64.
Если не знать Лавкрафта, легко поддаться обману, будто в последней фразе он признается в своем эскапизме и антипатии к реальному миру – что, совершенно очевидно, далеко не так: подтверждает это даже если не глубокая его озабоченность социальными проблемами на склоне лет, то как минимум впечатления и восторг, привезенные из дальних поездок. Что не представляло интереса для Лавкрафта, так это обывательская рутина (вспомним его фразу «человеческие отношения не захватывают мое воображение» из «В защиту „Дагона“»), а книги привносили художественные краски в реальность. Лавкрафт хотел смотреть сквозь обыденность, за нее – преодолеть ее силой фантазии, стирая границы времени. Тем не менее самое знаковое его произведение вполне проникнуто реализмом, пусть и с элементом мистики.
Между тем, на актуальную поэзию Лавкрафт смотрел неоднозначно. В феврале 1933 года Провиденс посетил с поэтическими чтениями Т. С. Элиот, чью «Бесплодную землю» Лавкрафт десять лет назад раскритиковал в пух и прах. Скрепя сердце он туда сходил; стихотворения оказались «занимательными, хотя и не вполне понятными»65. О всей же поэзии в целом он делает довольно неожиданный вывод: «…парадокс, но качество поэзии заметно возрастает; по-моему, подобной выразительностью не владели с елизаветинской эпохи»66. Пожалуй, стоит раскрыть и дополнить это утверждение. О расцвете поэзии Лавкрафт пишет в контексте своей нелюбви к тому, что называл пустотой и неискренностью позднего викторианства (которому от него часто доставалось); вдобавок напрямую он не приравнивает свой век к елизаветинскому по числу мэтров – лишь говорит о потенциале. Заканчивает он так: «Остается только жалеть, что раса славнейших бардов не застала расцвета утонченности и разборчивости после викторианской эпохи». Иными словами, проживи поэты вроде Теннисона и Лонгфелло подольше, избавься от пагубных стилевых (инверсия, многословная вычурность) и эстетических (слезливость, ханжество и фальшь) привычек, могли бы подлинно себя увековечить, однако в лучшем случае не достигли совершенства, а в худшем – писали посредственно. «Лучшего поэта среди живущих»67 Лавкрафт видел в Йейтсе, к которому с натяжкой приближал, как ни странно, Арчибалда Маклиша, выступавшего с лекцией в Провиденсе в январе 1925 года; «ближайшее подобие настоящего поэта по нашу сторону от экватора»68, – писал о нем Лавкрафт. Во многом Маклиш вдохновлялся Элиотом и Паундом, но модернистом не был, писал ритмично (даже вольные стихи), образно и без многословной вычурности, как Лавкрафт и любил. От эпической поэмы Маклиша «Конкистадор» (1932) он надолго остался под впечатлением.
Считают, будто, редактируя ученическое пособие Реншоу «Культурная речь» (1936), Лавкрафт в последней главе – по итогу изданной отдельной статьей – «Идеи для пособия по чтению» сам перечислил любимую литературу своих современников. На деле же в этой длинной статье о многих романах он судил с чужих слов или по общей славе. Среди лучших английских романистов указаны, помимо прочих, Голсуорси, Конрад, Беннетт, Лоуренс, Моэм, Уэллс и Хаксли, а среди поэтов – Мэйсфилд, Хаусман, Брук, де ла Мар, Бриджес и Т. С. Элиот. Вновь звучит «лучший поэт среди живущих» в адрес Йейтса. Из американских романистов – Норрис, Драйзер, Уортон, Кэсер, Льюис, Кэбелл, Хемингуэй, Хект, Фолкнер и Вулф, а из поэтов – Фрост, Мастерс, Сэндберг, Миллей и Маклиш. Да, многих Лавкрафт читал, но других, как видно из его писем, только планировал или просто о них слышал. Сегодня этот список даже по меркам 1936 года кажется устарелым, однако, полагал Лавкрафт, список базовой литературы должен выдержать проверку временем. Рассуждать об англоязычной литературе двадцатого века он начинает с предостережения: «Едва переступив рубеж веков, мы столкнулись с морем книг и писателей, чьи относительные достоинства еще не определены».
Мельком Лавкрафт уделял внимание и другому искусству – кинематографу, и оценки ему давал тоже неоднозначные. Как мы помним, в первом десятилетии века он проникся ранними Чаплином и Дугласом Фэрбенксом, однако по ходу двадцатых охладел к большому экрану и в кино ходил разве что в обществе Сони, Фрэнка Лонга или других. В 1927 году на смену немым фильмам пришли первые звуковые, что Лавкрафт заметил только в тридцатом: «Несмотря на прогресс в виде озвучки, кино в большинстве своем остается пустым и пресным»69. Не вижу смысла спорить с его критикой отдельных фильмов.
Отмечу, однако, что из-за одного заблуждения он, судя по всему, питал предвзятость к кинематографу в целом. Да, немало фильмов (даже прозванных из пустой ностальгии «классикой») совершенно не блистали в техническом плане – усугублял дело Фрэнк Лонг, то и дело затаскивая Лавкрафта в Нью-Йорке на мюзиклы и романтические комедии. Фильмы по книгам, считал он, должны в точности следовать букве подлинника, а любое отступление крамольно.
