Среди современных мыслителей материализм активно развивался в семнадцатом (Гоббс), восемнадцатом (Гельвеций, Ламетри, Гольбах) и девятнадцатом веках, отчасти посредством повторного открытия идей древних материалистов, а во многом благодаря научному прогрессу. Однако на Лавкрафта философия восемнадцатого века не оказала серьезного влияния. Да, большую роль в его развитии сыграла литература того периода (а именно английская), но с великими мыслителями данной эпохи он почти незнаком – даже с близкими ему по духу философами. Лавкрафт бросается такими именами, как «Ламетри, Дидро, Гельвеций, Юм и десятки других… из в высшей степени рационального восемнадцатого века»[755], хотя нигде не говорит, что разделял их мысли.
Больше всего в философском плане на Лавкрафта повлияли представители века девятнадцатого – Дарвин, Гексли, Геккель и другие ученые, чья новаторская работа в области биологии, химии и физики принесла много открытий. И его нельзя за это осудить, ведь Лавкрафт, как человек творческий, вовсе не был обязан становиться ходячей энциклопедией по истории философии и в целом избрал себе очень даже здравомыслящих наставников.
Вернемся к трем принципам Эллиота и посмотрим, как к ним относился Лавкрафт. Первый из них – о единстве законов – в его времена стал аксиомой науки, и Лавкрафт, естественно, воспринимал его как нечто само собой разумеющееся. Именно из-за того, что он безоговорочно признавал данный принцип и сделал его основой не только своей метафизики, но и определенных аспектов этики и даже эстетики, ему было так сложно примириться с квантовой теорией. И все же Лавкрафт принимал идею Эллиота, согласно которой люди не способны познать все «законы» природы по причине неизбежной ограниченности наших чувств. Эллиот дерзко заявляет:
«Давайте сначала зададимся вопросом, почему все прежние попытки решить важнейшие загадки не увенчались успехом и почему они до сих проваливаются. Главная причина заключается в том, что все знания основаны на ощущениях и в связи с этим не могут выходить за пределы того, что воспринимают наши органы чувств. Человек обладает всего пятью или шестью чувствами, и все они развились из первоначального чувства осязания… А теперь представим, что у нас появилась тысяча чувств вместо пяти, и тогда наши понятия о Вселенной сильно изменятся. Мы не можем предполагать, будто Вселенная характеризуется всего пятью качествами только потому, что мы располагаем пятью чувствами. Напротив, мы должны считать, что количество ее параметров может быть бесконечным, и чем больше у нас чувств, тем больше мы сумеем узнать о Вселенной». (2–3)
Мы еще вернемся к этой ошеломляющей идее, которая явно поразила воображение Лавкрафта и побудила самого Эллиота с редким для него цинизмом написать: «Наши достижения подобны шуршанию мышки у подножия горы» (27). «С нынешним чувственным и умственным оснащением человек способен получать знания лишь до определенного предела», – писал Лавкрафт в 1921 г. в серии эссе «В защиту “Дагона”», и в его словах видны отклики концепции Эллиота. Из данного утверждения можно сделать вывод, что в будущем у человечества появится возможность развить свои чувства и разум, однако Лавкрафт, наверное, вовсе не это имел в виду. В любом случае эпистемология (раздел философии о теории познания) была самым слабым звеном его философской мысли, поскольку он не уделял ей много внимания или не считал, что она этого внимания достойна.
Наибольший энтузиазм у Лавкрафта вызывал второй принцип Эллиота об отрицании телеологии. Его космизм, к которому привело изучение астрономии, низвел всю историю человечества до незначительной наносекунды в рамках бесконечного космоса и времени, и в ответ на любое предположение, метафизическое или этическое, о том, что люди все-таки могут иметь некую космическую (в отличие от земной) важность, Лавкрафт пускался в долгие споры. В борьбе с телеологией он также рассматривал доктрину Ницше о вечном возвращении, согласно которой в связи с бесконечностью космоса, времени и материи все существа и события во Вселенной неизбежно повторяются бесконечное число раз. Ницше, как и Лавкрафт, использовал данный аргумент, отрицая религиозные теории создания Вселенной Богом, чтобы населить ее людьми. Уже в 1918 г. – возможно, еще до того, как он ознакомился с трудами Ницше, – Лавкрафт писал: «Я склонен считать, что все сущее развивается циклично и что рано или поздно все начнет повторяться»[756]. В эссе «В защиту “Дагона”» он высказывается более осмотрительно:
«Что касается происхождения предполагаемого божества: если оно всегда существовало и всегда будет существовать, как ему удается развивать сущее от одного конкретного состояния до другого? В таком случае возможен только цикл – цикл бесконечной перестройки. Это и имел в виду Ницше, говоря о ewigen Wiederkunft. В абсолютной вечности нет ни начальной точки, ни конечного пункта».
Впрочем, со временем Лавкрафт был вынужден отказаться от идеи вечного возвращения в пользу более научно обоснованной концепции энтропии, согласно которой вся энергия космоса в итоге распадается до состояния излучающего свет тепла. Здесь он отдает предпочтение Эллиоту, так как Геккель, приверженец теории бесконечности космоса, отрицал энтропию и не мог представить, что однажды от всей материи ничего не останется. Эллиот ему возражает:
«Если трансформация материи и энергии полностью обратима и с легкостью происходит в любом направлении, то Вселенную в нынешнем состоянии необходимо считать постоянной сущностью… [Но] трансформации не происходят одинаково легко во всех направлениях, они очевидно стремятся к деградации материи и энергии. Вселенная замедляет свой ход, и однажды, окончательно замерев, она станет неподвижной и “безжизненной”». (61)
Еще в 1915 г. Лавкрафт излагал схожую концепцию в одной из своих статей по астрономии: «Угрюмая бескрайняя Вселенная, пристанище полуночной темноты и вечного арктического холода – по ней прокатятся мрачные холодные солнца с ордами замерзших планет с прахом несчастных смертных, которые погибнут, как только их господствующие звезды исчезнут с небосвода. Такова печальная картина будущего, слишком далекого для точных расчетов» («Скопления и туманности», часть II, Asheville Gazette-News, 6 апреля 1915 г.). По сути, это не энтропия, поскольку солнц и планет не останется вовсе, но идея похожа. Отчасти она отражается и в некоторых его рассказах, где Лавкрафт представляет, будто солнце постепенно остыло и вся жизнь на планете и во всей Солнечной системе вымирает. Нельзя с уверенностью сказать, что Лавкрафт был сторонником теории энтропии, ведь его тоже привлекала идея о вечности и бесконечности Вселенной, с помощью которой он доказывал незначительность человечества. Поэтому к понятию Эйнштейна об искривленном пространстве Лавкрафт относился с неким беспокойством.
Лавкрафт не разделял убеждений Геккеля, который расширил очень разумный принцип – теорию эволюции Дарвина – до космических пропорций. Как и Лавкрафт, Геккель нашел в размышлениях Дарвина орудие против земной телеологии:
«Дарвин первым отметил, что “борьба за существование” – это бессознательный регулятор, контролирующий взаимные действия наследственности и адаптации при постепенной трансформации видов. Это великая “избирательная божественная природа”, которая посредством “естественного отбора” создает новые формы, не имея замысла, как и избирательный человек создает новое “искусственным отбором” по определенному замыслу. Это помогло найти решение великого философского вопроса: “Как целенаправленные задумки могут порождаться чисто механистическими процессами без образца?” Таким образом мы избавились от трансцендентального “замысла” из телеологической философии, который был самым серьезным препятствием на пути развития рациональной и монистической концепции природы»[757].
Религиозный «аргумент от разумного замысла» – то есть представление о том, что все существа так хорошо приспособлены к своей среде обитания, поскольку их создало некое божество, – опровергали еще эпикурейцы задолго до вольтеровского «Кандида», указывая на недостатки мира, противоречащие данной идее. Научное обоснование появилось лишь с приходом теории Дарвина, а Геккель пошел еще дальше и предположил, что принцип эволюции – неотъемлемая часть всего мироздания: «Верно, некоторые философы говорили об эволюции еще тысячу лет назад, однако лишь в девятнадцатом веке стали признавать, что этому закону подчиняется вся Вселенная и что мир является бесконечной «эволюцией вещества”» (4). Забавно, но в эссе «В защиту “Дагона”» Лавкрафт доказывает несостоятельность данного аргумента, критикуя некоего мистера Уикендена, который выдвигал какой-то схожий религиозный довод:
«[Уикенден] видит процесс эволюции в действии в один конкретный момент в одной конкретной точке космоса и сразу беспричинно предполагает, что все мироздание постепенно движется в одном направлении к определенной цели. Более того, ему кажется, что все это необходимо к чему-то приравнять, и он находит подходящее, на его взгляд, название – “героизм и великолепие”! Итак, когда показывается, что жизнь на нашей планете скоро (относительно) вымрет из-за остывания солнца, что в космосе полно других погибших миров, что человеческая жизнь и Солнечная система сама по себе совсем недавно появились в вечном космосе и что, следовательно, материя и энергия постепенно распадаются, а это в итоге сведет к нулю все результаты эволюции в любом уголке космоса, мистер Уикенден в ужасе отшатывается и… выкрикивает, мол, не может быть, все это чепуха!! Какова же на самом деле вероятность такого будущего, если отбросить ничтожные желания человека? Если мы не способны доказать, что Вселенная