У меня по-прежнему нет точного ответа на вопрос, почему именно в те годы Лавкрафт вернулся к написанию прозы. Может, потому что в любительской прессе его стихи ругали за старомодность и отсутствие искренних чувств? Если Лавкрафт ожидал, что его прозу хорошо примут, то в целом его ждало разочарование. Коллеги в своих кратких заметках, естественно, пели ему дифирамбы, а вот читателям любительских журналов, совершенно безразличных к «странному» жанру, рассказы Лавкрафта понравились еще меньше, чем его стихи. «Усыпальницу» он написал где-то через месяц после того, как безуспешно пытался записаться на военную службу, – возможно, между данными событиями есть связь? Не стоит подаваться в «диванные аналитики», когда у нас совсем мало аргументов. Скажем лишь одно: литература определенно выиграла от того, что Лавкрафт все-таки предпочел писать прозу, а не стихи или эссе. Первые его рассказы оказались очень многообещающими и задали тон выдающимся произведениям, написанным за последние десять лет жизни.
В «Усыпальнице» повествование ведется от первого лица, и герой рассказывает о своей тихой и одинокой жизни: «Меня зовут Джервас Дадли, и с самого раннего детства я был мечтателем и фантазером». Мы сразу начинаем сомневаться в его версии событий, ведь, по признанию Дадли, он ведет свой рассказ из психиатрической больницы, надеясь, что читатели поверят ему и его убежденности в том, что «между реальностью и вымыслом нет особенно четкой границы». В лесной лощине рядом с домом Дадли обнаружил усыпальницу, где покоятся останки семьи Хайд, жившей в особняке неподалеку. Особняк сгорел дотла после удара молнии, но в пожаре погиб лишь один член семейства. Дадли необъяснимо влекло к склепу, он стал часами бродить вокруг него. Усыпальница была заперта, однако дверь «оказалась зловеще приоткрытой, ее удерживали лишь мощные железные цепи да замки в соответствии с жуткими традициями полувековой давности». Дадли решает попасть внутрь любой ценой, но он слишком юн и слаб, чтобы взломать замок (тогда ему было всего десять лет).
Постепенно у Дадли проявляются разные странности, например, он знает о всяких древностях много такого, чего не мог прочитать в книгах. Как-то ночью, лежа под деревом у склепа, он вдруг слышит голоса изнутри: «Все оттенки новоанглийского диалекта, от грубых слогов колонистов-пуритан до четкой речи, что была привычна пятьдесят лет назад, слышались в этом мрачном разговоре…» Герой не сообщает, о чем велась беседа, но, вернувшись домой, он идет прямиком на чердак и достает из потрепанного сундука ключ от усыпальницы.
Дадли часто проводит время в склепе, и тогда у него появляется еще одна необычная черта: если прежде он был отшельником, то теперь по возвращении из гробницы он окунается в «непристойное веселье». В одном эпизоде Дадли с «очевидной развязностью» распевает застольную песню, «не записанную ни в одной книге». Также он начинает бояться грозы.
Родители Дадли, обеспокоенные его все более странным поведением, нанимают «шпиона», чтобы тот следил за сыном. Однажды Дадли показалось, будто шпион заметил, как он выходит из усыпальницы, но следящий сообщил родителям, что Дадли провел ночь под деревьями у склепа. Дадли, уверенный, что находится под защитой каких-то сверхъестественных сил, регулярно заходит в гробницу, ничего не опасаясь и не осторожничая. И вот одной ночью, во время грома, он идет к склепу и видит старый особняк, каким он был в лучшую пору. Вечер в самом разгаре, на каретах приезжают гости в напудренных париках. «Свинскую пирушку» прерывает раскат грома, начинается пожар. Дадли пытается сбежать, его ловят двое мужчин: мол, они видели, что парень провел всю ночь возле усыпальницы, и в подтверждение слов указывают на ржавый запертый замок. Дадли увозят в сумасшедший дом. Слуга, «которого я очень любил в младые годы», отправляется к склепу, ломает замок и находит внутри миниатюрный фарфоровый портрет с инициалами «Дж. Х.». Лицо на портрете – будто двойник Дадли. «На плите в нише он обнаружил пустой старый гроб, на потускневшей крышке которого читалось всего одно слово: “Джервас”. В том гробу и в той усыпальнице меня и обещали похоронить».
Лавкрафт интересно рассказывает о том, что подтолкнуло его к написанию рассказа:
«… одним июньским днем 1917 г. мы с тетушкой прогуливались по кладбищу Суон-Пойнт и увидели потрескавшуюся надгробную плиту с изображением черепа и скрещенных костей на синевато-серой поверхности. Я увидел дату – 1711 г. – и сразу задумался: здесь же есть связь с моей любимой эрой париков, здесь покоится человек, который носил длинный завитой парик и, быть может, держал в руках оригинальные выпуски газеты “Спектейтор”. Человек, живший во времена Аддисона, человек, который вполне мог повстречать на улицах Лондона мистера Драйдена! Почему же мне не суждено с ним поговорить, приблизиться к жизни лучшей для меня эпохи? Почему дух оставил его тело, и теперь мы не сможем пообщаться? Я долго рассматривал его могилу, а потом вернулся домой и начал работу над первым из новой серии рассказов, “Усыпальницей”…»[612]
Донован К. Лоукс определил, что могила принадлежала некоему Саймону Смиту (1662–1711), далекому предку Лиллиан Д. Кларк.
«Усыпальница» – во многом не самый типичный рассказ Лавкрафта. Прежде всего, нам не совсем ясно, идет ли здесь речь об ужасе внешнем или внутреннем, сверхъестественном или психологическом: в Джерваса Дадли вселился дух предка Джерваса Хайда, точной его копии, или же он все это выдумал? Полагаю, стоит все-таки принять сверхъестественное объяснение событий, иначе откуда Дадли мог узнать столько всего о прошлом (например, что в 1711 г. сквайра Брюстера похоронили заживо) и об особняке: «Как-то раз я уверенно отвел изумленного селянина к неглубокому погребу, о существовании которого мне было известно, несмотря на то, что погреб был скрыт из виду и забыт многими поколениями». Главная идея заключается в том, что это Джервас Хайд, сгоревший при пожаре в особняке, сквозь века наконец-то нашел тело, которое заполнит его пустой гроб в усыпальнице Хайдов.
Но как тогда объяснить целый замок и то, что человек, следивший за Дадли, якобы видел его только снаружи усыпальницы? Может, Дадли (как он считал) действительно защищали какие-то «потусторонние силы». И все же, если он заходил в склеп, то как в конце замок оказался ржавым и запертым? Слуге пришлось его взламывать. Возможно, телом Дадли и правда оставался под деревьями у гробницы, а его душа пробиралась внутрь.
Еще одна необычная черта рассказа – серьезный психологический анализ, которому подвергается герой. Тут очевидно влияние По и его «типичного протагониста… мрачного, красивого, гордого, меланхоличного, умного, крайне чувствительного, раздражительного, уединенного, любящего покопаться в себе и иногда слегка безумного джентльмена из древнего богатого рода» (так его описывал Лавкрафт в «Сверхъестественном ужасе в литературе»). В одном из первых абзацев встречаются отголоски «Береники» Э. По («В нашем роду всегда были одни мечтатели»[613]). Автобиографические черты в герое «Усыпальницы» нужно рассматривать с осторожностью. В словах Дадли о том, что он был «обеспечен более, чем надобно», можно увидеть подсознательное желание Лавкрафта беззаботной в финансовом плане жизни, однако богатство героя – важный элемент в развитии повествования. Лавкрафт тоже «натурой оказался непригоден ни для учебы, ни для развлечений в кругу приятелей», но, опять же, такой склад характера необходим и для персонажа. Тем не менее в широком смысле в рассказчике отражается любовь Лавкрафта к Георгианской эпохе и ощущение несоответствия своему времени.
Психика рассказчика исследуется здесь намного подробнее, и по сравнению с другими героями Лавкрафта Джервас Дадли больше склонен к самокопанию и самоанализу своего эмоционального настроя. Впрочем, таково требование сюжета, ведь именно по отклонениям от нормального состояния мы можем догадаться о коварном вторжении души Джерваса Хайда. Некоторые его размышления очень трогательны: «Я уже не был молодым, хотя всего двадцать одна зима проморозила мое тело». Мало за кого из других персонажей Лавкрафта мы так переживаем.
Хотя Лавкрафт ясно дает понять, что события происходят в Новой Англии, в «Усыпальнице» содержится совсем немного топографических деталей, поэтому место действия может быть любым. Важно, однако, что творится все это в регионе, заселенном уже на протяжении нескольких веков, где призрак из прошлого способен повлиять на настоящее. Странно, что Лавкрафт не сделал выбор в пользу Англии, где происходит действие ранних его рассказов, поскольку так автор сумел бы добиться более яркого контраста между нынешним спокойствием рассказчика и его не в меру оживленным поведением, когда в него вселялся дух Хайда. Герой, кстати, отмечает, что в измененном состоянии «исписывал форзацы книг легкими импровизированными эпиграммами в духе Гея, Прайора и веселых стихоплетов XVII–XVIII веков».
Это приводит нас к так называемой застольной песне из «Усыпальницы». Четыре строфы приводятся прямо в самом рассказе – данный прием Лавкрафт, вероятно, позаимствовал не столько у готической литературы (где вставки редко составляли единое целое с остальным текстом), сколько у По, который включал стихи в рассказы «Падение дома Ашеров» и «Лигейя», причем стихи не просто запоминающиеся, а крайне необходимые для логического развития истории. «Застольную песнь» стали считать самостоятельным произведением, особенно после того, как ее напечатали в «Сборнике стихотворений» отдельно от рассказа (Collected Poems, 1963 г.). Т. О. Мэбботт, снисходительно заявлявший, что вся поэзия Лавкрафта «написана левой рукой», цитирует прекрасную строку «лучше валяться под столом, чем в земле» как пример того, каким замечательным поэтом мог бы стать Лавкрафт[614]. Стихи получились и правда отличными: