Помимо интересных эстетических размышлений в «Неименуемом» также зарождается чувство скрытого ужаса в истории и топографии Новой Англии, с которым мы уже сталкивались в «Картине в доме» и которое станет господствующей темой в более поздних работах Лавкрафта. События происходят в Аркхэме, но на самом деле вдохновением для места действия – «полу– разрушенного склепа семнадцатого века» неподалеку от «огромной ивы в центре кладбища, ствол которой практически врос в древнюю надгробную плиту с неразборчивыми буквами», – стало кладбище Чартер-стрит в Салеме, где можно увидеть как раз такую плиту с вросшим деревом. Позже в рассказе Лавкрафт упоминает разные «старинные поверья», взятые в том числе из книги «Магналия Кристи Американа» (1702) Коттона Мэзера (по наследству ему досталось первое издание). Как и в случае с «Картиной в доме», Лавкрафт очевидно пытается найти ужасное в атмосфере семнадцатого века: «…неудивительно, что пуританская эпоха Массачусетса приводит в дрожь ее чувствительных исследователей. Многое было скрыто от глаз, но уже по отдельным, вырывавшимся наружу чудовищным проявлениям можно судить об общей степени омерзения».
Одно из таких проявлений встречается в «Празднике» (рассказ, скорее всего, написан в октябре[1037]), который за непрерывный тон можно называть практически стихотворением в прозе объ– емом в 3000 слов. Хотя только в этой истории вымышленный город Кингспорт (впервые упомянутый в «Страшном Старике») определенно наводит на мысль о Марблхеде, Лавкрафт показывает, что истинным источником ужаса является вовсе не семнадцатый век. Ритмичным языком с повторяющимися звуками он повествует об ужасе гораздо более древнего происхождения: «Было время Святок, которое люди называют Рождеством, прекрасно понимая, что праздник этот старше Вифлеема и Вавилона, старше Мемфиса и всего человечества». Христианский праздник – лишь маскировка для более древнего торжества, восходящего к распорядкам сельского хозяйства в первобытную эпоху, а именно зимнему солнцестоянию, после которого земля начинает пробуждаться и готовиться к весне.
Рассказчик идет по Старому городу маршрутом, который и по сей день можно повторить. Он проходит мимо старого кладбища на холме, где (этот отрывок дословно взят из письма почти годовой давности) «черные надгробия зловеще торчали из-под снега, точно гнилые ногти огромного трупа», и направляется к дому с выдающимся вперед вторым этажом (его можно увидеть на главной площади Марблхеда). Там герой сталкивается с прошлым, которым пропитана и вся окружающая обстановка, и жители города:
«Он отвел меня в освещенную свечами комнатушку с низким потолком и массивными балками. Помещение было скромно обставлено строгой мрачной мебелью семнадцатого века. Здесь царило прошлое, ни одна его черта не была упущена: тут и вместительный очаг, и прялка, за которой, несмотря на праздничный день, склонилась сидевшая ко мне спиной старушка в просторной накидке и огромном чепце».
Для Лавкрафта, приверженца рационализма восемнадцатого века, жизнь века семнадцатого в Массачусетсе, где господствовала суровая религия пуритан, где отсутствовали разумные взгляды Августинской эпохи и где психотический ужас достиг высшей точки во время процесса над салемскими ведьмами, казалась «темными временами» – не менее пугающими, чем период Средневековья в Европе, который он так ненавидел. Лавкрафт считал религию победой эмоций над разумом, глупыми грезами и результатом губительного «промывания мозгов» на протяжении тысяч лет, и именно религия стала источником ужаса в рассказе «Праздник», кульминационная сцена которого происходит в старой церкви в Марблхеде (как удалось установить Доновану К. Лоуксу, речь, вероятно, идет либо о Первом молитвенном доме, построенном в 1648 г. на Старом кладбищенском холме, либо о Второй конгрегационалистской церкви, возведенной в 1715 г. на Магфорд-стрит, 28, – ни та ни другая уже не существуют). Христианскую церковь Лавкрафт считает лишь прикрытием для проведения более древних ритуалов, и когда группа горожан начинают завороженно спускаться «в склепы через люк, омерзительно зияющий прямо перед кафедрой», здесь видна как связь с «Крысами в стенах» (где спуск в подвал также символизирует возвращение в первобытное прошлое), так и указание на легкомысленность введения в христианскую религию древних праздников, уходящих корнями далеко в прошлое.
Финал рассказа немного смазан излишне ярким и гротескным появлением крылатых существ, которые уносят прочь всех празднующих у себя на спине, и не сочетается с его чарующим началом и серединой. Однако благодаря текучему, сдержанному и невероятно живому описанию прошлого эта история Лавкрафта всегда будет занимать особое место среди его менее значительных работ.
Странно, что Лавкрафт написал рассказ лишь спустя почти год после первой поездки в Марблхед в декабре 1922-го, где за это время он успел побывать четыре или пять раз. Позже мы увидим, что ему нередко требовались длительные периоды размышлений, чтобы географические или какие-либо другие впечатления уложились у него в голове, а затем стали основой для «странных» рассказов. В «Празднике» можно проследить литературное (или научное) влияние некоторых источников. В 1933 г. Лавкрафт заявлял, говоря о рассказе: «Упоминая внеземную расу, я имел в виду что-то вроде клана до сих пор живущих доарийских колдунов, сохранивших примитивные обряды вроде ведьмовского культа, – я только что прочитал “Культ ведьм в Западной Европе” мисс Мюррей»[1038]. В этой выдающейся антропологической работе Маргарет Э. Мюррей, опубликованной в 1921 г., утверждалось (в чем современные ученые сомневаются), что и в Европе, и в Америке культ ведьм уходил корнями к доарийскому народу, который был изгнан из крупных поселений, но продолжал появляться в потайных уголках земли. Совсем недавно Лавкрафт встречал очень похожий сюжет в «Маленьких людях» Мэкена, поэтому идея захватила его, и в своих рассказах он частенько будет упоминать салемских ведьм. Даже в 1930 г. он по-прежнему серьезно относился к данной теории:
«Еще один важный довод, объясняющий массачусетскую веру в ведьм и демонологию, на который теперь указывают многие антропологи, заключается в том, что традиционные черты ведьмовства и шабашей вовсе не были вымышленными… Где-то в глубине на самом деле что-то происходило, и поэтому время от времени люди сталкивались с конкретными случаями, подтверждавшими все то, что они прежде слышали о ведьмах… Мисс Мюррей, антрополог, считает, что из-за культа ведьм в Салеме около 1690 г. и зародился так называемый “ковен”, ведьминское сообщество (единственное в Новом Свете)… Лично я сомневаюсь, что существовала целая группа, но могу предположить, что в Салем стекались люди, непосредственно знавшие о культе и, возможно, посвященные в него. Информация о правилах и обрядах культа, должно быть, передавалась тайно и доверялась не каждому, и, вероятно, несколько идиотов проводили ритуалы в секрете от всех… Думаю, большинство повешенных были невиновны, однако все равно не обошлось без какой-нибудь мерзкой подноготной, которой не было ни в одном другом деле о ведьмах в Новой Англии»[1039].
В наши дни мало кто согласился бы с Лавкрафтом по данному вопросу. Его интерес к теории Мюррей – один из немногих случаев, когда Говарду так хотелось, чтобы какая-нибудь причудливая теория оказалась правдивой, что он и сам начинал в нее верить. В данном случае она прекрасно сочеталась с его собственными литературными образами и оттого показалась убедительной: мысль о «внеземных» (то есть нечеловеческих или не совсем человеческих) расах, тайно обитающих в укромных уголках Вселенной, появлялась еще в «Дагоне» и «Храме», хотя основным философским мотивом в этих рассказах была незначительность человечества и опровержение идеи о том, что мы являемся истинными «правителями» планеты. Затем Лавкрафт обнаружил ту же задумку у автора (Мэкена), на чье творчество он равнялся, и, когда схожую теорию высказал уважаемый ученый, Говард, естественно, поспешил ее признать. Об этой связи он открыто заявляет в письме от 1924 г.: «В этой книге проблема суеверий по поводу колдовства рассматривается с совершенно новой стороны: теории о галлюцинациях и истерии отвергаются в пользу гипотезы, очень похожей на ту… которую в своих книгах высказывал Артур Мэкен»[1040]. Работу Мюррей считали значительным антропологическим трудом, хотя поначалу критики не соглашались с ее выводами. Один из них, Роберт Линд (литератор, а не антрополог), отмечал: «Поздравляю мисс Мюррей с публикацией увлекательного руководства по колдовской практике. Ее книга окажет бесценную помощь авторам фантастических романов»[1041]. Лавкрафта нельзя винить, ведь взгляды Мюррей лишь со временем начали опровергать или считать крайне неправдоподобными.
Тем временем Лавкрафт встретил настоящего автора «странной» литературы в своем родном городе – речь идет о Клиффорде Мартине Эдди-младшем (1896–1967). Эдди и его супруга стали близко общаться с Говардом примерно за год-два до его женитьбы. На тот момент они проживали в Ист-Провиденсе, на другом берегу реки Сиконк. Какое-то время Лавкрафт переписывался и созванивался с Эдди, а в августе 1923 г. отправился к ним в гости и прошел три мили до Секонд-стрит пешком[1042].
Но как Лавкрафт вообще познакомился с ними? Этот вопрос вызывает некоторые сомнения. Мюриэл Эдди написала две книги воспоминаний о Лавкрафте: первую опубликовали в 1945 г., вторую – в 1961 г. Первые мемуары кажутся довольно надежным источником, во вторых же, написанных в чересчур эмоциональной и драматичной манере, появляются многие утверждения, которых не было в первой книге: помимо прочего, Мюриэл заявляет, будто мать Лавкрафта дружила с матерью Клиффорда (миссис Грейс Эдди), а познакомились они якобы на встрече суфражисток, и тогда же выяснилось (вероятно, в 1918 г., хотя Мюриэл не указывает дату), что их сыновья увлекаются «странной» литературой