чай. Я уже ступил на тротуар, а дверь за мной почти захлопнулась, как вдруг появился Говард – в халате и тапочках – и начал бранить маму с тетушкой, мол, это же У. Пол Кук, надо было сразу его ко мне проводить. “Стражи ворот” сразу затащили меня в дом и провели в кабинет Говарда»[675].
В рассказе Кука о трех часах, проведенных с Лавкрафтом – обсуждали они, естественно, любительскую журналистику, – нет почти ничего примечательного, за исключением одной детали, о которой будет упомянуто позже. Вот как Лавкрафт рассказывал об этой встрече в письме Рейнхарду Кляйнеру:
«Всего неделю назад личным визитом меня порадовал мистер У. Пол Кук… Я был удивлен его внешнему виду: он выглядел простовато и не очень ухоженно, хотя от человека его уровня я ожидал совсем другого. Честно говоря, его старый котелок, мятые вещи, истрепанный галстук, желтоватый воротничок, плохо причесанные волосы и не самые аккуратные руки напомнили о моем давнем друге Сэме Джонсоне… Зато беседой компенсируются любые внешние недостатки Кука»[676].
Прежде чем проанализировать эти воспоминания, давайте поговорим о встрече Лавкрафта с Рейнхардом Кляйнером, которая также произошла в 1917 г. – возможно, после приезда Кука, поскольку в вышеупомянутом письме Лавкрафт говорит, что раньше виделся лично только с Уильямом Б. Стоддардом и Эдвардом Х. Коулом (в 1914 г.) и ничего не упоминает про Кляйнера. «У двери дома № 598 по Энджелл-стрит меня встретила его мать, женщина чуть ниже среднего роста, с седеющими волосами. Главное сходство с сыном я увидел в ее глазах. Она приняла меня очень радушно и сразу проводила в комнату к Лавкрафту»[677], – рассказывает Кляйнер. Почему же Сьюзан по-разному отреагировала на появление Кука и Кляйнера? Полагаю, основной причиной стал ее снобизм: неопрятный Кук им с Лиллиан не понравился, поэтому они не хотели пускать его в дом. В одном письме Лавкрафт честно признается: «О любительском мире она [Сьюзи] была не очень высокого мнения, так как из-за повышенной эстетической чувствительности замечала его явную неотесанность, что ее сильно раздражало»[678]. Из другого источника мы узнаем, что Лиллиан тоже недолюбливала мир любительской журналистики, «за радикальный демократизм и разнородность которого мне иногда приходилось извиняться»[679]. Если причины негативного настроя Лиллиан и вправду были таковы, как описывает Лавкрафт, значит, социальные факторы имели для нее большое значение, хотя под «радикальным демократизмом и разнородностью» наверняка понималось лишь то, что в любительском движении принимали участие люди всех слоев населения и уровней образования.
Кляйнера, элегантного и очаровательного уроженца Бруклина, встретили радушно, поскольку Сьюзи сочла его как минимум ровней сыну. Вот что Кляйнер рассказывает дальше:
«Едва мы надумали пойти прогуляться, я машинально достал трубку, но вдруг почувствовал, что в этом доме вряд ли одобрят курение, и убрал ее обратно в карман. В этот самый момент на пороге снова появилась его мать, заметившая, как я возился с трубкой. К моему удивлению, она радостно воскликнула и попросила, чтобы я убедил Говарда попробовать трубку, ведь это поможет ему “расслабиться”. Возможно, так у жителей Новой Англии принято проявлять учтивость, чтобы скрыть смущение гостя, однако я даже не стал пытаться приучать Лавкрафта к курению трубки!»
К курению Лавкрафт относился почти так же предосудительно, как и к распитию алкоголя. Утверждение Кляйнера о том, что он не пробовал приучить Говарда к трубке, не совсем верно, так как в их переписке несколько раз всплывает тема курения. Лавкрафт признается ему, что «курил лет в двенадцать, просто чтобы выглядеть по-взрослому, но бросил, как только стал носить длинные штаны»[680], а затем добавляет: «И что люди находят приятного в том, чтобы пыхтеть как паровоз?»[681] И опять наиболее интересная деталь связана с поведением в обществе: Кляйнер инстинктивно ощутил, что в их доме курить не принято, а Сьюзи, оценив его тактичный поступок, хотела скрыть «конфуз» с помощью предложения, которое ее сын непременно бы отверг.
Из этих воспоминаний мы можем многое узнать о жизни Лавкрафта и его отношениях с матерью в тот период. И Кук, и Кляйнер сходятся в том, что Сьюзи и Лиллиан проявляли чрезмерную заботу о Лавкрафте. «Мать Говарда или его тетя то и дело заглядывали к нему в комнату, иногда вместе, чтобы проверить, не стало ли ему плохо, не переутомился ли он…» – рассказывает Кук. Еще более примечательно то, что увидел Кляйнер: «Примерно раз в час мать приносила ему стакан молока, который он незамедлительно выпивал». Сьюзи и Лиллиан обращались с ним как с ребенком, из-за чего в Лавкрафте, несомненно, и зародилось чувство собственной «беспомощности».
