Что до живописи Смита, мне она кажется сырой и неумелой, и я не понимаю, почему Лавкрафт так ею восхищался. Смит был художником-самоучкой, что и видно по его работам, напоминающим примитивное искусство. Иногда он добивается поразительно странных визуальных эффектов, однако большинство картин – написанных тушью, маслом и восковыми карандашами, – поражают воображение, но сильно отстают в технике. Его маленькие скульптуры и фигурки и то выглядят интереснее. При этом Лавкрафт всегда восхищался Смитом, называя его новым Блейком, который мог и написать замечательное произведение, и подготовить к нему иллюстрацию.
Кстати, Смит общался с Джорджем Стерлингом еще до выхода первого сборника его стихов, и много информации можно почерпнуть из их объемной переписки, где Стерлинг тщательно анализировал ранние работы Смита[966]. Впрочем, и звезда Стерлинга уже закатывается, и возникает вопрос: не канет ли в Лету готовящееся к публикации трехтомное издание его стихотворений и пьес?[967] Смит в то время жил в Оберне со старыми и больными родителями. Он изображал из себя очаровательного декадента: любил вино и женщин (хотя впервые женился, когда ему было за шестьдесят), критиковал невежественных жителей пригорода, не признававших его гениальности. В начале 1920-х он вел колонку в «Журнале Оберна» (Auburn Journal), где публиковал не самые примечательные колкие изречения. Писательство не приносило ему финансовых успехов, и в связи с тяжелой семейной ситуацией Смит почти все время жил в бедности: в его домике на окраине Оберна не имелось водопровода, иногда ему приходилось заниматься сбором урожая и другой низкооплачиваемой работой. И все-таки он оставался преданным литературе как минимум до середины 1930-х гг. За два года до встречи с Лавкрафтом Смит написал самое длинное и величайшее стихотворение «Пожиратель гашиша, или Апокалипсис зла» (входит в сборник «Эбеновое дерево и кристалл»). Почти 600 строк космических образов ожидаемо покорили Лавкрафта:
Склонись: я властитель снов,
Я короную себя солнцем из миллиона цветов,
Что светит в невероятных тайных мирах,
И облачаюсь в стелющиеся небеса, когда парю в высоте,
На троне в зените и освещаю
Бесконечный горизонт, уходящий в космос.
Как отмечал Лавкрафт: «Великолепие “Пожирателя гашиша” невозможно описать…»[968] Он отчасти поспособствует продвижению работ Смита, написав отзыв на «Эбеновое дерево и кристалл» в L’Alouette за январь 1924 г., – единственная официальная книжная рецензия за авторством Лавкрафта.
Итак, в тот период разум Говарда больше всего занимали прелести путешествий. 15 августа он уехал в Нью-Йорк, почти два месяца гостил в Бруклине у Сони и таким образом провел неслыханное количество времени вдалеке от дома – целых три месяца. Все это стало возможно благодаря безграничной щедрости друзей Лавкрафта: в Кливленде многие его расходы взяли на себя Лавмэн, Галпин и Кирк (особенно питание), а Лонг (точнее, его родители) часто приглашал Говарда к себе на обед или ужин, да и Соня наверняка часто сама готовила обеды или платила за него в ресторанах. Не думаю, что они поступали так лишь из снисходительности: конечно, друзья Лавкрафта знали о его финансовом положении, но гостеприимство их складывалось из добродушного и дружелюбного отношения к Говарду – они просто хотели, чтобы он оставался в их компании как можно дольше. Позже мы увидим, что такого рода путешествия станут настоящей традицией.
Как же восприняли тетушки длительный отъезд своего единственного племянника? Еще 9 августа Лавкрафт прислал Лиллиан трогательное письмо из Кливленда: «Мне очень жаль, что ты по мне скучаешь, хотя одновременно и очень приятно!» В сентябре Соня и Лавкрафт пытались уговорить тетушек приехать к ним в Нью-Йорк: степенная Лиллиан отказалась, а вот Энни, которая в молодые годы любила светское общество, приняла их предложение. Соня и Говард отправили ей совместное письмо 24 сентября: Сонина часть послания оказалась ожидаемо «приторной» («Боже! Я так рада, что вы сможете приехать!.. Моя дорогая, надеюсь, вы останетесь у нас подольше!»), а Лавкрафт сообщил, что успел очень хорошо изучить Нью-Йорк и поэтому без проблем сводит тетю, куда ей захочется.
Лавкрафт действительно объездил много разных мест. За два месяца в Нью-Йорке он побывал в недавно открывшемся музее Клойстерс на северной оконечности Манхэттена, где в средневековой французской часовне, привезенной по частям из Европы и заново собранной, выставлена коллекция Джорджа Грея Барнарда, в особняке Ван Кортланда (1748) и домике Дикмана (1783), на просторах Проспект-парка в Бруклине (он, скорее всего, видел его и раньше, поскольку Соня жила недалеко от парка), в огромных букинистических магазинах на Четвертой авеню (в Нижнем Ист-Сайде) и 59-й Восточной улице, куда Лонг, уроженец Нью-Йорка, никогда раньше не ходил (сейчас эти магазины уже не существуют), в квартире Джеймса Фердинанда Мортона в Гарлеме (первое знакомство Лавкрафта с районом, который на протяжении последнего десятилетия неумолимо превращался в негритянский квартал), в особняке Джумеля (1765) в Вашингтон-Хайтс, где хранятся памятные вещи Джорджа Вашингтона, в районе Гринвич-Виллидж (представители богемы его не впечатлили), в зоопарке Бронкса, в прекрасном музее Нью-Йоркского исторического общества, в тихих деревушках на Стейтен-Айленд, в музее-ресторане Френсис-Таверн на южной оконечности Манхэттена (в 1719 г. построен как частная резиденция, с 1762 г. стал таверной) и во многих других местах. Очень интересно читать письма Лавкрафта к его тетушкам, в которых он рассказывал о своих поездках.
Во время того путешествия Лавкрафт завел мало новых знакомств, так как почти все время проводил с Лонгом, Мортоном, Кляйнером и Соней (та была свободна только по выходным). В конце сентября Лавкрафта познакомили с молодым журналистом-любителем Полом Ливингстоном Кейлом, который отправился вместе с Лавкрафтом, Мортоном и Лонгом в Фордхэм посмотреть дом Э. По и сделал там знаменитую фотографию. Много лет спустя Кейл вкратце описал воспоминания о той поездке[969].
Лавкрафт повстречал еще одного интересного коллегу, автора рассказов для мальчиков Эверетта Макнила. Говард будет часто с ним видеться, когда переедет в Нью-Йорк. На тот момент Макнил жил в одном из худших районов города на западной окраине Манхэттена под названием Адская кухня. Лавкрафт, пораженный социальным упадком района, ярко его описывал:
«Адская кухня – все, что осталось от древних трущоб, и под “древними” я имею в виду не те районы, где обитают хитрые раболепствующие иностранцы, а места, где живут крепкие и энергичные потомки высшей скандинавской расы – ирландцы, немцы и американцы. Итальяшка или еврей из Нижнего Ист-Сайда – существо странное и коварное… оно применяет яд вместо кулаков, автоматические револьверы вместо кирпичей и дубинок. Но к западу от Бродвея старые крепыши дошли до последних рубежей… Убогий район, хотя воняет здесь не так сильно, как среди приезжих. Церкви процветают, ведь все местные жители – ярые католики. Удивительно, что в трущобах живут люди нордического типа с красивыми лицами, светлыми волосами и голубыми глазами»[970].
Очевидно, Лавкрафт понял, что эти «скандинавские» трущобы стали порождением социального и экономического неравенства, а не «низшей» крови.
Вечером 16 сентября Лавкрафт и Кляйнер отправились осмотреть прелестную Нидерландскую реформатскую церковь (1796) на Флэтбуш-авеню в Бруклине, недалеко от квартиры Сони. За этим великолепным сооружением можно увидеть зловещее старое кладбище, где полно рассыпающихся могильных плит с надписями на голландском. И что же придумал Лавкрафт? «Я отколол небольшой кусочек от одного из потрескавшихся надгробий, датированного 1747 г. Сейчас, когда я пишу это письмо, он лежит прямо передо мной, и должен вдохновить меня на написание страшной истории. Как-нибудь положу его на ночь под подушку… как знать, вдруг некое создание появится из вековой земли и решит отомстить за осквернение его могилы?»[971] И действительно, в результате появился рассказ «Пес», написанный, скорее всего, в октябре по возвращении домой[972]. В нем повествуется о приключениях рассказчика и его друга Сент-Джона (персонаж отчасти основан на Кляйнере, которого Лавкрафт в переписке называл Рэндольфом Сент-Джоном, словно причисляя его к родственникам Генри Сент-Джона, виконта Болингброка), связанных с «самой мерзкой крайностью человеческого произвола, а именно страшного дела, известного как расхищение могил». В этом тошнотворном занятии двое «невротиков-виртуозов», «уставших от банальностей привычной жизни», находят единственный способ избавиться от «опустошительной тоски». Они настоящие ценители всего отвратительного:
«Грабительские вылазки, во время которых мы собирали все эти запретные сокровища, каждый раз становились для нас запоминающимся событием. Не желая уподобляться заурядным кладбищенским ворам, мы действовали исключительно по настроению и при наличии определенных условий, включавших окружающую обстановку, погоду, время года и фазу луны. Занятие это стало для нас наиболее изысканной формой художественного самовыражения, поскольку мы уделяли внимание каждой мелочи. Неуместный час, резкий свет или чересчур сырая почва могли полностью испортить тот восторг, что мы испытывали при эксгумации пугающих тайн из разрытого оскала земли».
Однажды они принимаются искать могилу одного грозного голландца, «похороненного пять веков назад, который и сам в свое время обворовывал могилы и стащил некую могущественную вещь». Раскопав его захоронение, герои увидели, что предмет сохранился «хорошо… на удивление хорошо», хотя половину тысячелетия пролежал в земле. Это амулет с изображением «то ли странного крылатого пса в крадущейся позе, то ли сфинкса с наполовину собачьей мордой», который они хотят забрать в Англию, чтобы пополнить свою жуткую коллекцию выкопанных сокровищ.