Когда герои возвращаются домой, с ними начинают происходить всякие странности. В доме постоянно слышится жужжание и хлопание крыльев, а с болот доносится «далекий, едва слышный лай» огромного пса. Однажды вечером Сент-Джон идет к дому от станции, и его разрывает на куски «жуткая плотоядная тварь». Перед смертью он успевает сказать: «Амулет… он проклят…» Рассказчик понимает, что должен вернуть амулет в могилу голландца, но ночью в Роттердаме на него нападают грабители и отнимают страшную находку. Позже город потрясают новости о «красной смерти» в «логове убогих воришек». Рассказчик, повинуясь некой невидимой силе, отправляется на старое кладбище и снова раскапывает ту могилу, внутри которой лежит «обокраденный нами скелет, покрытый теперь запекшейся кровью и клочками чьей-то плоти и волос; его глазницы злобно косились на меня, а жуткий оскал с окровавленными клыками предвещал мою страшную кончину». Поведав свою историю, рассказчик собирается «с помощью револьвера найти единственное возможное забвение, единственное укрытие от неописуемого рока».
«Пса» открыто критиковали за невероятное многословие, однако мало кто из критиков обратил внимание, что рассказ определенно задумывался как пародия на самого себя. Лавкрафта нечасто называли мастером, а не рабом своего стиля: как мы уже видели в более ранних рассказах, таких как «По ту сторону сна», «Некоторые факты о покойном Артуре Джермине и его семье», «Музыка Эриха Занна», он умеет проявлять сдержанность в словах и образах, поэтому в «Псе» Лавкрафт умышленно сделал выбор в пользу излишней эмоциональности и драматизированности. Пародийный оттенок становится еще более заметным в явных литературных отсылках: предсмертные слова Сент-Джона («That damned thing») намекают на рассказ Амброза Бирса «Проклятая тварь», упоминание «красной смерти» и отсутствие точной даты («В ночь на 24 сентября 19.. года») – дань уважения Эдгару По, а лай собаки однозначно наводит на мысли о «Собаке Баскервилей» Конан Дойла. Как отмечал Стивен Дж. Мариконда[973], в рассказе также немало намеков на произведения Жориас-Карла Гюисманса, в особенности на его роман «Наоборот». Пародийности также добавляют и нелепые высказывания вроде «причудливых явлений стало так много, что не сосчитать». В качестве эксперимента в витиеватости и излишествах рассказ получился удачным, если не забывать, что именно такого ироничного эффекта и хотел добиться Лавкрафт.
Стоит отметить некоторые автобиографические черты, встречающиеся в рассказе. Хотя под Сент-Джоном явно подразумевался Кляйнер, сходство между ними можно найти только в имени, поскольку характер персонажа почти не описывается. В «музее» награбленных из могил ценностей можно увидеть шутливую отсылку к внушительному собранию предметов искусства Сэмюэла Лавмэна (найденных, спешу добавить, вовсе не на кладбище). Коллекцию друга Лавкрафт впервые увидел в сентябре и пребывал под сильным впечатлением. В оригинальном машинописном тексте упоминается коллега, с которым Лавкрафт недавно познакомился: «В закрытой папке, обтянутой смуглой человеческой кожей, хранились неизвестные и неописуемые картины Кларка Эштона Смита». Перед отправкой рассказа в Weird Tales, где его опубликовали в феврале 1924 г., Лавкрафт отредактировал этот отрывок (по совету К. М. Эдди-мл.[974]). Еще одна автобиографическая деталь связана с самым впечатляющим образом из истории. Когда рассказчик попытался снова раскопать могилу, его ждало «неожиданное препятствие»: «стервятник, круживший в холодном небе, вдруг камнем упал вниз и стал неистово клевать вырытую землю, пока я не прибил его ударом лопаты». В письме к Морису У. Моу Лавкрафт сообщал, что, стоило ему только взять кусочек от надгробной плиты, как «с неба налетела целая стая птиц и принялась клевать древнюю землю, словно пытаясь найти какую-то пищу в этом мрачном старинном месте»[975].
Что касается развития псевдомифологии Лавкрафта, нельзя недооценивать важность «Пса», ведь именно здесь он впервые открыто упоминает «Некрономикон» и приписывает его авторство Абдулу Альхазреду: «Амулет не был похож ни на один известный предмет литературы или искусства, но мы сразу вспомнили, что читали о нем в запрещенной книге “Некрономикон”, написанной безумным арабом Абдулом Альхазредом. Там говорилось, что этот амулет является зловещим символом души в культе трупоедов из далекой страны Лянь в Центральной Азии». Как и в случае с Ньярлатхотепом, слово «Некрономикон» Лавкрафт взял из своего же сна, а позже, не сильно хорошо зная греческий, попытался объяснить, от какого корня оно могло произойти («nekros» – труп, «nomos» – закон, «eikon» – картина, то есть все вместе – «Образ [или картина] закона мертвых»[976]), однако его выводы ошибочны. Если следовать правилам греческой этимологии, то получится следующее: «nekros» – труп, «nemo» – изучать или классифицировать, «-ikon» – нейтральный суффикс прилагательных, то есть «изучение [или классификация] мертвых». И все-таки при толковании термина стоит учитывать и ошибочную версию Лавкрафта. Чтобы объяснить, почему произведение арабского автора носит греческое название, он позже заявлял, что «Некрономикон» – греческий перевод арабского произведения «Аль-Азиф» – этот заголовок Лавкрафт стащил из примечаний Сэмюэла Хенли к повести Уильяма Бекфорда «Ватек», где «азифом» называли жужжание насекомых, а именно «ночной звук… который считали завыванием демонов».
