Изменив свой внешний облик, он заставил посмотреть
На широкий разлом в стенах космоса,
Заставил искать его край,
Заставил найти долгожданную Правду,
Заставил взглянуть в лицо неописуемому,
Главной Истине движущегося существа.
Во сне Лукулл в страхе убегает, а его дух «вопит в тишине что-то бессвязное».
Затем Лукулл просыпается, и стихи вновь сменяются героическими двустишиями с повествованием от третьего лица. Рассказчик громоздко излагает усвоенный Лукуллом урок: «Он клянется всему Пантеону, высшему и низшему, / Что больше не будет есть торты и пироги и читать По». Теперь он рад быть простым бакалейщиком, и рассказчик предупреждает остальных плохих поэтов (которые «воют на Луну странными новыми голосами»), что надо думать, прежде чем писать: «Подумай, пока не воззвал к музе, / Вдруг из тебя выйдет хороший продавец или слесарь…»
Получилось остроумно, хотя, на мой взгляд, последний отрывок так сильно идет вразрез с предыдущей «космической» частью, что на его фоне она выглядит чуть ли не пародийной. Обратите внимание на строки, где Лукулл «благодарит звезды, иль Вселенную, иль им подобных, / Что вырвался из хватки страшного кошмара». Полагаю, Лавкрафт перестарался, пытаясь вместить в поэму и пугающие идеи о бескрайности мироздания, и сатиру на рифмоплетов. Вместе все это как-то не лепится, и позже Лавкрафт сам осознал свою ошибку. Ближе к концу жизни, когда Р. Х. Барлоу решил включить в сборник стихов Лавкрафта «Кошмар По-эта», Говард посоветовал ему убрать из поэмы комическое обрамление[658].
Стоит добавить, что в «Кошмаре По-эта» мы не найдем сходства с работами Эдгара По. Конечно, Лавкрафт обожал его творчество, но со временем понял: у наставника совершенно отсутствовало чувство космизма и лишь малую долю его поэзии можно отнести к жанру ужасов или фантастики. Поэтому в таком объемном применении белого стиха нет никаких параллелей с По. Если кто и повлиял на центральную часть поэмы, так это Лукреций, что заметно в некоторых строках: «…кружатся небеса в водоворотах рек, / Горячая сырая материя зарождающихся миров». Хотя размышления о бесконечности космоса вызывают у Лукреция (с его пылким описанием атомной теории и создания миров, особенно в Книгах I и II поэмы «О природе вещей») не страх, а лишь благоговейный трепет, оба поэта считают, что необозримость Вселенной доказывает несостоятельность уверенности человечества в собственной важности. При рассмотрении философии Лавкрафта становится ясно, что основы материализма и космизма он отчасти унаследовал от древних сторонников атомной теории, начиная с Левкиппа и Демокрита и заканчивая Эпикуром и Лукрецием.
Зачатки будущих «странных» стихов, пусть и не такие успешные, видны в недавно обнаруженном «Неизвестном». Точнее, стихотворение уже давно было опубликовано в Conservative (октябрь 1916 г.) под именем Элизабет Беркли (псевдоним Уинифред Вирджинии Джексон), однако лишь сейчас удалось установить, что написал его Лавкрафт. Позднее в одном из писем он объясняет, что разрешил напечатать этот стих (а также «Борца за мир» в Tryout за май 1917 г.) под псевдонимом Джексон «в попытке озадачить читателей, публикуя разные работы одного и того же автора»[659], а в еще более позднем письме Лавкрафт однозначно признает это произведение «одной из моих давних проб пера в “странной” поэзии»[660]. Коротенькое стихотворение из трех строф написано разновидностью ямба, которую Лавкрафт использовал в первый и последний раз, и представляет собой чисто имажинистскую зарисовку с «бурлящими небесами», «испещренной луной» и «разбегающимися облаками». Завершается оно так:
Сквозь щель удар
По бледной грации луны.
О боже! Что за пятно На ее поверхности!
Получился интересный эксперимент с настроением и стихотворным размером, но не более того.
