[709]. Таким образом в плане доходов Сьюзи, Лиллиан и Энни целиком полагались на наследство Уиппла Филлипса и (в случае Лиллиан) Франклина Ч. Кларка. (Энни ушла от своего мужа, Эдварда Ф. Гэмвелла, однако официально они не разводились и она могла получать какие-то средства от него, хотя это маловероятно.) Единственным возможным кормильцем в семье остался Лавкрафт, а он не пытался содержать даже себя самого, не говоря уже о матери и тетушках.
Печальный конец был неизбежен: зимой 1918/19 г. Сьюзи все-таки не выдержала давления из-за вечных беспокойств о финансах. 18 января 1919 г. Лавкрафт писал Кляйнеру: «Матери не становилось здесь лучше, и она уехала к моей старшей тете, чтобы побыть в полном покое, оставив младшую тетушку самодержцем нашего жилища»[710]. Не совсем понятно, где на тот момент проживала Лиллиан: в городском справочнике за 1917 г. указан адрес Додж-стрит, 144 (Вест-Сайд, в нескольких милях от дома № 598 по Энджелл-стрит), а затем она вовсе исчезает из списков, и лишь в переписи населения 1920 г. появляется информация о том, что Лиллиан живет с некой миссис К. Х. Бэббит в доме № 135 по Бенефит-стрит в Ист-Сайде[711], но тогда она уже была компаньонкой при миссис Бэббит, так что вряд ли Сьюзи могла переехать к ней в начале 1919-го. 13 марта Сьюзи, «не подающую признаков выздоровления»[712], отправили в больницу Батлера, где более двадцати лет назад умер ее муж и где она сама пробудет два года вплоть до самой смерти[713].
В январском письме к Кляйнеру Лавкрафт сообщал, что «подобная болезненность и вялость для нее просто невиданны», однако из воспоминаний Клары Хесс мы вновь узнаем тревожные подробности:
«Помню, миссис Лавкрафт рассказывала, будто в темноте из-за домов выползают всякие странные существа, и, говоря об этом, она вздрагивала и оглядывалась по сторонам.
Последний раз мы с ней виделись в трамвае на Батлер-авеню. Миссис Лавкрафт казалась чересчур взволнованной и, похоже, не осознавала, где находится. Все на нее смотрели, и мне стало ужасно неловко, потому что обращалась она исключительно ко мне»[714].
Подобные эпизоды, как я полагаю, случались как раз незадолго до ее срыва, хотя еще в 1908 г. (когда Сьюзи назвала сына «отвратительным») Клара Хесс, наконец-то побывавшая у Лавкрафтов в доме № 598 по Энджелл-стрит, замечала: «Уже тогда поговаривали, что она немного чудит». Опять же, если Лавкрафт не замечал, что здоровье матери постепенно ухудшается, значит, он с ней практически не общался.
И все-таки Говарда до глубины души поразило нервное расстройство Сьюзи. В январе он писал Кляйнеру:
«…уж вам хорошо известно, как на человеке сказывается болезнь и отсутствие матери. Я не могу есть, почти все время лежу. Писать ручкой или печатать на машинке тоже не в силах, эти занятия сводят меня с ума, поэтому без конца мараю бумагу карандашом – хоть какая-то отдушина… Каждый день она присылает мне оптимистичные письма, и я стараюсь отправлять ей в ответ не менее жизнерадостные послания, однако у меня все равно не получается “взбодриться”, нормально поесть или выйти на улицу, как она просит».
Одним из результатов «бумагомарания» стало стихотворение «Отчаяние», которое Лавкрафт включил в письмо к Кляйнеру от 19 февраля 1919 г. В общей атмосфере и отдельных формулировках отчетливо прослеживается сходство с одним из последних стихов Э. По «К Энни», но даже несмотря на это «Отчаяние» можно причислить к самым сильным поэтическим работам Лавкрафта. «Однажды, – говорит рассказчик, – что-то такое мне помнится… Было на свете блаженство», а теперь осталось только «Смертельная дремота духов». Чем же все закончится?
Тогда живые, одинокие и плачущие,
Испытывающие страдания,
Вместе с мерзкими Фуриями
Забирают у ночи и дня покой.
Но за стонами и скрежетом
Гнусной Жизни ждет
Милостивое Забвение
После долгих лет бесплодных поисков.
Никогда прежде Лавкрафт не выражал идеи «космического пессимизма» в такой сжатой форме.
Он определенно был близок с матерью, даже если они с трудом друг друга понимали. У нас нет оснований считать реакцию Лавкрафта на болезнь Сьюзи слишком эмоциональной, напротив, она кажется вполне закономерной, ведь прежде любые изменения в семейной обстановке вызывали у него серьезное расстройство. После смерти бабушки в 1896 г. Лавкрафту снились «ночные мверзи», смерть отца в 1898 г. привела к «подобию срыва», а в 1904 г. из-за смерти Уиппла Филлипса и переезда из родного дома он и вовсе помышлял о самоубийстве. Даже не самые трагические события сильно влияли на Лавкрафта: очередное «подобие срыва» становится результатом учебы в школе в 1898–1899 гг. и уроков скрипки, а еще один случай расстройства был вызван (или стал причиной) невозможностью окончить школу, что привело к длительному периоду затворничества.
О состоянии здоровья самого Лавкрафта в тот период остается только гадать, поскольку вся информация нам известна только с его слов. Никакими физическими недугами он, судя по всему, не страдал, так как беглый медосмотр в НГРА проблем не выявил. В 1915 г. Лавкрафт сообщал Артуру Харрису: «Я могу встать с постели часа на три-четыре в день, не более, да и эти три-четыре часа обычно загружены делами любительской журналистики, с которыми я едва справляюсь»[715]. В письмах к Джону Данну и Альфреду Галпину за 1915–1918 гг. полно намеков на его мнимую нетрудоспособность:
«Мне предложили должность главного редактора [в ОАЛП в июне 1916 г.], но я был вынужден отказаться из-за проблем со здоровьем»[716].
«…довольно трудно понять, чем я могу помочь [во время военных действий], поскольку из-за слабого здоровья мне нельзя поручать ответственную работу»[717].
«Я жив только наполовину – почти все силы уходят просто на то, чтобы сидеть или ходить. Нервная система разрушена, я пребываю в полной апатии и скуке, за исключением тех случаев, когда что-то вдруг сильно меня заинтересует. И при этом меня по-настоящему интересует многое… так интересует, что о желании умереть я никогда не задумывался…»[718]
Последнее его утверждение, строго говоря, не совсем верно, если всерьез относиться к рассуждениям Лавкрафта о самоубийстве в 1904 г. Возможно, здесь присутствует и некое позерство, так как он, похоже, находил (пусть и неосознанно) какое-то извращенное удовольствие в том, чтобы представать перед всеми человеком слабым и болезненным. В целом же из этих отрывков мы невольно узнаем, что почти все проблемы Лавкрафта со здоровьем были психологического характера – вероятно, вызванные, как уже отмечалось, чрезмерной заботой со стороны его матери и тетушек, – однако, увлекшись интересной темой, он моментально забывал о своих «проблемах со здоровьем» и отдавался новому занятию со всеми силами. Самое время обратиться к воспоминаниям довольно беспристрастного свидетеля, Джорджа Джулиана Хутейна, который встретился с Лавкрафтом в Бостоне в 1920 г.:
«Лавкрафт искренне верит в свою слабость, верит, что унаследовал нервозность и хроническую усталость. А по его крупному, хорошо сложенному телу и не скажешь, что с ним что-то не так. Одного взгляда достаточно, чтобы подумать: стоит ли ввязываться в драку с таким крепышом…
Многие из нас, как и Лавкрафт, считают, будто получили по наследству что-то плохое, и не знают, как от этого избавиться. Мы всегда реагируем на внушение – или лучше назвать это проклятием? Где это видано, чтобы великолепная физическая форма пала жертвой умственного повеления, отдающего команду быть подверженным нервным расстройствам и усталости, или, наоборот, чтобы прекрасное мышление глупо шло на уступки телу»[719].
Лавкрафт ответил на это в письме к Фрэнку Белнэпу Лонгу:
«Если бы Хутейн знал, как часто я страдаю от мучительной головной боли, приступов головокружения и проблем с сосредоточенностью, которые наступают на меня со всех сторон, и как лихорадочно я использую любой момент хорошего самочувствия для работы, он не стал бы называть мои болезни воображаемыми. Я называюсь больным вовсе не из-за унаследованных нервных расстройств. Проблемы мои видны невооруженным глазом, а единственное объяснение, которое я им нахожу, – это наследственность»[720].
Не стоит сбрасывать доводы Лавкрафта со счетов, хотя на деле оказалось, что Хутейн был ближе к истине, и Говард со временем это понял:
«Мои утверждения не удивили Лавкрафта. Более того, он к ним прислушался. Я пришел к выводу, что он очень хотел преодолеть свою болезнь и смог бы с ней справиться, если б ближайшие родственники позволили ему забыть об этой наследственной нервозности. Даже в таком состоянии – и вопреки ему – Лавкрафт остается человеком выдающимся как в физическом, так и в умственном плане. Осмелюсь предположить: сумей он отбросить все мысли о передаваемой по наследству болезни, выйти в свет и окунуться в безумную толпу, он стал бы литературной фигурой национального масштаба и вошел бы в историю современной литературы. Скажу больше, его имя знал бы каждый по всей стране!»
Хутейн, конечно, немного преувеличивал, но в общем его прогнозы оказались довольно точными – к удивлению и Лавкрафта, и самого Хутейна. О том, как Лавкрафт вырвался – в интеллектуальном, творческом и личном смысле – из-под давящего влияния дома № 598 по Энджелл-стрит и стал известным нам писателем и мыслителем, мы узнаем из последующих глав.