«Во главе всего стоял ужасный Уицилопочтли, мексиканский бог войны наподобие Марса, хотя несправедливо будет сравнивать героического античного бога с этим кровожадным монстром. Он был главным национальным богом ацтеков и изображался со множеством пышных орнаментов. В его честь строили величественные храмы, возвышавшиеся среди других зданий, а его алтари в каждом городе империи были залиты кровью человеческих жертвоприношений. Влияние такого идолопоклонничества на характер людей могло быть только пагубным»[653].
Впрочем, четкая связь все равно не просматривается. На что именно намекает Лавкрафт? На распространение цивилизации ацтеков вплоть до юго-запада Америки? И при чем тут индийское кольцо? «Сомневаюсь, что его украли руки смертного», – заключает рассказчик, хотя трудно понять, что конкретно он имеет в виду.
Ромеро чем-то похож на Джо Слейтера, только здесь Лавкрафт, к счастью, не так категоричен в классовых различиях. Хотя Ромеро называют «одним из огромного стада неряшливых мексиканцев», позже рассказчик отмечает: «На ум приходил не испанский конкистадор и не американский первопоселенец, а древний и благородный ацтек, когда этот молчаливый рабочий вставал рано утром и зачарованно смотрел на солнце, поднимающееся над восточными холмами, протягивая к нему руки, будто исполнял некий не до конца ему понятный обряд». Джо Слейтер тоже обладал какими-то непостижимыми знаниями, но про Ромеро рассказчик говорит, что у того был «неотесанный, но живой ум», и в конце мы сочувствуем Хуану, хотя не испытывали подобных эмоций по отношению к Слейтеру.
Лавкрафт почти сразу признал «Перевоплощение Хуана Ромеро» не самым удачным рассказом и отказывался публиковать его даже в любительской прессе, в связи с чем в некоторых списках его произведений он даже не числится. Лавкрафт никому не показывал рассказ, пока в 1932 г. Р. Х. Барлоу не выпросил у него рукопись для подготовки машинописной копии. «Перевоплощение Хуана Ромеро» впервые напечатали в журнале «Заметки на полях» (Marginalia, 1944 г.).
Стивен Дж. Мариконда отмечал[654], что первые пять сохранившихся рассказов Лавкрафта, «взрослых» рассказов в «странном» жанре – «Усыпальница», «Дагон», «Полярис», «Зеленый луг» и «По ту сторону сна», – эксперименты с разной тональностью, настроением и обстановкой. Если добавить в этот список «Память» и «Перевоплощение Хуана Ромеро», хотя они сильно отличаются от остальных рассказов и друг от друга, то получим еще большее разнообразие. Вспомним про две юмористические истории («Воспоминания о докторе Сэмюеле Джонсоне» и «Старый Сумасброд»), и тогда первые девять рассказов взрослого периода творчества Лавкрафта, написанные за два года, представляют собой невероятное многообразие. Он пробовал свои силы в литературе, пытаясь понять, какой жанр ему близок и какими методами лучше всего выражать то, что он хочет донести до читателя. Все девять рассказов примерно поровну делятся на два жанра: сверхъестественный реализм («Усыпальница», «Дагон», «Перевоплощение Хуана Ромеро») и фантастику («Полярис», «Зеленый луг», «Память»), а «По ту сторону сна» становится первым экспериментом Лавкрафта в области зарождающейся научной фантастики. Тематические связки между рассказами – сон как средство доступа к другим мирам, чрезмерное влияние прошлого на настоящее, ничтожность человечества в масштабах Вселенной и последующее стирание с лица планеты – дают общее представление об идеях, которые в будущем станут основополагающими в творчестве Лавкрафта. С точки зрения стиля на эти первые работы больше всего повлиял Эдгар По, однако лишь в двух рассказах, в «Усыпальнице» и «Памяти», видны как стилистические, так и сюжетные черты По. Лавкрафт постепенно становился оригинальным и искусным мастером прозы.
Впрочем, осенью 1919 г. Лавкрафт попал под влияние ирландского фантазера Лорда Дансени и почти два года только и делал, что подражал своему очередному наставнику. Во многом это было позитивное влияние: Лавкрафт нашел новые способы передачи идей космизма и выражения мыслей, особенно в виде изящных стихотворений в прозе, хотя кое в чем он сделал шаг назад, сойдя на время с пути топографического и исторического реализма, который впоследствии станет его фирменным признаком. Пройдут годы, прежде чем Лавкрафт приспособит влияние Дансени к своему стилю, зато когда это случится – а между тем он познакомится с работами таких авторов, как Артур Мэкен и Элджернон Блэквуд, – он будет готов перейти к самой важной и характерной фазе творчества.
За этот период Лавкрафт также научился выражать «странные» идеи в стихах. Если до 1917 г. его поэзия носила исключительно георгианский характер, теперь он начал понимать, что стихи существуют не только для передачи атмосферы восемнадцатого века. Естественно, самое сильное воздействие на его ранние стихи в «странном» жанре оказал Э. По. Читал он и других представителей «кладбищенской поэзии» конца восемнадцатого века, в том числе «Медитации и размышления» Джеймса Херви (1746–1747) и «Ночные мысли» Эдуарда Юнга (1742–1745), однако существенного влияния они не оказали.
Одним из предвестников стихотворений в «странном» жанре стала поэма «Кошмар По-эта» в 302 строках, написанная в 1916 г.[655] В сохранившемся виде она представляет собой некую мешанину: 72 строки героических двустиший, потом основная часть нерифмованным пятистопным ямбом с подзаголовком «Aletheia Phrikodes» («Пугающая правда») и чудесной выдуманной фразой на латыни (Omnia risus et omnis pulvis et omnia nihil = «Все смех, все пыль, все ничтожно»), за которой следует заключительная часть из 38 строк героических двустиший. Основная суть поэмы заключается в своего рода ироничном нравоучении, на что намекают и подзаголовок самой поэмы («Басня»), и эпиграф из Теренция (Luxus tumultus semper causa est, то есть «Беспорядок всегда вызван избытком»). Мы знакомимся с Лукуллом Лэнгвишем, некогда «изучавшим небеса» и «ценителем гренок с сыром и сладких пирожков», который хочет сочинять грандиозную поэзию, но вечно отвлекается из-за ненасытного аппетита. Выбранное имя, как подчеркивает Р. Боерем[656], хорошо подходит герою: Лукулл – явная отсылка к римскому военачальнику Луцию Лицинию Лукуллу, который прославился своим обжорством, а Лэнгвиш намекает на Лидию Лэнгвиш, героиню пьесы Шеридана «Соперники», такую же «простодушно-романтичную», по словам Боерема, как и Лукулл Лэнгвиш.
Будучи «поэтом по призванию», Лукулл на самом деле служит бакалейщиком. Однажды ему попадается сборник работ Э. По, и, очарованный «увлекательной жутью», он принимается за сочинение стихов в жанре ужасов. Правда, стихи выходят так себе, пока однажды Лукулл не переедает, после чего ему снится страшный кошмар, который он пересказывает белым стихом. Комическое вступление с добродушной сатирой в адрес голодного рифмоплета получилось довольно остроумным. Вот описание пищи, вызвавшей «кошмар По-эта»:
Хотя слишком банально рассказывать,
Что конкретно он ел
(Такие длинные описания обычно пропускают,
Как известный список кораблей у Гомера),
Одно скажем точно: ближе к концу
Со стола исчез громадный торт!
Появляется здесь и чудесная пародия на шекспировского Отелло: «… предупредить того, / Кто ел неразумно, но безмерно».
С переходом на нерифмованный ямб настроение меняется – пожалуй, чересчур резко. Лукулл от первого лица рассказывает, как его душа улетает в космос и встречает там духа, который обещает раскрыть тайны Вселенной. Таким образом, у Лавкрафта появляется возможность напрямую выразить идеи космизма:
Один в космосе, я видел мелкий проблеск
Серебристого света, обозначивший то малое,
Что смертные зовут бескрайней Вселенной.
С каждой стороны, как крохотная звезда,
Сияют миры куда больше нашего,
Полные разнообразных форм жизни,
Хотя мы и не приняли бы их за живых существ,
Связанные земными представлениями о человеческом облике.
Космический дух рассказывает Лукуллу, что «все Вселенные, на мой взгляд, / Лишь крупицы в бесконечности…». Основной посыл этой части поэмы – о бескрайности Вселенной в контексте времени и пространства, о существовании других разумных форм жизни, которые мы не воспримем за живые создания, – часто встречается в ранних письмах Лавкрафта. Далее Лукулл размышляет о нашей планете:
Направил мысли на крупинку,
С которой началось мое телесное существование,
И эта крупинка, едва появившись, должна умереть
За одну короткую секунду, эта хрупкая земля,
Этот жестокий эксперимент, вселенский спорт,
Которым мы гордимся, раса клещей
И смертных паразитов, самонадеянные вредители,
Чье невежество скрывается за внешним богатством,
Давая ложные намеки на благородное достоинство…
Лукулл (и Лавкрафт) начинает презирать человечество, которое «самонадеянно» считает себя важнейшим элементом Вселенной. Схожие идеи высказываются и в письме за август 1916 г.:
«Как это надменно с нашей стороны, со стороны мимолетных созданий, появившихся лишь в результате эксперимента Deus Naturae, приписывать себе бессмертное будущее и значительный статус!.. Откуда нам знать, что атомно-молекулярная форма под названием “жизнь” является высшей? Может, на самом деле самое главное существо, наиболее разумное и богоподобное, – какой-нибудь невидимый газ!»[657]
В этой части «Кошмара По-эта» Лавкрафт высказывает свои ранние космические взгляды как никогда лаконично. Итак, увиденное пугает Лукулла – для него это по-настоящему «пугающая правда», но дух предлагает раскрыть еще более великую тайну: