«Я считаю, что со временем научный прогресс… положит конец распространению спиритуализма среди образованных и даже малообразованных людей… Одного только знания о приблизительных размерах видимой Вселенной достаточно, чтобы навеки избавиться от идеи божественности»[763].
«Д-р Зигмунд Фрейд из Вены, чью систему психоанализа я начал изучать, возможно, разоблачит идеалистическую концепцию мышления»[764].
Здесь, как и во многих других утверждениях, Лавкрафт особенно подчеркивает важность здравого рассудка для формирования убеждений и управления действиями человека. Данная идея появится и в его художественных произведениях, только в слегка измененном виде. Немного позже, набравшись опыта, Лавкрафт придет к другому взгляду на религиозные верования:
«Я придерживаюсь того мнения, что религия все еще полезна для народа, поскольку лишь ей под силу дисциплинировать толпу и дать людям эмоциональное удовлетворение, подобного которому они нигде больше не получат. Раньше с этими двумя задачами религия справлялась куда лучше, но и сейчас в данном плане ничто бы не смогло ее заменить. В грубом животном по имени человек живут неискоренимые суеверия, и на это есть свои биологические и исторические причины. С научной точки зрения существование неверующего варвара просто невозможно. Рациональные концепции Вселенной включают в себя мысленное преодоление наследственных эмоций, а слаборазвитый интеллект на такое не способен. Агностицизм и атеизм не имеют никакого значения для крестьянина или рабочего. Мистическое и телеологическое олицетворение сил природы передается ему по наследству, и он не может представить себе мироздание (то есть Землю, единственный воспринимаемый им мир) в отрыве от них. Заберите у простого человека христианского Бога и святых, и он начнет молиться кому-нибудь другому»[765].
Здесь Лавкрафт, с учетом его цинизма, очень близок к истине, и я боюсь представить, что бы он сказал о возрождении крайне невежественных фундаменталистских убеждений, которые мы наблюдаем в последние тридцать лет. И все-таки, возможно, он был прав, отмечая, что существует раскол между интеллигенцией, поддерживавшей агностицизм, и набожной «толпой» и что с развитием науки разница между этими группами людей станет еще заметнее. Историк Джеймс Тернер связал развитие агностицизма в Америке после Гражданской войны с ослаблением трех главных доводов религиозного верования: 1) существования Библии (которая должна служить «словом Божьим», но чью роль поставила под сомнение историческая критика середины девятнадцатого века в связи с пугающими несоответствиями в Ветхом и Новом Заветах); 2) аргумент от разумного замысла (опровергнутый Дарвином) и 3) наличия «души» у людей (объясняется психологией и антропологией)[766]. В эссе «В защиту “Дагона”» Лавкрафт с неким снисходительным сочувствием анализирует анонимную статью «Куда дальше?» из Atlantic Monthly за март 1915 г., в которой автор жалуется на то, что все меньше людей верят в Бога:
«В рассуждениях анонимного автора не нашлось ни одного важного аргумента, однако в его жалобе чувствуется такая печаль по поводу ухода давних иллюзий, что статья представляет собой занимательное чтение. Современные научные знания непременно шокируют и приведут в замешательство разум, привыкший к слепо принимаемым традициям. Нельзя отрицать, что старые верования развлекали и мотивировали среднестатистического человека, ведь воображаемый мир наших предков, несомненно, был искусственно созданным раем для посредственности… Стадия примитивной аллегории ушла в прошлое, и мы должны использовать сложившуюся ситуацию наилучшим образом. Если сейчас мы начнем верить в Бога, то поймем, что это обман, и будем сами себя презирать, потому что мы теперь более разборчивы – как маленький мальчик, узнавший всю правду о “Санта-Клаусе”».
Давайте же наконец вернемся к интересным заявлениям Лавкрафта из эссе «Исповедь неверующего», где он рассказывает о своем «циничном материализме» и «пессимистичных взглядах в духе космизма», – они помогут нам изучить ранние этические взгляды Лавкрафта. Откуда здесь взялись цинизм и пессимистичность? Какие аспекты материализма и космизма привели его к такой этической позиции? Если обратиться к чистой логике, то никакие: в материализме и космизме как принципах метафизики этические выводы просто отсутствуют, и в связи с этим нам самим придется выяснять, как и почему Лавкрафт к ним пришел. Рассмотрим некоторые его утверждения, сделанные в период 1919–1920 гг.:
«Есть некое успокоение в том, что, если верить в науку, мало что имеет значение, что единственная разумная цель человечества – сократить мучения большинства и получить, насколько это возможно, удовольствие от применения своего ума в поисках истины»[767].
«Секрет настоящего удовлетворения… заключается в достижении космической точки зрения»[768].