В дальнейших стихах, как и в «Кошмаре По-эта», Лавкрафт старается объединить нравоучения с элементом ужасного. В некоторых из них даже без упоминания идей космизма чувствуется ничтожность и даже мерзость человеческого рода. К сожалению, во многих стихотворениях автор использует шаблонные образы и напускные страхи. В «Изъезженной дороге» (Tryout, январь 1917 г.) рассказывается о человеке, который, подобно Лукуллу Лэнгвишу, боится, что в конце изъезженной тропы его ждет какое-то откровение: «Что ждет впереди мою изнуренную душу? / Почему я не хочу этого знать?» Однако предшествующие строфы настолько бессодержательны, что очень трудно догадаться, о каком таком откровении идет речь. Точно так же в «Астрофобосе» (United Amateur, январь 1918 г.) рассказчик надеется обнаружить в небе «миры неизведанного счастья», но вместо этого по неизвестной причине находит лишь ужас и печаль. Даже к самому известному из ранних стихов Лавкрафта в «странном» жанре («Заклятый враг», написано «в мрачные предрассветные часы после Хеллоуина» в 1917 г.[661], впервые опубликовано в Vagrant, июнь 1918 г.) можно придраться – опять же, по поводу расплывчатых и поверхностных образов ужасного. Вот как Лавкрафт описывает заложенную в стихотворение суть: «В нем представлена общепринятая для правоверных идея о том, что кошмары посылаются душе в наказание за грехи прошлых воплощений, совершенные миллионы лет назад!»[662] Не знаю, насколько эта идея общепринята, Лавкрафту же она служит очередным поводом поговорить о космизме:
На заре я кружился вместе с землей,
Когда небо пылало туманным пламенем,
Я слышал зевок мрачной Вселенной,
Где черные планеты вертятся бесцельно,
Вертятся, не замечая ужаса, без знания, имени и света.
Перед нами предстают довольно яркие образы, и Лавкрафт не зря использовал данные строки в качестве эпиграфа к одному из поздних рассказов «Скиталец тьмы» (1935), но в чем все-таки их суть? «Пугать – не лучшая цель поэзии»[663], – вынес ему жестокий приговор Уинфилд Таунли Скотт, раскритиковавший как «Заклятого врага», так и другие стихи Лавкрафта.
К счастью, под это описание попадают не все его поэтические работы. В «Эйдолоне» (Tryout, октябрь 1918 г.) на поверхности видны отсылки к Э. По (Лавкрафт рассказывает о поиске «Эйдолона под названием Жизнь», а у По в «Стране сновидений» упоминается «Эйдолон по имени Ночь»[664]), однако в остальном, помимо использования восьмисложного стиха, сходство с По минимальное. «В неизвестный ночной час» рассказчик воображает, будто рассматривает прекрасный пейзаж:
Гора чудесна, не выразить словами,
У подножия окружена лесом,
Вниз по склону блестящий ручеек
Танцует в призрачном свете.
Каждый город на вершине
Хочет превзойти других
Резными колоннами, сводами и храмами,
Нарядно сияющими над равнинами.
Однако при свете картина становится зловещей:
На востоке пылает отвратительный свет
С примесью крови, слепящая яркость,
А жуткая серая гора
Наводит ужас на все вокруг.
Лавкрафт осторожно намекает, что речь идет не просто о призраке или страшном лесе:
Наверху ползет свет знаний,
Пятная осыпающиеся стены города,
Через которые нескладно прорываются войска
Зловонных ящериц и червей.
После такого ужасного зрелища рассказчик хочет увидеть «торжество жизни – Человека!», а его взору предстает нечто еще более омерзительное:
Дома изрыгают на улицы
Страшный мор, сборище
Созданий, что я не осмелюсь назвать,
Настолько они отвратительны и позорны.
В «Эйдолоне», как и в «Кошмаре По-эта», просматриваются нигилистические взгляды, хотя вселенского масштаба поэмы ему не хватает. И снова (подобное уже встречалось в «Дагоне») знание, которое здесь символизирует дневной свет, становится источником ужаса и трагедии. Эта же идея представлена и в стихотворении «Откровение» (Tryout, март 1919 г.). «В долине света и смеха» рассказчик хочет получше рассмотреть «неприкрытые небеса Юпитера», а в результате становится «мудрее и печальнее» от осознания своей низменности среди устройства мироздания. Пытаясь вернуться на землю, он понимает, что и она теперь отравлена этим пагубным открытием:
Возвращаясь, я глянул вниз
И съежился от страха:
Склоны мучительно пылают,
Ручей ужасен,
А лес, лишенный тени
Моей оскверняющей рукой,
Горит под обнаженным небом,
Как потерянная проклятая земля.
Тему невозможности получить удовольствие от существования, когда тебе известны все ужасы Вселенной, Лавкрафт еще не раз затронет в своих рассказах.
Другие «странные» стихотворения этого периода не так примечательны, хотя почитать их тоже интересно: трилогия «Цикл стихов» («Океан», «Облака» и «Мать Земля», Tryout, июль 1919 г.), «Дом» (Philosopher, декабрь 1920 г.; написано 16 июля 1919 г.[665]) и «Город» (Vagrant, октябрь 1919 г.), в котором используется такой же размер, как и в «Заклятом враге» (взятый из «Герты» Суинберна). Стихотворение «Дом» Лавкрафт сочинил под впечатлением от того самого дома по адресу: Бенефит-стрит, 135, который позже вдохновил его на рассказ «Заброшенный дом» (1924).
Стоит обратить внимание на длинную (312 строк) поэму «странного» жанра под названием «Psychopompos: рифмованный рассказ». Лавкрафт приступил к ее написанию осенью 1917 г., однако завершил только в мае-июне 1918 г.