У самой Сони по этому поводу есть только два комментария. «В качестве женатого мужчины он был прекрасным любовником, однако отказывался проявлять свои чувства в присутствии других. До свадьбы он избегал беспорядочных связей с женщинами»[1180]. Трудно сказать, что конкретно она имела в виду под «прекрасным любовником». Другое замечание вызывает неловкость: «Г. Ф. умел выражать любовь только по отношению к матери и тетушкам – и выражать страстно, остальным же доставалась лишь глубокая признательность. Свои чувства ко мне он иногда показывал, обхватив мой мизинец своим и издавая при этом что-то вроде “Хм!”»[1181]. Тот еще Казанова! Позже Соня признавалась, что Лавкрафт не любил говорить о сексе и заметно расстраивался даже при одном упоминании этого слова[1182], которое, кстати, часто использовалось в письме «Лавкрафт о любви» – правда, с пренебрежением. Упоминание «признательности» приводит нас к одному из самых знаменитых отрывков из ее мемуаров: «Я считаю, что он любил так сильно, как только мог при его отношении к любви. Слово “любовь” он никогда не произносил. Вместо этого он говорил: “Дорогая моя, ты не представляешь, как я тебя ценю”. Я пыталась понять его и была благодарна за любые обрывки слов, что срывались с его губ в мой адрес»[1183]. «Любовь» упоминается в его переписке очень редко, например в письме к Лонгу за месяц до свадьбы: «Тот, кто ценит любовь, должен осознать, что существует только два ее вида: любовь супружеская и родительская»[1184]. Это еще одно свидетельство в пользу того, что к тому времени Лавкрафт и Соня уже решили пожениться. Опять же, с учетом всего, что нам известно о воспитании Лавкрафта, подобное поведение не кажется необычным. Возможно, именно в результате такого воспитания он стал очень сдержанным в плане секса и даже личных отношений в целом (и особенно с женщинами). В поздние годы Лавкрафт будет вести переписку с несколькими женщинами, но речь идет всего лишь о подругах и коллегах, к которым он обращался в чрезмерно официальной и добродушной манере. В его письмах к Хелен Салли, Элизабет Толдридж, К. Л. Мур и другим встречается много проявлений философского интереса, но в них нет той непринужденности, какую мы видели в его общении с Лонгом, Мортоном или Галпином.
На сексуальное поведение Говарда Соня не могла особенно повлиять, поэтому пыталась изменить его другими способами. Первым делом она взялась за его питание. В 1922–1923 гг. он сильно поправился, хотя Соня все равно замечает:
«Когда мы поженились, он был высоким, сухопарым и с вечно голодным взглядом. Худые мужчины мне нравятся, но Г. Ф. выглядел слишком уж костлявым, поэтому я каждый вечер готовила сбалансированный ужин, делала обильный завтрак (он обожал сырное суфле – не самое подходящее для завтрака блюдо!) и оставляла ему на обед несколько многослойных сэндвичей, кусочек торта и фрукты (он любил сладкое), а также напоминала, чтобы он обязательно пил чай или кофе»[1185].
В другом источнике она говорит: «Благодаря нормальному образу жизни и моей еде он набрал немало лишнего веса, хотя ему это очень шло»[1186]. Возможно, Соня действительно так считала, а вот Лавкрафт с ней не соглашался и называл себя «морской свинкой»[1187]. Он стал весить 90 кг, что действительно много для человека его телосложения. Лавкрафт полагал, что его идеальный вес – около 63 кг (а это уже маловато при росте в 180 см), поэтому возненавидел свой «лишний груз». Забавно, что в то же время Соня, по словам Джорджа Кирка, «сокрушалась по поводу своей полноты»[1188].
И Соня в своих мемуарах, и Лавкрафт в письмах упоминают, что в первые месяцы брака они часто ходили по ресторанам, что неудивительно, ведь поначалу Соня еще хорошо зарабатывала, а в ресторанах тогда можно было неплохо поесть за доллар или даже дешевле. Соня приучила Лавкрафта питаться не только простыми англосаксонскими блюдами, к которым он привык в родном доме. Ему особенно полюбилась итальянская кухня (тогда она еще считалась «экзотической» и неподходящей для ежедневного питания) – как в ресторанах (особенно в «Милане» на пересечении Восьмой авеню и 42-й улицы), так и приготовленная Соней с ее фирменным соусом. За пятнадцать месяцев жизни в одиночестве в Нью-Йорке итальянская еда ляжет в основу его питания. Даже незадолго до переезда Соня сумела приготовить для Лавкрафта и его друзей великолепный ужин на День благодарения:
«Классическая трапеза! Чудесный суп, главное блюдо вечера – запеченная индейка с заправкой из каштанов и всяческих редких специй и трав, которые тайком привозят на верблюжьих караванах со звенящими колокольчиками из далеких уголков планеты, где за пустынями и рекой Оксус царит вечная весна, цветная капуста в таинственных сливках, клюквенный соус с ноткой болот Род-Айленда, салаты, о которых могли мечтали только императоры, сладкий картофель, напоминающий о плантациях в Вирджинии с колоннами, подлива, которую вожделел Апиций и над которой тщетно вздыхал Лукулл, сливовый пудинг, которого не пробовал даже Ирвинг в Брэйсбридж-холле, и в завершение пиршества великолепный мясной пирог, навевающий мысли о новоанглийских каминах и подвалах. Вся прелесть земли в одной превосходной трапезе, которая разделяет жизнь человека на до и после. Вот так еда!»[1189]
Что ж, Лавкрафт не всегда был сдержан в еде, хотя в данном случае он, несомненно, хотел похвалить Соню за приложенные ею героические усилия, тем более в такое нелегкое время.