И вновь подчеркнем, что ни один из данных этических принципов не является прямым следствием космизма. Скорее, они представляют собой психологический отклик Лавкрафта на осознание незначительности человека в бесконечной Вселенной. В сущности, это странноватая смесь эпикурейства и философии Шопенгауэра. Прямо перед вторым из процитированных выше отрывков Лавкрафт написал: «Наслаждаться спокойствием и помогать найти спокойствие другим – вот высшее из наслаждений. Такова была доктрина Эпикура, главного этического философа в мире». Однако затем Лавкрафт утверждает:
«Человек должен понимать, что жизнь – всего лишь комедия тщетных желаний, в которой стремящиеся к чему-то выглядят клоунами, а настоящие счастливчики – те, кто спокойно и бесстрастно наблюдает за попытками клоунов чего-то добиться. Беспристрастный наблюдатель прекрасно осознает напрасность всех человеческих стремлений, ведь могила зевает и иронично нам улыбается!.. Если кто-то теряет интерес к жизни, то пусть поможет другим в схожем состоянии, и тогда интерес вернется».
Данные размышления, вероятно, навеяны отрывком из «Исследований пессимизма» Артура Шопенгауэра, единственной его книги, которую читал Лавкрафт: «Лучшим утешением в любой неудаче или горе станет мысль о других людях, которые находятся в еще более затруднительном положении, и такой способ утешения доступен каждому. Но какую же страшную судьбу сей метод уготовил человечеству!»[769]
Далее в том же письме встречаются одни из самых трогательных этических высказываний Лавкрафта раннего периода. Он открыто связывает эпикурейство, философию Шопенгауэра и космизм в единое (хоть и не очень логически обоснованное) целое:
«Примерно в то время, когда я вступил в ОАЛП, меня не сильно волновало собственное существование. Мне было двадцать три года, и я понимал, что из-за болезненного состояния не сумею добиться каких-либо успехов. Я чувствовал себя ничтожеством и не возразил бы, если б меня просто стерли из жизни. Однако позже до меня дошло, что и успех ничего не значит. Даже будучи неудачником, я все равно буду лежать в сырой земле или гореть на погребальном костре вместе со всеми, как великими, так и мелкими. Поэтому не стоит с презрением относится к временной незначительности. Успех – понятие относительное, и победа мальчика в детской игре может быть равнозначна победе Октавиана в сражении при мысе Акций, если сравнивать их в масштабах бесконечности мироздания. Итак, я стал наблюдать за другими посредственными и неполноценными людьми вокруг меня, помогал им словом или делом, если получалось, и это приносило мне удовольствие. Осознавая, что могу обрадовать старика, больную женщину, хмурого подростка или человека, которому в силу обстоятельств не удалось получить образование, я начал считать себя не таким уж бесполезным, что в каком-то смысле заменило успех, которого мне уже не достичь. Конечно, никто не узнает о моих трудах, если они касаются только больных и посредственных, – ну и что с того? Ведь это же прекрасно – осчастливить человека, которому не повезло в жизни, и тот, кто относится к собратьям по несчастью с добротой, услужливостью и терпением, привносит в мир не меньше спокойствия, чем тот, кто, будучи одаренным, способствует зарождению империй и развитию цивилизации и знаний человечества».
Звучит очень проникновенно, но как же все это соотносится с утверждениями Лавкрафта, относящимися к 1921 г. («Я ничего не ожидаю от людей и отрекаюсь от нашей расы… Лучше насмехаться над человеком, глядя на него из-за пределов Вселенной, чем оплакивать его, стоя рядом»[770]) и к 1923 г. («Если честно, моя ненависть по отношению к человеку-животному растет день ото дня и становится тем сильнее, чем чаще я наблюдаю за этими проклятыми паразитами и результатами их злорадных и садистских психологических процессов»[771]). Впрочем, возможно, здесь и правда нет никакого противоречия, ведь Лавкрафт никогда не был настоящим пессимистом или мизантропом, но все же обращал внимание на недальновидное и презренное поведение людей. Приведенный выше отрывок поможет нам понять, почему первоначально Лавкрафт черпал пессимизм из космизма. Несмотря на его многочисленные заявления об обратном, я подозреваю, что он все-таки испытал что-то вроде разочарования, когда задумался о несметном числе миров в бесконечном космосе. Сначала он, вероятно, пришел в восторг, но уже вскоре ощутил тщетность и незначительность всех человеческих усилий в масштабах мироздания. А затем Лавкрафт обратил пессимизм в свою пользу, защищаясь с его помощью от мелких несчастий собственного существования: он считал себя неудачником из-за того, что не окончил школу и не поступил в университет, не мог найти работу, да и с писательством дела продвигались не очень успешно, однако для бесконечной Вселенной все это совсем не важно. В следующие десять лет Лавкрафт практически отказался от шопенгауэровского пессимизма в пользу так называемого «индифферентизма», подробнее об этом мы поговорим позже.