ь, какой несоизмеримо богатой при этом жизнь становится), можно с полным правом осуждать тех, кто к этому не стремится. Нет, я не предлагаю возводить искусство в священный культ, но необходимо признавать ценность того, в чем самые высокоразвитые из нас видят смысл жизни. Из всех воплощений человеческой сути искусство, после чистого разума, наиболее удалено от примитивной биохимической протоплазменной реакции, потому и относится к высшим ценностям. Высшим, подчеркну, а не жизненно важным. К чистейшей форме подлинного развития»10.
После этого Говард разозлился не на шутку, почувствовав себя оскорбленным: его как будто очень тонко (и в некотором смысле заслуженно) причислили к «отвратительному» сорту, которому не постичь «все лучшее от культуры». Спор постепенно сбавляет силу, и в итоге, чтобы не разругаться, тему явно решили закрыть. Однако здесь и в остальной переписке тех лет нам открывается четкий эталон общества по Лавкрафту.
В первые годы Депрессии Лавкрафт гипотетически отводил будущей плутократии (ныне по факту это американская знать) меценатство: «Вдруг плутократы будущего возьмут под крыло аристократичные виды искусства? Вдруг родится новая культура? Уже, разумеется, без эмоциональных подтекстов старой, без ее отживших взглядов и настроений, но… сильно лить слезы по этому поводу не стоит»11. Подозреваю, здесь на него оказал влияние чикагский энергетический магнат Сэмюэл Инсулл, который до оглушительного краха своей электроимперии в 1932 году и приговоров за хищение средств и имущества слыл первым в стране покровителем искусств (например, больше всех вложил в строительство Гражданского оперного театра в Чикаго). Плутократы, считал Лавкрафт, будут по доброй воле инвестировать в общество хотя бы из страха перед возможной революцией:
«Сейчас они не видят дальше своего носа, но здравого смысла не лишены и, вероятно, осозна́ют необходимость распределять нажитое, а затем призовут на помощь беспристрастных социологов-планировщиков (ценителей искусства и эрудитов, в которых раньше видели сугубо кабинетных теоретиков), способных найти компромисс. Диктатуре пролетариата или анархии дельцы наверняка предпочтут фашизм, лишь бы в обмен на сносный прожиточный минимум массы не возмущались и, когда открыт набор, предоставляли рабочую силу. Падение доходов, пусть и катастрофическое, всегда лучше полного краха и гибели в деловом и социальном плане»12.
Взгляд, возможно, несколько простоватый, но это с нашей позиции – позиции циничного общества потребления, зародившегося после Второй мировой войны, в котором о чувстве прекрасного у «атлантов» нет и речи, и ничего, кроме личной наживы, их не увлекает. Со временем, впрочем, плутократия уже не казалась Лавкрафту достойным выходом: он разочаровался в прежних взглядах.
Виной здесь не столько один фактор, сколько совокупность. Он не мог не слышать о «Бонусной Армии», всколыхнувшей в мае 1932 года всю страну голодным маршем на Вашингтон. Так обездоленные, доведенные до отчаяния ветераны Первой мировой пытались добиться немедленной выплаты пенсионной надбавки, положенной не раньше 1945 года. Несколько месяцев они жили в палаточном городке, пока двадцать восьмого июля (их к тому моменту набралось примерно двадцать тысяч) полиция не спровоцировала стычку. В погромах после этого убили двух ветеранов, а остальным пришлось разойтись с пустыми руками.
В августе Лавкрафт предполагал, что власть пошла на конфликт вынужденно: «Идти маршем на столицу с целью изменить закон в лучшем случае безрассудно, а в худшем тянет на переворот». Однако и ветеранам он сочувствовал (компромисса по выплатам так и не нашлось): «Встаю то на одну, то на другую сторону»13.
Наверняка в то время на него повлиял и расцвет движения так называемой технократии – власти технических специалистов. Термин придумал Уильям Г. Смит, а идеи развил интеллектуал Говард Скотт, благодаря чему нам досталось одно из самых важных (если не самое) суждений Лавкрафта об экономике в стране. Нулевая безработица, считал он, из-за механизации труда стала невозможна: обслуживают технику единицы, а работы она выполняет за сотню – а в будущем за тысячу и больше, ведь прогресс не стоит на месте.
«Ты осознаешь масштабы депрессии? Я, обдумав влияние индустриализации на общество, пересмотрел свои политические взгляды… Чем интенсивнее механизация труда, чем сложнее оборудование, тем меньше рук нужно для производства мировых благ и тем больше людей лишаются работы. Оставишь их без еды и развлечений, они поднимут восстание, следовательно либо назначай им пособия (panem et circenses[16]), либо устанавливай над производственной сферой правительственный надзор. Доходы снизятся, зато рабочие места достанутся большему числу людей, а смены сократятся. И в этом я по многим причинам вижу наилучший выход»14.
И вот опять налицо страх Лавкрафта перед революцией. Он до конца жизни перенял его от технократов, хотя их движение угаснет уже в начале 1933 года. Подлинная их заслуга в том, что они донесли до него горькую истину, которую он гнал от себя как минимум на протяжении тридцатых: наступившая эра машин канет в Лету нескоро – и всякая продуманная, трезвая политико-экономическая система должна это учитывать.
