «исполинские очертания Нью-Йорка»[942]. По самому длинному рассказу Лавкрафта о его шестидневной поездке в письме к Морису У. Моу от 18 мая 1922 г. (в том виде, в котором оно опубликовано в «Избранных письмах») довольно сложно проследить день за днем его передвижения по городу. Друзья много беседовали, ходили по музеям и книжным магазинам, осматривали достопримечательности (поднялись на крышу небоскреба Вулворт-билдинг, на тот момент самого высокого в Нью-Йорке) и занимались всем тем, что обычно делают попавшие в большой город начитанные туристы. Соня великодушно уступила свою квартиру на Парксайд-авеню, 259, в Бруклине Лавмэну и Лавкрафту, а сама ночевала у соседки. В мемуарах она сообщает, что «поразилась собственной смелости»[943], когда предложила двум мужчинам остаться в ее квартире. Она также рассказывает, что впервые сводила Лавкрафта в итальянский ресторан, где ему очень понравились спагетти и тефтели, однако вино он пить отказался.
Конечно, для Лавкрафта самым главным событием стала встреча с двумя его ближайшими друзьями, Лавмэном и Лонгом. Лавмэн читал свои незавершенные произведения «Гермафродит» и «Сфинкс» (драма в прозе), которые Лавкрафт справедливо назвал шедеврами. Что касается Лонга, он оказался
«…утонченным парнишкой двадцати лет, который едва выглядит на пятнадцать. Он смуглый, худощавый, с густыми, практически черными волосами и красивым изящным лицом, которого еще не касалась бритва. Похоже, он в восторге от своей крошечной коллекции волосков над губой – примерно шесть с одной стороны и пять с другой – и надеется однажды добиться истинного сходства со своим главным кумиром, Эдгаром Алланом По… Он ученый, фантазер, прозаик, а также по-настоящему умный последователь По, Бодлера и французских декадентов»[944].
Лавкрафт, неумолимый противник усов и бород, долгие годы дразнил Лонга за его «усики». Сильно гуще они так и не стали.
Лавкрафт, конечно, часто виделся с Соней, а однажды встретил и ее «взбалмошную дочурку» Флоренс, «дерзкое, испорченное и крайне независимое дитя внешности еще более внушительной, чем ее добродушная мать». Соня приготовила обед из нескольких блюд для всех собравшихся у нее дома, и даже аскетичный Лавкрафт, по его собственному признанию, получил наслаждение от еды. Один из самых любопытных отрывков из воспоминаний Сони относится к событию, которое произошло ближе к отъезду Лавкрафта:
«С. Л. вскоре вернулся в Кливленд, а Г. Ф. остался. У любезно приютившей меня соседки был чудесный персидский кот, которого она принесла ко мне в квартиру. Стоило только Г. Ф. увидеть этого кота, он тут же начал с ним “нежничать”. Судя по всему, он говорил на языке, понятном кошачьему собрату, поскольку тот свернулся клубком у Г. Ф. на коленях и принялся довольно мурчать.
Я как бы в шутку заметила: “Столько любви к коту – могли бы поделиться ею и с женщинами, которые оценят такой шаг!” На что он отозвался: “Разве может женщина полюбить человека с лицом, как у меня?” “Любая мать может, да и не только”, – ответила я. Мы посмеялись, а кот продолжал с удовольствием принимать поглаживания»[945].
Не будем вдаваться в подробности о комплексе неполноценности, вызванном как негативным влиянием матери (отчего замечание Сони по поводу матерей получилось слегка неуместным), так и реальной проблемой с вросшими волосами на лице. Однако намерения Сони вполне очевидны, хотя сама она, возможно, еще не полностью их осознала. Думаю, что никто, даже Уинифред Вирджиния Джексон, никогда не говорил Лавкрафту ничего подобного.
Лавкрафт восхищался впечатляющими видами Нью-Йорка, разглядывая город с Манхэттенского моста. Впрочем, когда он внимательнее изучил некоторые районы города, его мнение сильно изменилось. Вот как он описывал Нижний Ист-Сайд:
«Боже, что за помойка! Я повидал трущобы Провиденса и Бостона, но еще нигде не встречал такого жуткого свинарника, как в Нижнем Ист-Сайде Нью-Йорка. Я предложил пройтись посередине тротуара, чтобы избежать столкновения с разнородными обитателями улицы, высыпавшими из своих кирпичных будок, будто на нерест. Иногда нам попадались на удивление пустынные места – эти свиньи инстинктивно передвигаются толпой, представляя собой загадку для любого биолога. Одному богу известно, что они такое… ублюдочная смесь из плоти безмозглых полукровок, отвратительных на вид и запах. Лучше б всю эту толпу уродов задушило газом, чтобы положить конец их страданиям и освободить место на земле»[946].
Подобные расистские заявления вполне ожидаемы от Лавкрафта, наконец-то увидевшего мир таким, какой он есть. Стены его уединенной жизни понемногу рушились, и первой реакцией предсказуемо стало чувство страха и отвращения.
Ко вторнику 11 апреля Лавкрафт уже очень устал и на следующий день вернулся домой совершенно изможденным. В Провиденсе его ждала целая кипа писем, посылок и бумаг. Постепенно он взял себя в руки и уже в начале мая заявлял, что «теперь мне осталось встретиться с прелестным чертенком Галпином, и жизнь, считай, удалась!»[947]. Однако мечта казалась неосуществимой, поскольку расстояние до Кливленда очень велико. Спустя полтора месяца Лавкрафт все же отправился в очередное, но не особенно дальнее путешествие.
В конце мая он снова навестил Мирту Элис Литтл в Нью-Гэмпшире. Несколько дней они провели в Уэствилле, затем Мирта высадила его в Довере («так далеко на север я еще не заезжал!»[948]), а сама вместе с матерью отправилась в летний домик на озере Уиннипесоки. Поездка на автомобиле стала «главным событием всего путешествия»:
«… я попал лет так на двести в прошлое, окунувшись в самое сердце старинной Новой Англии, которую считал давно почившей. Мне не хватит слов, чтобы передать всю прелесть извивающейся холмистой дороги, безмятежных сельских пейзажей и вековых ферм в окружении старых садов и огромных деревьев почтенного возраста… Деревушки выглядели просто очаровательно: старенькие белые дома, увитые растительностью. Портсмут – город Георгианской эпохи, и поездка по его спокойным тенистым улочкам отбрасывает тебя в прошлое…»