Кляйнер предложил прогуляться, и Лавкрафт повел его на стандартную для приезжих гостей «экскурсию» по колониальному Провиденсу, неустанно хвастаясь живописными зданиями восемнадцатого века в своем родном городе. Впрочем, из рассказа Кляйнера становится ясно, что Лавкрафт не очень-то понимал, как себя вести в обществе:
«На обратном пути, пока мы еще были в центре, я предложил зайти куда-нибудь и выпить по чашечке кофе. Он согласился, хотя сам заказал молоко, а за тем, как я уплетаю пирог с кофе, наблюдал с неким любопытством. Позже я осознал, что посещение закусочной, причем самой что ни на есть скромной, стало для него разительно новым опытом по сравнению с привычным укладом жизни. И дело было не только в плачевном финансовом положении семьи, но и в затворничестве Лавкрафта, который, несмотря на растущие объемы общения по переписке, рестораны практически не посещал».
Кстати, именно по почте в тот период Лавкрафт начал общаться с двумя примечательными людьми, которые затем станут его друзьями на всю жизнь, а именно с Сэмюэлем Лавмэном и Альфредом Галпином. Лавмэн (1887–1976) дружил лично и в переписке с тремя выдающимися американскими писателями (с Амброзом Бирсом, Хартом Крейном и Г. Ф. Лавкрафтом), также был знаком с Джорджем Стерлингом и Кларком Эштоном Смитом. Можно подумать, что он был всего лишь надоедливым поклонником великих авторов, однако в действительно Лавмэн писал отличные стихи – намного лучше Лавкрафта и всех в его окружении, за исключением разве что Кларка Эштона Смита. В нерегулярно выходившем любительском журнале Лавмэна «Сатурнийский стих» (Saturnian) появлялись его чудесные стихи в неогреческом и модернистском стиле, а также переводы Бодлера и Гейне. Он запросто отдавал свои поэтические произведения в другие любительские или мелкие журналы, не сохраняя даже их копий, и в 1920-х Лавкрафт убедил Лавмэна прочитать вслух несколько его стихов, чтобы Говард мог записать их на бумаге. Самое важное его произведение – длинная поэма «Гермафродит» (написанная, вероятно, еще в юные годы и опубликованная У. Полом Куком в 1926 г.), в которой воскрешается дух классической Древней Греции:
Я прошептал: «Три тысячи лет
Сказывается этот сказ, и все же горькие слезы
Текут по лицу – как ухватить
Изящный восторг тех,
Кто исчез не по моей вине.
Твои яркие далекие друзья,
Как это было давно! Другой говорит,
Что в Пиерии долгое время
Сквозь осенний туман виноград
Блистал пурпуром среди аметистов,
А среди лоз золотистым вечером
Ходил измученный бог,
Без сомнения, Дионис[682].
Одно из последних писем, которые Бирс отправил перед тем, как исчезнуть в Мексике в конце 1913 г., адресовано Лавмэну: «Пишу вам, чтобы попрощаться. Через несколько недель отправляюсь в Южную Америку, когда вернусь – не знаю»[683].
Как утверждает Лавкрафт, он напрямую связался с Лавмэном в 1917 г.[684], когда тот находился на военной базе Кэмп-Гордон в штате Джорджия, где служил в роте H 4-го пехотного полка. Согласно спискам членов ОАЛП, Лавмэн оставался там до середины 1919 г., пока не вернулся в родной Кливленд, однако в период примерно с 1910 по 1915 г. он жил в Калифорнии, где и подружился со Смитом и Стерлингом. (А вот Бирс, долго проживавший в Сан-Франциско, на момент переписки с Лавмэном [1908–1913] в основном обитал в Вашингтоне, округ Колумбия.) «Благодаря мне Лавмэн восстановил свое положение в ОАЛП»[685], – заявил Лавкрафт уже в ноябре 1917 г. Лавмэн активно участвовал в любительском движении с 1905 по 1910 г., но потом куда-то пропал, и в своем первом письме к нему Лавкрафт просто хотел узнать, жив ли он вообще:
«Суть послания была такова: автор оказался давним поклонником моей поэзии и так радовался появлению моих стихов, что осмелился поинтересоваться, где я нахожусь. По его словам, он уже почти отчаялся меня найти, как вдруг появилась информация о моем возможном местопребывании. Поэтому он и написал, чтобы спросить – жив ли я еще?»[686]
Лавмэна очаровал и немного рассмешил старомодный стиль письма (который он пародирует в данном отрывке), так что он развеял сомнения Лавкрафта по его вопросу.
В своем письме Лавкрафт продолжает: «Неважно, еврей или нет, я рад поспособствовать его второму пришествию в Ассоциацию». Роберт Х. Во[687] указал на забавную ошибку в предложении: оно составлено так, что непонятно, кто именно еврей – Лавмэн или Лавкрафт. Хочется верить, что Лавмэн впоследствии помог Говарду избавиться от этого предрассудка, однако, по мнению Лавкрафта, Лавмэн был идеальным «иностранцем», отказавшимся от культурной связи с иудаизмом и превратившимся в настоящего американца. Трудно сказать, насколько его предположения правдивы, поскольку о религиозных и культурных предпочтениях Лавмэна ничего не известно, сам же Лавкрафт явно не сомневался в своих догадках. Кроме того, Лавкрафту импонировали черты неоклассицизма и атмосфера спокойных размышлений в поэзии Лавмэна. Несколько лет они общались только по переписке, в 1922 г. встретились в Кливленде, а в 1924–1926 гг. стали близкими друзьями уже в Нью-Йорке.