В этом отношении Лавкрафт не щадил фильмы ужасов. Вот как он критикует одну весьма спорную картину и две «классических»:
«В начале двадцатых меня вогнала в сон „Летучая мышь“, а в том году я задремал бы и на сомнительном „Франкенштейне“, если бы из сочувствия к покойной бедолаге миссис Шелли не вышел из себя. Кошмар! А экранизация „Дракулы“ – начало я видел в Майями, Флорида, – оказалась до того тоскливой, что в 1931 году я предпочел ей душистую тропическую ночь!»70
Под «Летучей мышью» якобы из начала двадцатых, должно быть, имеется в виду немой фильм двадцать шестого года – не столько ужасы, сколько детектив, экранизация бестселлера Мэри Робертс Райнхарт «Винтовая лестница». Недовольство «Франкенштейном» Лавкрафт позже пояснит в письме к Барлоу: «Посмотрел кино „Франкенштейн“ и остался крайне разочарован: никакого соответствия первоисточнику». Тем не менее: «Однако бывают фильмы и хуже, а многие сцены, если не сопоставлять их с романом и смотреть в отрыве, весьма драматичны». Однако с сожалением заключает, что «в общем и целом кинематограф во всех случаях портит и обесценивает произведение, которое берется экранизировать, – особенно утонченное или необычное»71. По-моему, последнее утверждение и по сей день весьма справедливо.
Лавкрафт глубоко сожалел, что не увидел «Кабинет доктора Калигари» (1922) – ни в премьерный показ, ни в повторные. Этот шедевр немецкого экспрессионизма наверняка пришелся бы ему по вкусу. Смотрел он и «Кинг-Конга», которого скупо хвалит лишь за «неплохие механические эффекты»72.
Вообще же «Дракулу» Лавкрафт разгромил на фоне отказа предоставить Фарнсуорту Райту права на радиоспектакль по «Грезам в ведьмовском доме». По радио он разве что слушал новости и периодически раздразнивал фантазию, выуживая малоизвестные частоты, а радиопостановки (в частности, страшные) не считал достойной формой искусства.
«То, что для публики составляет суть „странной“ драмы, других повергнет в смех и жалость. Если не спится, советую нашумевшие „страшные“ постановки, радиоспектакли и кино – лучшего снотворного не найти. Все, как один, сплошь состоят из примитивных, избитых, наигранных и совершенно невписывающихся визгов и причитаний, а также поверхностных, нереалистичных сцен»73.
Всего раз Лавкрафт столкнулся и с другим информационным средством – телевидением. Двадцать второго октября 1933 года он писал Кларку Эштону Смиту: «Вчера в универмаге демонстрировали занимательную вещь – телевизор. Мерцает как кадры биоскопа в 1898-м» (речь о первых кинопроекторах, использовавшихся с 1985 по 1913 годы – в основном Д. У. Гриффитом). Телевизионная технология находилась еще в зачаточном состоянии. Прототип телевизора представили в 1926 году, первую драматическую постановку «Дженерал Электрикс» транслировала в 1928-м. После пробного вещания в 1931 году эфирную частоту заняла компания RCA. Технические помехи, впрочем, действительно портили изображение – здесь Лавкрафт не обманывает. Интерес к телевидению продолжал расти все тридцатые, однако в широкую продажу телевизоры поступили не раньше 1939 года.
В последние десять лет жизни Лавкрафт время от времени затрагивал еще один социальный аспект— как ни странно, сексуальные отношения и ориентацию в литературе и обществе. По ощущениям, можно с полной ответственностью назвать его одним из самых равнодушных к половой жизни людей на свете, что подтверждает хотя бы его письмо к Соне до брака (изданное под заголовком «Лавкрафт о любви»). Сегодня оно смешит, да уже и в то время наверняка казалось весьма аскетичным, однако, судя по всему, Лавкрафт действительно следовал своим заповедям до того скрупулезно, что жена (возможно, не только из-за этого) от него ушла.
Вспомним и его предубеждения против гомосексуалов (одного он встретил в Кливленде в 1922 году). К 1927-му его взгляды почти не поменялись. Вот как курьезно он пишет Дерлету об Оскаре Уайлде (как помним, именно благодаря ему Лавкрафт проникся декадентской эстетикой):
«Как человек, впрочем, Уайльд не достоин защиты. Его характер, несмотря на изысканные манеры, создававшие флер приличия и благопристойности, был в высшей степени прогнившим и грязным. У него совершенно отсутствовала форма вкуса, которая носит название нравственности; на его счету не просто крупные проступки, но и целая плеяда мелких подлостей, пакостей, трусостей, присущих как плуту и свинье, так и подлинному воплощению зла. Ирония судьбы: он долгое время считался первым франтом, но к образцу джентльмена не приблизился»74.
Здесь мельком вспомним «Тень над Инсмутом», где встречаем капитана Обида Марша – «чуть ли не франта», который якобы «и поныне носит допотопный эдвардианский сюртук». В сексуальном отношении Марш тоже выделялся.
Через шесть лет Лавкрафт заявит: «Что касается гомосексуализма, ключевой и самый значимый довод против него в том, что неимоверному числу людей он невыносим на инстинктивном уровне, и не просто нравственно и эстетически, а физически»