продолжает восхвалять Соню, хотя и делает это с излишней напыщенностью:
«СХ очень доброжелательно и великодушно относится ко всем вопросам такого рода, поэтому любые мысли о временном уединении с моей стороны покажутся чуть ли не грубостью и пойдут вразрез с принципами, которые заставляют нас признавать и уважать такую бескорыстную преданность и необычайную силу чувств. Я никогда не встречал более достойной восхищения позиции, лишенной эгоизма, зато полной заботы. Она смиряется со всеми моими неизбежными финансовыми неудачами, она высказывает согласие даже с моими утверждениями… о том, что одна из важнейших составляющих моей жизни – это определенная доля спокойствия и свободы для литературного творчества… Преданность, с которой вопреки всем ожиданиям безропотно принимают такое сочетание деловой непригодности и эстетического себялюбия, – это явление столь редкое и столь похожее на святость, что человек, обладающий хоть каплей таланта, обязательно откликнется взаимным почтением, уважением, восхищением и привязанностью…»
Полагаю, что эти многословные заявления родились в ответ на предложение Лиллиан не волноваться о Соне и просто вернуться домой, из-за чего Лавкрафт и возражал, что не может позволить себе «временное уединение» от супруги, которая проявляла по отношению к нему такое безграничное терпение и понимание. Если данное предположение верно, значит, Лиллиан действительно с самого начала была настроена против брака племянника.
Правда, после декабря вопрос о возвращении Лавкрафта домой на время отложили, поскольку все вовлеченные стороны ждали решения насчет его возможного трудоустройства в музей Мортона в Патерсоне. За следующие три месяца ему так и не удалось найти работу, не считая временной должности подписчика конвертов, так что двадцать седьмого марта Лавкрафт наконец-то получил письмо с приглашением вернуться в Провиденс.
Кто стал инициатором возвращения Говарда и по какой причине? Было ли это единоличное решение Лиллиан? Или Энни тоже высказалась в пользу подобной идеи? Может, к этому причастен кто-то еще? Вот что по этому поводу писал Уинфилд Таунли Скотт после разговора с Фрэнком Лонгом:
«Как утверждает мистер Лонг, “Говард становился все более несчастным, и я опасался, что он потеряет контроль над собой… Вот я и отправил длинное послание миссис Гэмвелл, в котором убеждал ее как можно скорее организовать переезд Говарда обратно в Провиденс… в Нью-Йорке ему было очень плохо, и у меня гора свалилась с плеч, когда двумя неделями позже он садился в поезд до Провиденса»11.
Пятнадцать лет спустя Лонг поведал то же самое Артуру Коки12, однако в его мемуарах 1975 года мы находим немного другую историю:
«Моя мать быстро осознала, что, если еще хоть месяц он протянет в таких мучениях без надежды на спасение, его рассудок помутится, и отослала теткам Говарда длинное письмо, подробно описав всю ситуацию. Соня, полагаю, совсем ничего не знала об этом письме. По крайней мере, она никогда о нем не говорила, вспоминая тот период жизни. Через два дня в бруклинский пансионат с утренней почтой прибыло письмо от миссис Кларк вместе с билетом на поезд и чеком на небольшую сумму»13.
Так кто же все-таки написал тетушкам, Лонг или его мать? Второй вариант тоже вполне возможен, ведь пока в декабре 1924 и январе 1925 года Лиллиан гостила в Нью-Йорке, вместе с Лавкрафтом она частенько бывала в гостях у Лонгов, и между двумя женщинами в возрасте, чьи сын и племянник так близко дружили, установилась некая связь. При этом первый вариант рассказа Лонга кажется, пожалуй, более правдоподобным, хотя на самом деле они оба – и Лонг, и его мать – могли отправить Лиллиан по письму.
Впрочем, в одной детали из мемуаров Лонг явно ошибается: в мартовском письме от Лиллиан к Лавкрафту не мог лежать билет на поезд, поскольку понадобилось еще около недели, чтобы решить, куда именно переедет Говард. С первоначальным приглашением Лиллиан, судя по всему, предлагала рассмотреть не только Провиденс, но и Бостон или Кембридж, ведь там у Лавкрафта было больше шансов найти работу в литературной сфере. Лавкрафт неохотно признал, что в ее словах есть здравый смысл («Человеку из литературной среды, естественно, больше подойдет Кембридж, так как Провиденс – это торговый порт, а Кембридж – культурный центр»), но продолжал утверждать: «Будучи отшельником, я в любом месте не стану много общаться с людьми», а затем изложил трогательную и немного печальную просьбу устроиться в Провиденсе:
«По большому счету я изолирован от всего человечества даже больше, чем Натаниэль Готорн, который был одинок среди толпы и о котором узнали в Салеме только после его смерти. Поэтому очевидно, что люди какого-то города не имеют для меня никакого значения, они лишь являются элементами ландшафта… Жизнь моя протекает не среди людей, а среди мест – и интерес я проявляю не к личным отношениям, а к топографии и архитектуре… Я всегда остаюсь изгоем – для всех мест и людей, – однако и у изгоев имеются свои сентиментальные предпочтения к окружающей обстановке. Категорически заявляю только одно: в той или иной форме я должен заполучить Новую Англию. Провиденс – это часть меня, а я есть Провиденс… В Провиденсе мой дом, и именно там я окончу свои дни, если сумею создать видимость мира, достоинства и уместности… Провиденс всегда будет целью, к которой я стремлюсь, раем, куда наконец-то необходимо вернуться»14.