Помимо худобы и голодного взгляда Соне также не нравилось, как Говард одевался:
«Прекрасно помню, как отвела его в отличный магазин, а он протестовал против нового пальто и шляпы, которые я предлагала ему купить. Он посмотрел на себя в зеркало и начал возражать: “Дорогая моя, это чересчур модно для Дедушки Теобальда, это совсем на меня не похоже. Щеголь какой-то!” На что я ответила: “Если мужчина модно одет, это еще не значит, что он щеголь”»[1190].
Можно представить, как раздражала Соню, человека, связанного с миром моды, консервативная одежда Лавкрафта. Соня немного язвительно добавляет: «Кажется, он был рад, когда позже у него украли эти новые пальто и костюм, купленные в тот день». И действительно, в списке вещей, украденных у него в мае 1925 г., числится «новое пальто “Флэтбуш” 1924 г.». Старые пальто, приобретенные еще в 1909 и 1917 гг. (светлые), а также в 1918 г. (зимнее), взломщики, проникшие в квартиру, брать не стали.
По этому простому случаю уже можно догадаться, почему не сложился их брак. Хотя в последующие годы Лавкрафт утверждал, что крах супружеской жизни «на 98 % зависел от финансовой ситуации»[1191], на самом деле и Соня, и Лавкрафт обманывали себя, считая, что они «близки по духу» (как заявлял Лавкрафт в письме к Лиллиан, сообщая о женитьбе) не только в интеллектуальных и художественных вопросах, но и в поведении и жизненных ценностях. Да, финансовые соображения действительно имели огромную важность, однако и различия в убеждениях в любом случае рано или поздно проявились бы и поставили брак под угрозу. В каком-то смысле для Лавкрафта было даже лучше, что это случилось рано, а не поздно.
Однако в первые несколько месяцев Лавкрафт пребывал в эйфории от супружеской жизни, волнующего большого города (и многообещающих перспектив трудоустройства), неожиданного приезда Энни Гэмвелл в конце марта (она навещала подругу в Хохокусе, штат Нью-Джерси[1192]) и, конечно же, большого количества живущих рядом друзей. Любительская журналистика по-прежнему отнимала время: Соня, будучи председателем, и Лавкрафт в должности главного редактора ОАЛП издали United Amateur за май 1924 г., хотя вышел он где-то на месяц позже, так как в «Послании председателя» от Сони указано 1 мая. Она сообщила, что ежегодный съезд в конце июля не состоится из-за проблем с предыдущим руководством («антилитературной» группой, которая враждебно относилась к Лавкрафту и его сторонникам) и общей вялости, охватившей членов ассоциации. В связи с финансовыми трудностями и проблемами со здоровьем супруги уделяли любительской журналистике все меньше и меньше внимания.
Правда, общение с коллегами не отменялось. Соня часто брала с собой Лавкрафта на ежемесячные собрания Клуба редакторов (НАЛП) в Бруклине. Лавкрафт не очень хотел иметь дело с представителями Национальной ассоциации, но ходил туда ради жены, а в 1925–1926 гг., оставшись один, посещал их встречи лишь тогда, когда Соня возвращалась в город и заставляла его пойти. В марте Лавкрафт присутствовал на собраниях некоего Клуба писателей, хотя он, похоже, не являлся любительской организацией. На вопрос Мортона, пойдет ли он на майскую встречу, Говард отвечал: «Все зависит от моих оков. Если супруга захочет провести вечер вне дома, то мы придем. А если нет, боюсь, меня можно заносить в списки неявившихся». Что бы Лавкрафт ни имел в виду под «оковами» (хочется верить, что он говорил в шутку), он трогательно добавляет: «Ей приходится рано ложиться спать, так что я должен прийти домой вовремя, иначе без меня она не уснет»[1193]. Супруги спали на одной большой кровати, и Соня, по всей видимости, уже привыкла засыпать рядом с мужем.
Поддержка друзей была бесценна для сохранения эмоционального равновесия Лавкрафта на протяжении всего этого периода, когда его психической устойчивости угрожали сначала перемены в общественной и профессиональной жизни, а затем многие разочарования и трудности. Самые душевные отрывки из его писем к тетушкам за 1924 г. связаны не с Соней (ее он упоминает на удивление редко, либо потому что Лавкрафт проводил с женой не очень много времени, либо, что более вероятно, потому что тетушки не желали о ней слышать), а с его многочисленными прогулками со старыми и новыми друзья. На то время пришелся расцвет Клуба «Калем», хотя свое название он получил только к началу следующего года.