Важнейшей вехой для Лавкрафта оказались выборы 1932 года. Гувер и Рузвельт для него мало чем отличались друг от друга – так он писал накануне15, ведь якобы раз и навсегда решить долгосрочные проблемы безработицы не хватит духа ни республиканцам, ни демократам. Победителя, впрочем, он и так уже знал. Рузвельта избрали с почти рекордным для США перевесом – инаугурация была назначена на четвертое марта, а двадцать второго февраля Лавкрафт призовет к реформам в пронзительнейшем и стройнейшем очерке «Отголоски сказанного».
Время выбрано не случайно. Накануне инаугурации Рузвельта почти месяц сохранялась реальная угроза бунта обездоленных. Депрессия достигла дна, банки закрывались один за одним, в крупные города стягивали солдат на случай погромов, экономика, можно сказать, зашла в тупик. Культура практически висела на волоске от гибели в пожаре революции, так что очерк Лавкрафта вышел тревожным, даже испуганным по интонации.
«Отголоски сказанного» сохранились только в форме рукописи, которая так и не увидела свет. В политической публицистике у Лавкрафта не было имени, что он и сам наверняка понимал – тогда зачем взялся за перо? Судя по всему, очерка он не показал даже коллегам, с которыми в письмах много спорил об экономике в стране. По взглядам тем временем Лавкрафт твердо обратился в социализм (как минимум в экономическом плане).
В очерке писатель приходит к выводу, что от деловой элиты (и просто политики, раз на то пошло) дерзких и энергичных шагов можно не ждать, хотя острые проблемы экономики без государственного вмешательства не решить. «Сейчас уже всем, кроме близоруких магнатов и политиков, практически ясно, что из-за сверхэффективного производства старому эгоистичному отношению к потребностям общества уже нет места в мире».
Так что же делать? В отношении экономики Лавкрафт отстаивал следующее:
1. Подчинить крупные запасы ресурсов (в том числе энергетических) государственному контролю и распределять не по выгоде, а по потребностям.
2. Укоротить рабочий день и повысить жалование, чтобы труд (за приемлемую плату) был доступен всем.
3. Учредить пособие по безработице и пенсию по старости.
Ничего нового он здесь не изобрел, поскольку все эти предложения курсировали в народе уже не один год и даже не десять лет, да и по названию «Отголоски сказанного» понятно, что очерк просто воспроизводит чужие, повторенные не раз слова. Разберем их подробнее.
Самым реалистичным пунктом был третий. В Германии пенсионное обеспечение по старости появилось в 1889 году, в Австрии – в 1903-м, в Англии экспериментально в 1908-м, а окончательно в 1925-м. В Англию же в 1911–14 годы пришли и пособия по безработице. В США Рузвельт подписал Закон о социальном обеспечении четырнадцатого августа 1935 года, однако выплаты начались не раньше 1940-го.
На крупный частный капитал наши плутократы всегда исходили слюной, их не изменить, однако контроль (или хотя бы надзор) над энергоресурсами по меркам тридцатых казался верхом радикальности. Администрация Рузвельта решилась на него только в 1934 году, учредив Федеральную комиссию по связи, регулирующую телефонные и телеграфные тарифы в стране. К 1935 году и над энергетическим рынком (и сделкам по природному газу, начиная с 1938-го) уже стояла Федеральная комиссия по энергетике. Закон о холдинговых компаниях в коммунальном хозяйстве уполномочил Комиссию по ценным бумагам и биржам пресекать злоупотребления среди холдинговых компаний (особенно коммунальных); банки облагались ограничениями, богачи – налогами на богатство. До социализма далеко (что не мешало популистам из страха за кошелек активно о нем трубить), но страна приблизилась к нему на шаг. В мире, разумеется, были и есть муниципальные службы под началом государства, но Америка в этой сфере и сегодня держится лишь в рамках официального надзора. Ну а правда ли Лавкрафт считал возможным, пусть даже в кризисной обстановке, «подчинить крупные запасы ресурсов [и] в значительной мере ограничить частную собственность», я не берусь утверждать. Видимо, считал.
Самое удивительное его требование – сократить рабочий день, чтобы труд был доступен всем. Одно время за это же выступали политологи и сторонники реформ, но отпор делового мира оказался слишком ярым. В апреле 1933 года сенатор Хьюго Блэк из Алабамы и Уильям Коннери, председатель Комитета палаты представителей по вопросам образования и труда, выдвинули законопроект о тридцатичасовой рабочей неделе, чтобы трудиться могли больше людей. Рузвельт его не одобрил и предложил взамен Законопроект о восстановлении национальной промышленности, который породит полноценную одноименную администрацию. Рабочая неделя стала сорокачасовой, минимальную оплату установили в двенадцать долларов. Однако весьма скоро эффективность Администрации – «важная веха и связующее звено между властью, пролетариатом и бизнесом» – пошла на спад, ведь, как считал его руководитель генерал Хью Сэмюэл Джонсон, кодексы честной конкуренции и практику равного труда бизнес примет по доброй воле – чего, естественно, не случилось. Критика сыпалась на Администрацию со всех сторон, но особенно рьяная – от профсоюзов и малого предпринимательства. Закон и двух лет не продержался: приняли его 27 мая 1935 года, а уже первого января 1936-го признали в Верховном суде антиконституционным. Многие трудовые нормы из него переймут другие законопроекты.