Не знаю, помогло ли именно это письмо добиться желаемого эффекта, но вскоре Лиллиан решила, что племянник должен переехать не в Бостон или Кембридж, а в Провиденс. Когда в конце марта она впервые предложила ему вернуться, Лавкрафт предполагал, что сможет поселиться в одной из комнат пансионата Лиллиан на Уотерман-стрит, 115, однако Лиллиан сообщила, что нашла для себя и Говарда отдельное жилье на Барнс-стрит, 10, к северу от кампуса Брауновского университета, и спрашивала у племянника совета – стоит ли им там поселиться. В ответ еще одно необыкновенно радостное, чуть ли не истеричное письмо:
«Ого!! Бам!! Ура!! Ради всего святого, скорей хватайся за эту комнату без лишних раздумываний!! Прямо не верится!.. Разбудите меня кто-нибудь, пока сон не стал таким волшебным, что я не захочу просыпаться!!!
Брать ли? Конечно!! Не могу даже связно писать, но немедленно начну собирать вещи. На Барнс, рядом с университетом! Наконец-то я вздохну полной грудью после адской убогости Нью-Йорка!!»15
Я уже приводил подробные цитаты из такого рода писем – в некоторых Лавкрафт не унимался на протяжении многих страниц, и это еще раз доказывает, что на тот момент он был на пределе. Два года он старался делать вид, будто все нормально, старался убедить Лиллиан и, пожалуй, себя самого, что приезд в Нью-Йорк не был ошибкой, но как только появилась возможность вернуться домой, Лавкрафт ухватился за нее с необычайным рвением, за которым скрывалась безысходность.
Оставалось решить главный вопрос – а как же Соня? В письме от первого апреля Лавкрафт между делом заметил: «СХ полностью одобряет переезд – вчера получил от нее невероятно великодушное письмо», а пять дней спустя коротко добавлял: «Надеюсь, она не станет рассматривать мой переезд в меланхоличном свете и не будет критиковать его с точки зрения преданности и хороших манер»16. Точный контекст и смысл этого комментария мне не очень ясен. Примерно через неделю Лавкрафт сообщил Лиллиан, что «СХ отказалась от идеи с Бостоном, но наверняка составит мне компанию в Провиденсе»17 – правда, это означало, что Соня просто приедет в Бруклин и поможет Говарду упаковать вещи, а затем доберется вместе с ним до его нового места жительства и проследит за тем, как он устроился. О том, чтобы она осталась жить и работать в Провиденсе, речи не шло.
И тем не менее в какой-то момент такой вариант развития событий точно рассматривался как минимум самой Соней, а может быть, и Лавкрафтом. Она приводит цитату из рассказа «Он» – «Я… не приполз обратно домой, дабы никто не пристыдил меня за поражение», – которую Кук процитировал в своих мемуарах, и с сарказмом добавляет: «Это лишь часть правды. Больше всего на свете ему хотелось вернуться в Провиденс, но чтобы при этом я поехала с ним, а это было невозможно, поскольку там я не смогла бы найти должность, соответствующую моим способностям и потребностям»18. Именно к этому переломному периоду относится, пожалуй, самый драматичный отрывок из воспоминаний Сони:
«Когда жизнь в Бруклине стала для него невыносимой, я сама предложила ему вернуться в Провиденс. „Если б только мы вместе могли жить в Провиденсе, благословенном городе, где я родился и вырос, я непременно был бы счастлив“, – сказал он. Я согласилась и ответила: „Я бы тоже с удовольствием поселилась в Провиденсе, если б могла найти там работу, однако моя сфера деятельности там совершенно не представлена“. Он отправился домой один, а я приехала намного позже.
Г. Ф. тогда жил в большой комнате-студии, кухню делил с двумя другими жильцами. Его тетя, миссис Кларк, снимала комнату в том же доме, а миссис Гэмвелл, младшая тетушка, жила где-то в другом месте. Потом я с ними встретилась и предложила снять просторный дом, найти хорошую горничную, оплатить все расходы – пусть тетушки живут с нами, в хороших условиях, и им это ничего не будет стоить. Мы с Г. Ф. обсуждали такую возможность: думали снять дом и впоследствии купить его, если он нам понравится. Одну половину дома Г. Ф. взял бы под кабинет и библиотеку, а в другой половине я могла бы открыть свое деловое предприятие. На этот раз тетушки деликатно, но твердо отказали, заявив, что ни они, ни Говард, проживая в Провиденсе, не могут себе позволить, чтобы его жена зарабатывала на жизнь. Вот и все. После этого я поняла, как обстоят дела. И моя гордость, и их тоже предпочитала молча страдать»