Лавкрафту, с детства погруженному в античные литературные традиции, было не настолько сложно отрекаться от искусства века девятнадцатого, как многим его современникам. Более того, вступив в фазу декадентства, он как раз сумел сохранить в себе истинную приверженность классицизму в свете новой научной информации.
Рассмотрим, к примеру, вопрос о нравоучении. Лавкрафт никогда не опирался на классическую литературу как на руководство по поведению, а провозглашая классические идеалы «вкуса» и «элегантности», ограничивал сферу их применения стилем и содержанием произведений (то есть избегал разговорных выражений и «низменных» тематик) и убирал из них лишние морализаторские оттенки. Таким образом в ранние годы Лавкрафт даже не бунтовал против нравоучений в классицизме, а просто не обращал на них внимания. При переходе к декадентству бунт стал осознанным, но, что интересно, «козлом отпущения» оказалась не Августинская эпоха, которой его нравы в общем-то соответствовали, а Викторианская. Как Лавкрафт писал в статье «В кабинете редактора» (Conservative, июль 1923 г.):
«Настало время… бросить вызов тривиальным и истощенным викторианским идеалам, которые на протяжении трех четвертей века разрушали англосаксонскую культуру, производя на свет кроткую “поэзию”, полную затасканной сентиментальности и высокопарной банальщины, мутно-серую прозу с неуместными нравоучениями и безжизненной искусственностью, отвратительную систему официальных манер, нарядов и украшений, и, что самое ужасное, кощунственную с художественной точки зрения архитектуру, малопримечательность которой выходит за все рамки терпения, понимания и сквернословия».
Досталось и прозе, и поэзии, и архитектуре. Что касается викторианских традиций, Лавкрафт не всегда так сурово высказывался по этому поводу (в 1927 г. он с одобрением назовет их «манеры и представления о жизни» изящным искусством[1058]), однако для текущих целей в плане риторики его вполне устраивала критика по всем фронтам. В качестве литературного источника подобных взглядов можно назвать Оскара Уайльда. Не скажу, что убеждения Лавкрафта сформировались под влиянием Уайльда, – скорее Лавкрафт нашел в Уайльде красноречивого выразителя собственных взглядов, которые он понемногу начинал принимать. В «Заключительных словах» (сентябрь 1921 г.) он цитирует следующие предложения из предисловия Уайльда к «Портрету Дориана Грея» (1891):
«Художнику не нужно ничего доказывать… У художника нет этических пристрастий. Этические пристрастия приводят к непростительной вычурности стиля. У художника не бывает болезненного воображения. Художнику разрешается изображать что угодно. Любое искусство одновременно поверхностно и символично… Разгадывать эти символы опасно… Искусство отражает не жизнь, а зрителя… Всякое искусство по сути бесполезно».
Лавкрафту подобные размышления особенно помогли при выступлении в защиту «странной» прозы. В статье «Защита снова открывается!» он отрицает слова Джона Рейвенора Буллена о том, что «Белый корабль» – аллегория (точнее, не совсем отрицает, а говорит, что среди его работ эта была «исключением»), заявляя: «Как и Дансени, я протестую против обвинений в морализаторстве, которое встречалось лишь в редких случаях». О такого рода мнении о Дансени Лавкрафт узнал из приложения к книге Эдварда Хейла Бирштадта «Драматург Дансени» (1917; испр. изд. 1919), в которой опубликовали несколько писем Дансени к его американским сторонникам. В одном письме к Эмме Гаррет Бойд Дансени в открытую заявляет: «Не позволяйте им охотиться за аллегориями. Если в моих работах и попадалась аллегория, то она была довольно очевидной, а я, как правило, с аллегориями не связываюсь»[1059]. Пожалуй, он немного лукавит, ведь многие из его рассказов, особенно стихи в прозе из «Пятидесяти одной истории» (1915), – притчи, в которых подчеркиваются моральные и художественные вопросы, лежащие в основе его мысли. Впрочем, раз Дансени хотел представлять свое творчество иначе, его верный ученик Лавкрафт охотно последовал за ним.
При рассмотрении декадентской позиции Лавкрафта следует учитывать два важных момента: во-первых, он определенно не хотел, чтобы в связи с такого рода взглядами его причисляли к авангардистам, и во-вторых, он не отвергал викторианские идеалы на уровне личного поведения. По поводу первой оговорки позвольте целиком процитировать отрывок из статьи «В кабинете редактора», часть которого приводилась выше:
«Что есть искусство, если не набор впечатлений, картинок, эмоций и симметричного восприятия? В нем должна быть выразительность и красота, а все остальное не важно. Логичность ему не нужна. Если искусство относится к простой эпохе, озабоченной внешним видом или фантазиями, оно, скорее всего, будет понятным и закономерным, если же речь идет о сложной аналитической эпохе, где важна личная реакция на жизненные обстоятельства, оно, как это часто случается с современным искусством, распадется на отдельные группы скрытых ощущений и предоставит лишь свободную канву, из которой зритель должен сплести свою копию настроения художника».
Данное утверждение, и в особенности часть про «сложную аналитическую эпоху», наводит на мысли о знаменитых рассуждениях Т. С. Элиота в «Поэтах-метафизиках» (1921), где он дает определение и обоснование модернизма:
«Судя по всему, поэты, существующие в нашей цивилизации в ее нынешнем виде, должны быть сложными. Наша цивилизация охватывает невероятное количество явлений во всем их разнообразии и сложности, которые, оказывая влияние на утонченную чувственность, должны приносить разные и сложные результаты. Поэт должен становиться более всесторонним, иносказательным, уклончивым, чтобы заставить язык соответствовать нужному смыслу и даже изменить его, если понадобится»[1060].
Не думаю, что Лавкрафт знал о заявлении Элиота, а если бы знал, то, безусловно, с ним согласился. В его собственном высказывании прослеживается тот же абсолютный отказ от классицизма, особенно в плане ясности, единства и «логичности». И все-таки в конечном итоге Лавкрафт отступает. Вероятно, не желая шокировать любительскую аудиторию превращением старомодного Говарда в представителя авангарда, он спешит добавить, что «вовсе не принял дадаизм», и приходит к следующему выводу:
«Напротив, нет ничего более определенного… чем тот факт, что большая часть радикальной прозы и стихов представляют собой лишь причудливую крайность той склонности, чье по-настоящему художественное приложение куда более ограниченно. Черты этой склонности, то есть использования изобразительных методов, слов и образов без традиционной привязки к ощущениям, можно легко найти в литературе, особенно у Китса, Уильяма Блейка и французских символистов. Подобная расширенная концепция искусства не нарушает никаких вечных традиций, а наоборот, уважительно относится ко всем творениям прошлого и настоящего, в которых горит истинный огонь восторга и очарования, не основанный на безвкусице и банальных эмоциях».
Лавкрафт постепенно находит себе место между викторианской традиционностью и модернистским радикализмом: таким образом он сможет и дальше выступать с критикой против белых стихов, потока сознания или хаотичности в произведениях Элиота и Джойса, и все это будет в рамках, пусть не совсем законных, его декадентских принципов. В провокационном заявлении в статье «Творчество Фрэнка Белнэпа Лонга-мл.» Лавкрафт стремится объединить свои новые взгляды с лучшими в его понимании традициями западного искусства:
«Литературные революции уже не в новинку. Люди пожилые, самодовольно ухмыляясь и предрекая скорый крах модернизма, совершенно забывают об эпохе Ренессанса и возрождении романтизма в начале девятнадцатого века. Как и в те времена, в мир пришел колоссальный приток новых идей, рассчитанных на то, чтобы полностью изменить все наши впечатления и высказывания. Мы видим пустоту прежних убеждений и, что самое главное, бессвязность вещей, которые раньше, казалось, составляли единое целое. На основе старых взглядов – и не только – зарождается новая эстетика, требующая, чтобы сущностью художественных устремлений стали выразительные, красивые и подлинные ощущения».
Возможно, именно под воздействием молодого коллеги Лавкрафт сменил свою позицию, ведь этот отрывок взят из эссе, посвященного Лонгу, которого Говард называл «по-настоящему умным последователем По, Бодлера и французских декадентов»[1061].
Второй момент, а именно декадентство как образ действий, разъясняется в дискуссии Лавкрафта с Лонгом (1923–1924) о достоинствах пуританства. Временами обсуждение уходит в сторону легкомысленности, а Лавкрафт начинает преувеличивать, чтобы специально подразнить Лонга («Воистину, пуритане были истинными сатанистами и декадентами»[1062]). При этом он все-таки высказывает довольно искренние взгляды о представителях богемы и их безумном образе жизни. Самое значительное утверждение относится к маю 1923 г.:
«Физический жизненный опыт, сосредоточенный на художественном видении большинства, достоин моего глубочайшего презрения. Именно по этой причине я не выношу представителей богемы, считающих, что их сумасшедший образ жизни важен для искусства. Отвращение я выражаю не с точки зрения пуританской морали, а с точки зрения художественной независимости, поскольку я противлюсь мысли о том, будто жизнь физическая имеет ка– кую-либо ценность или значение»[1063].
Последняя фраза звучит довольно нелепо, особенно когда после нее следует: «Для меня идеальный творец – человек, который выражает презрение к существованию, следуя традициям тихой жизни предков и исследуя невероятно яркие миры в своем воображении». Из этого можно сделать вывод, что Лавкрафт здесь не совсем откровенен, а богема вызывает у него отвращение не своими художественными взглядами, а моральной позицией и поведением в обществе. Подтверждение мы находим в более позднем высказывании: