„Здесь, на границе царства моего,
Я восседаю, силясь уберечь
Ту малость, что еще подвластна мне,
Но распри ваши даже ей грозят“47»[20]
«Тетушке, впрочем, чертовски хуже, чем мне! – честно добавляет он, а позже сетует: – Все задуманное рухнуло в тартарары; со мной скоро случится нервный срыв. Я так умственно разбит, что над пятиминутным делом вожусь по часу, вдобавок начали подводить и глаза, будь они неладны». Не радовала и погода: вплоть до июля стоял аномальный холод.
Рак Энни и госпитализация обнажили глубину семейного безденежья, на которую Лавкрафт проливает свет в одном из мрачнейших материалов – бытовом дневнике для тети. Помимо бесконечной «возни с письмами» (ее и своими) и периодических попыток сесть за редактуру, мы без прикрас видим острые финансовые тяготы (которые усугубились счетами за больницу, сиделку и тому подобные расходы) и бытовые лишения, особенно в еде, по части которых Лавкрафт был мастером.
Двадцатого марта выясняется, что по дурной привычке с Клинтон-стрит Лавкрафт опять перешел на холодные консервы: «Экспериментирую с разогреванием», – пишет он о банке чили кон карне. Дальше – больше. Двадцать второго марта он «роскошно трапезничал» яйцами вкрутую и половиной банки тушеной фасоли. Двадцать четвертого марта перешел на консервы минимум трехгодовалой давности еще с Барнс-стрит: Zocates (из картошки), Protose (вегетарианский аналог мяса) и даже ржаной хлеб в банке. Двадцать шестого марта из Zocates он готовит картофельный салат со старым майонезом и солью – «несколько безвкусный», зато с каплей кетчупа «вышло превосходное и крайне аппетитное блюдо». Двадцать девятого марта Лавкрафт заваривает кофе Chase & Sanborn на грани срока годности, хотя больше любит Postum. Тридцатого ужинает холодными сосисками с майонезом и крекерами.
Десятого апреля Лавкрафт доходит до опытов с десятилетним какао Rich’s, которое «приобрело землистый вкус» – «однако я найду ему применение». И действительно, три дня он смешивает его со сгущенным молоком и безбоязненно пьет. Дальше на верхней полке буфета ему попались какао Hershey’s, почти полная банка соли с Барнс-стрит, а также морковь Hatchet кубиками – и все он счел пригодным, в том числе и консервированный хлеб.
Как лишения и старая, наверняка испорченная еда сказались на нем, заключить трудно. Четвертого апреля он закономерно был не в силах выйти днем из дому и вынужденно прилег, а двенадцатого, даже вздремнув, чувствовал себя «слишком разбитым и вялым». Отмечу, что, само собой, в обычное время он предпочитал питаться вполне по-человечески, хотя тоже весьма аскетично. Об этом позже.
Как помним, на весь этот период тетина корреспонденция перелегла на Лавкрафта. У Энни в Провиденсе было немало приятелей, и в ответ на весть о болезни ей прислали кипу сочувственных открыток. Лавкрафт счел необходимым поблагодарить всех и поделиться новостями о здоровье тети.
Впоследствии это выльется в курьезную переписку кое с кем или как минимум в череду милых, занимательных ответов. Речь о Марион Ф. Боннер, жившей в Арсдэйле, в доме 55 по Уотермен-стрит. Энни она знала, по-видимому, со времен Колледж-стрит (жили они и вправду недалеко друг от друга) и, как пишет в мемуарах, часто заглядывала в гости. Писем от Лавкрафта к ней с вестями о тете не сохранилось.
Он признается Боннер в своей страсти к кошачьим, щедро приправляя переписку очаровательными нарисованными котятами, которые играют друг с другом, гоняют клубки шерсти и ведут себя как в его трогательном старом очерке «Коты и собаки». В мемуарах Боннер пишет о братстве «Каппа Альфа Тау» так:
«Какую кошку из центра Провиденса я ни предложу взять в братство, он знал почти всех. Со временем меня – видимо, за усердие – произвели „под одобрительное мурлыкание“ в почетные члены братства. Подарил он мне и свою брошюру о кошках, якобы на тот момент еще не изданную. Сегодня она хранится в Библиотеке Джона Хэя, принадлежащей Брауновскому институту»48.
Не знаю, что это за брошюра – возможно, просто перепечатанные «Коты и собаки». Насколько мне известно, в Библиотеке Джона Хэя ничего подобного нет.
В связи с провиденсскими кошками нельзя не вспомнить знаменитую тираду Лавкрафта о Старике – невероятно старом коте, которого он знал почти всю жизнь. Как ее не привести?
«Я же еще не рассказал о „Старике“ и как он является мне во снах! Чудесный был малый. Жил он на рынке в начале Томас-стрит – в „Ктулху“ там обитает юный скульптор – и на склоне лет часто спал на одном низком подоконнике у самой земли. Иногда его заносило к клубу искусств, где он сидел в тени старомодной арки во двор (их раньше было много), которыми славен Провиденс. По ночам, когда вся улица утопает в свете электрических фонарей, арка непроглядна, как зев бездонной пропасти или врата в измерение без имени. Там в ночи стережет ее неисчерпаемые тайны Сфинкс – угольно-черный, желтоглазый, невероятно древний часовой по прозвищу Старик. Знаком я с ним еще с 1906 года, когда моя старшая тетя жила на Бенефит-стрит и по Томас-стрит пролегал мой путь в центр. Как помню, всегда остановлюсь, поласкаю его, похвалю. Мне было шестнадцать. Шли годы, мы виделись время от времени. Он встретил матерую зрелость, затем старость, затем непостижимую древность. Лет через десять, сам с парой-тройкой седых волос, я прозвал его Стариком. Он меня узнавал, мурлыкал, ластился у ног и в знак приветствия по-дружески мяукал – с годами хрипло. Я всегда был ему рад и регулярно сворачивал в его угодья с надеждой встретить. Эх, Старик, старина! Воображал его хранителем тайн, скрытых за черной аркой, в которую, быть может, в полночный час он призовет и меня… Вернусь ли обратно? Кто знает. Минули еще годы, я вернулся из Бруклина и в 1926 году, в возрасте тридцати шести и уже с первыми сединами, поселился на Барнс-стрит, а оттуда привычный путь к центру вновь пролег по Томас-стрит. И что я вижу? Старик все так же несет свой вековечный дозор у древней арки!»49
Весть о смерти кота дошла до Лавкрафта в 1928 году (о его судьбе у завсегдатаев рынка он не спрашивал, боясь худшего). Отныне Старик все чаще является ему во сне и «вонзает в меня взгляд тысячелетних желтых глаз, повествующий о тайнах старше Египта и Атлантиды». В записной книжке Лавкрафта ему отведена графа сто пятьдесят три – книжка отойдет Бернарду Остину Дуайеру, но про Старика он так и не напишет (как, увы, и Лавкрафт).
Между тем Р. Х. Барлоу завалил его новыми придумками. Одну, в которой помощи не требовалось, Лавкрафт горячо поддерживал: Барлоу задумал свой журнал The Dragon-Fly под эгидой НАЛП. Выпуска вышло всего два (пятнадцатого октября 1935-го и пятнадцатого мая 1936 года), зато неплохого качества. Ничего от Лавкрафта в них нет, хотя по просьбе Барлоу тот нерешительно предложил «Скитальца тьмы», справедливо считая его великоватым. «Странных» произведений в обоих выпусках немного, хотя в первый Барлоу вставил свой выдающийся «Сон». В целом там есть стихи Элизабет Толдридж, Августа Дерлета, Юджина Б. Кунца и Эрнеста А. Эдкинса, очерки Дж. Вернона Ши и несколько эпиграмм («Эпиграмы Аластора») Кларка Эштона Смита. Второй выпуск хорош «Погоней за мотыльком» Барлоу и массивным эссе «Что есть поэзия» Эдкинса. Печать местами неидеальна, но в целом текст гладок и приятен глазу.
С Лавкрафтом связан другой задуманный проект Барлоу, а именно печать полной версии «Грибов с Юггота». Когда стало ясно, что Уильям Фредерик Энгер и Луис К. Смит отложили схожую идею под сукно, Лавкрафт попросил Смита переслать оригинальную машинописную копию Барлоу. Смит затянул с этим: Барлоу принялся за работу только в конце 1935 года. Летом 1936-го он вновь, как годом ранее50, предложит вставить в «Грибы» самый первый написанный сонет «Призванный». Тот лег в конец пробного печатного экземпляра, но Лавкрафт определил место «„Призванному“ под номером 34, перед „Вечерней звездой“ и „Непрерывностью“. На их фоне „Призванный“ более точен, предметен по духу и должен идти раньше, чтобы в конце сохранилась широта идей»51. Примечательно, что без Барлоу «Призванный» не вошел бы в цикл и что финальный вид «Грибы» примут лишь через шесть с половиной лет после написания. С этим проектом Барлоу продвинулся, однако опять-таки не довел его до ума.
На тот момент им завладела очередная идея-фикс: сделать «Полное собрание стихотворений Г. Ф. Лавкрафта». От его предложения в начале июня 1936 года Лавкрафт отшутился: он бы много дал, лишь бы не воскрешать свои незрелые стихи из канувших журналов. А вот против переиздания части «странной» поэзии не возражал:
«Грибы с Юггота и другие стихотворения
Г. Ф. Лавкрафт
Грибы с Юггота, I–XXXVI
Aletheia Phrikodes?
Старинная дорога
Oceanus?
Облака?
Мать Земля?
Эйдолон?
Озеро кошмаров?
Аванпост
Изъезженная дорога?
Лес
Хеллоуин в предместье?
Город
Дом
Primavera
Октябрь
К мечтателю
Отчаянию?
Nemesis»
Немаленький список. Здесь, конечно, не все его «странные» стихи: нет «Астрофобоса», длинного «Психопомпа», «Отчаяния» (если этот мрачный пессимизм можно причислить к «странному» жанру), «Колоколов» и других изданных – а среди неизданных выдающиеся «Коты» и стилизованный под По «К Заре», которые Лавкрафт отсылал Барлоу на оценку. Под вопросом в списке его ранние стихи, о качестве которых были сомнения, зато поэзия 1929–1930 годов присутствует почти целиком (но, что странно, нет отличного сонета «Посланник»). Отдельным пунктом стоит вторая треть «Кошмаров По-эта» – «Aletheia Phrikodes», лишенная общей сатиры поэмы, которая, как я отмечал, не сочетается с космизмом в середине.
Надо ли говорить, что и эта задумка села на мель, однако теперь, пожалуй, Барлоу можно понять: из-за назревающего раскола в семье ему пришлось уехать из Флориды, надолго расставшись с коллекцией «странной» литературы и печатными проектами. Лавкрафт же в ответ на его поток идей попытался его вразумить – и для многих из мира фантастики слова писателя стали своего рода догмой: