Тогда Лавкрафт впервые открыто выразил свои взгляды, которые впоследствии будет называть «космизмом». Космизм – одновременно и метафизическая (осознание необъятности Вселенной как в пространстве, так и во времени), и этическая (осознание ничтожности людей в масштабах Вселенной), и эстетическая позиция (литературное выражение этой ничтожности посредством уменьшения важности человека и описания огромных бездн пространства и времени). Странно, что Лавкрафт так долго не мог сформулировать свою точку зрения и что она почти не проявлялась в его «странных» произведениях, написанных до 1926 г. По его словам, он вдохновился космизмом как метафизической и этической позицией еще во время изучения астрономии, которой увлекся в 1902 г., и ближе годам к восемнадцати-двадцати эти взгляды уже окончательно сформировались. В «Дагоне» (1917) и «По ту сторону сна» (1919) видны лишь намеки на космизм. Увлекшись Дансени (о котором в «Сверхъестественном ужасе в литературе» Лавкрафт, преувеличивая, писал, что тот «истинно придерживался взглядов космизма как никто другой из писателей любой эпохи»), он тем не менее не привнес его космические убеждения в свои рассказы-подражания.
В мае 1923 г. с чистой метафизикой Лавкрафта произошли интересные изменения:
«У меня нет убеждений, я ни во что не верю… Я все больше становлюсь циником и скептиком, и тому есть совершенно новая причина – теория Эйнштейна. В связи с недавними наблюдениями за затмением невозможно отвергать эту систему взглядов, которая, вероятно, окончательно лишит реальность и вселенную влияния над независимым умом. Наш мир – стечение обстоятельств, случайность и эфемерная иллюзия, ведь муха может превзойти размерами звезду Арктур, а Дерфи-Хилл – гору Эверест, если рассматривать их не в масштабах планеты, а в пространственно-временном континууме. Во всей бесконечности не существует никаких ценностей, и глупо думать, что это не так. Космос – просто шутка, и относиться к нему нужно соответственно»[1079].
История принятия теории относительности – тема для отдельного увлекательного исследования. Эйнштейн выдвинул свою теорию в 1905 г., однако многие философы и ученые отнеслись к ней скептично, а некоторые и вовсе ее проигнорировали в надежде, что все скоро об этом забудут. Хью Эллиот, которого Лавкрафт считал наставником, раздраженно отрицает теорию Эйнштейна в сноске к «Современной науке и материализму». В начале 1920 г. эту тему принялись обсуждать в «Галломо», и часть, написанная Лавкрафтом, начиналась так (сохранился только его отрывок):
«Далее у нас по плану теория Эйнштейна, о которой я, признаюсь сразу, не могу авторитетно высказываться. Связного отчета о ней я еще не видел, а во многих статьях в местных газетах профессора открыто признают, что не понимают ее сути. Сам Эйнштейн утверждает, что лишь двенадцать из ныне живущих людей могут полностью осмыслить его теорию»[1080].
Далее следуют еще несколько страниц витиеватых и бессмысленных рассуждений. Лавкрафт явно хотел получить больше информации по этому вопросу, пусть даже из местных газет.
Теория действительно оставалась в большей степени догадкой вплоть до весны 1923 г., когда появились сообщения о результатах наблюдения за полным солнечным затмением 21 сентября 1922 г. В New York Times за 12 апреля 1923 г. вышла передовая статья «Снимки солнечного затмения подтверждают теорию Эйнштейна». У. У. Кэмпбелл, автор статьи и директор Ликской обсерватории, заявил: «Данные [наблюдения за затмением] соответствуют высказанным предположениям Эйнштейна, что не может не радовать всех страстных защитников его теории»[1081].
Любопытнее всего то, что в рассказе «Гипнос», написанном в марте 1922 г., есть явная отсылка к Эйнштейну. Рассказчик утверждает: «Один человек с блестящими глазами сказал, что время и пространство относительны, и люди над ним смеялись. А человек с блестящими глазами всего лишь предполагал». Не знаю, читал ли Лавкрафт какой-нибудь из популярных отчетов о теории Эйнштейна, появлявшихся с 1905 г., но идея явно набирала обороты или, по крайней мере, широко обсуждалась. Говоря, что он «всего лишь предполагал», Лавкрафт намекает на отсутствие на тот момент исчерпывающих доказательств теории, которые будут предоставлены год спустя.
Вряд ли стоит отмечать, что безумные выводы Лавкрафта из теории Эйнштейна, как метафизические, так и этические, совершенно безосновательны, но реакция его, пожалуй, типична для многих интеллектуалов – особенно тех, кто не мог понять все подробности теории. Лавкрафт, как мы увидим, довольно быстро отбросит наивные взгляды на Эйнштейна и уже к 1929 г. примет его убеждения в качестве очередного способа продвижения модифицированного материализма, по-прежнему отрицавшего телеологию, монотеизм, духовность и другие принципы, которые он справедливо считал устаревшими еще в контексте науки девятнадцатого века. Таким образом Лавкрафт пришел к метафизической и этической системе, очень схожей со взглядами его более поздних философских наставников, а именно Бертрана Рассела и Джорджа Сантаяны.