Повесть «Ватек», которую Лавкрафт впервые прочитал в конце июля 1921 г.[977], интересна как впечатляющий пример экзотической фантазии: халиф, ведущий праздный образ жизни, вынужден за свои грехи отправиться в Эблис, исламский ад, и перенести страшные пытки. Такой сюжет сразу заинтриговал Лавкрафта. В «Ватеке» часто упоминаются вурдалаки, или гули (по-английски – «ghoul»), что, возможно, повлияло на рассказ «Пес». Хенли отмечает: «“Ghul” на арабском означает любой устрашающий предмет, лишающий людей чувственного восприятия. Со временем так стали называть чудовищ, якобы бродящих по лесам, кладбищам и другим безлюдным местам. Считалось, что они не только разрывают на куски живых людей, но также откапывают и пожирают мертвых». Лавкрафт увлекся этой любопытной идеей и во многих поздних рассказах упоминал гулей, похожих на собак существ с жесткой кожей. Влияние «Ватека» можно проследить и в задумке романа под названием «Азатот», который в июне 1922 г. Лавкрафт описывал как «странный роман в духе “Ватека”»[978]. Вероятно, Лавкрафт имел в виду попытку ухватить атмосферу сновидческой фантазии «Ватека» и сымитировать непрерывный поток фраз и отсутствие разделения на главы. Еще в октябре 1921 г., через несколько месяцев после прочтения «Ватека» и «Историй Ватека» (подборки рассказов от лица разных персонажей из романа, которую опубликовали только в 1912 г.), Лавкрафт задумывал написать «странный рассказ в восточном стиле, где действие происходило бы в восемнадцатом веке; рассказ слишком длинный для публикации в любительской прессе»[979]. В отличие от предыдущей задумки романа («Клуб семи сновидцев»), к написанию которого он, по-видимому, даже не приступил, сочинять «Азатота» он начал, но не продвинулся дальше 500 слов. Вот его тяжеловесное начало:
«Когда мир постарел и люди перестали верить в чудеса, когда из серых городов к дымчатым небесам вытянулись уродливые и мрачные башни, в чьей тени никто даже не мечтал увидеть солнце или цветущие луга, когда ученье лишило землю красоты, а поэты стали воспевать лишь призраков с впалыми затуманенными глазами, когда все это случилось, и детские надежды исчезли навсегда, появился человек, отправившийся на поиски утерянных мечтаний».
Весь имевшийся у него текст «Азатота» Лавкрафт приводил в письме к Лонгу, добавляя:
«Оставшаяся часть, к которой читателя подготовит это введение, будет в духе “Тысячи и одной ночи”. Я не стану опираться на какие-либо современные стандарты, а просто вернусь в прошлое и начну придумывать истории с детской наивностью, достичь которой удавалось лишь раннему Дансени. Я уйду мыслями из этого мира и сосредоточусь не на языке, а на снах, что видел лет в шесть после того, как познакомился с Синдабом, Агибом, Баба-Абдаллахом и Сиди-Нонманом»[980].
Неизвестно, означает ли это, что «Азатот» задумывался как приключенческая история без упоминания сверхъестественных сил (подобные в юности часто сочинял Кларк Эштон Смит), однако произведение не обошлось бы без сновидческих элементов. «Азатот» примечателен лишь в качестве этапа развития художественности Лавкрафта и в связи с некоторыми рассказами, которые появятся несколько лет спустя, так что об этом неоконченном романе мы еще вспомним.
Ничего другого во время пребывания в Нью-Йорке Лавкрафт почти не написал, поскольку был слишком занят блужданием по городу, а иногда выполнением заказов от Буша – утомительных, зато приносивших быстрый доход, что позволяло ему не спешить с возвращением домой. В конце августа появился стих-мистификация «К Заре», который Лавкрафт пытался выдать Галпину за утерянное стихотворение Эдгара Аллана По. На удочку с По Галпин не попался, однако решил, что стихотворение взято у какого-нибудь малоизвестного поэта вроде Артура О’Шонесси, и высоко его оценил. В сентябре Лавкрафт во всем признался, и энтузиазм Галпина сошел на нет. Лавкрафт удачно разыграл друга, ведь обычно Галпин довольно критически относился к поэзии Говарда. В этих стихах нет ничего особенного: Лавкрафт просто подражает вариациям По на тему «смерть прекрасной женщины»:
Милый бледный призрак, такой юный и красивый,