Стоит сказать пару слов и о политических убеждениях Лавкрафта. Когда Америка вступила в войну, он перестал разносить «малодушный пацифизм» Вудро Вильсона и даже пошутил сам над собой в рассказе «Герберт Уэст, реаниматор» (Уэст «втайне насмехался над моим воинственным настроем и осуждением пассивной нейтральности»). В «Исповеди неверующего» (1922) Лавкрафт утверждает, что «я надеялся и мечтал лишь об одном – о победе над немцами». Затем последовал загадочный комментарий о том, что Мирная конференция «укрепила мой цинизм». Трудно сказать, что именно за этим скрывалось, поскольку далее Лавкрафт мысль не развил. В письмах и эссе нет никаких заявлений по поводу того, что наказание, полученное Германией от союзников, было несправедливым: позже Лавкрафт пришел именно к такому мнению, хотя рассматривал его скорее как тактическую ошибку, а не как абстрактный этический вопрос.
Не сомневаюсь, что осенью 1920 г. Лавкрафт голосовал (если ходил на выборы) за республиканца Уоррена Г. Гардинга. Он не упоминает ни о Гардинге, ни о множестве скандалов, опозоривших его правление, но внезапная смерть Гардинга от пневмонии 2 августа 1923 г. не осталась им незамеченной. В рассказе «Крысы в стенах», написанном спустя всего несколько недель после кончины Гардинга, Лавкрафт вдруг прерывает повествование странным утверждением: «Я был на грани пугающих откровений, на грани ощущения, которое переполняло воздух в связи с тем, что американцы оплакивали смерть президента на другом конце земли». В одном письме Лавкрафт слегка цинично отзывается о марке с изображением Гардинга: «Он был тем еще красавчиком – даже жаль, что ему повезло покинуть нашу омерзительную планету»[1082]. Следующего президента, Калвина Кулиджа, Лавкрафт ни разу не упомянет в ближайшие пять лет.
В период относительного политического спокойствия при десятилетнем руководстве республиканцев Лавкрафт абстрактно размышлял о проблемах государственного управления. В эссе «Ницшеизм и реализм», собранном из отрывков писем к Соне, содержится много самоуверенных высказываний на эту тему, в основном взятых у Ницше, но с явным оттенком взглядов Шопенгауэра. Начинается оно мрачно: «Среди жалких паразитов, которые называются людьми, не существует и никогда не будет существовать постоянного государственного управления». И при этом: «Аристократия и монархия – самые действенные формы для развития лучших качеств человечества, выраженных в достижениях стиля и интеллекта…»
В сильно измененном виде эта позиция впоследствии станет основой политической теории Лавкрафта. Здесь она выражена очень лаконично: «Я верю в аристократию, потому что считаю ее единственным способом достижения изящества, благодаря которому жизнь высокоорганизованного человеческого животного становится приемлемой». Лавкрафт, естественно, и себя причислял к высокоорганизованным животным, и для него было совершенно логично представлять идеальное государство в таком виде, в каком оно будет соответствовать его личным требованиям. Он воображал что-то вроде порядков, сложившихся в Афинах при Перикле или в Риме и Англии при Августе, где аристократия символизировала утонченность и культуру (хотя не всегда достигала этого на практике) и покровительствовала творцам, создававшим «украшения жизни», что и привело к формированию богатой и процветающей цивилизации. В теории такая система кажется привлекательной, но Лавкрафт наверняка понимал, что она не соответствует проблемам современной жизни.
А о подобных проблемах он отзывается с непререкаемым презрением, высмеивая демократию:
«Только аристократия способна порождать мысли и ценности. Все, как я думаю, понимают, что при формировании самобытной культуры такого рода государственный строй должен предшествовать демократии или охлократии. Мало кто готов принять схожую истину о том, что демократия и охлократия просто паразитируют на аристократии, свергая ее и постепенно поглощая эстетические и интеллектуальные ресурсы, которые достались еще от автократии и которые сами бы они никогда не создали».
В письме за февраль 1923 г. находим следующий отрывок: «Демократия… это ложный идол, всего лишь модное слово и иллюзия низших классов, мечтателей и погибающих цивилизаций»[1083]. И вот еще в духе Ницше: «Я… называю современную демократию загнивающей формой государственного строя»[1084]. Не знаю, поддерживал ли Лавкрафт когда-либо демократию, однако из работ Ницше, прочитанных после войны, он явно почерпнул основу для отстаивания подобных взглядов.
В письме, откуда взят приведенный выше отрывок, велось обсуждение Муссолини и фашизма. Не стоит удивляться, что Лавкрафт поддерживал захват Италии Муссолини (пришел к власти в конце октября 1922 г.) и что его привлекала фашистская идеология – точнее то, что он сам в ней видел. Сомневаюсь, что Лавкрафт понимал истинную сущность внутренних политических сил, которые привели к восхождению Муссолини. Фашизм, по сути, противостоял традиционному либерализму и соц