он вдруг надумал вступить в брак с женщиной на несколько лет старше, которая стремилась к физическому и интеллектуальному союзу, и сорваться с места, променяв родной город на суету расово неоднородного мегаполиса, где он не мог найти работу и, казалось, вполне довольствовался жизнью на обеспечении супруги.
Женившись, Лавкрафт стал уделять Соне на редкость мало внимания. Почти все вечера и даже ночи ему было намного интереснее проводить с «ребятами», и он довольно скоро перестал волноваться о том, чтобы прийти домой пораньше и лечь спать вместе с женой. В 1924 году Говард все же пробовал найти работу, хотя попытки его были довольно неумелыми, но уже в 1925–1926 годах он забросил эту затею. Как только Лавкрафт осознал, что жизнь в браке ему не подходит, он был рад довольствоваться перепиской и поддерживать отношения на расстоянии, когда в 1925 году Соне пришлось уехать на Средний Запад. Конечно, необходимо учитывать и некоторые смягчающие обстоятельства. Едва очарование Нью-Йорка рассеялось, как душевное состояние Лавкрафта начало стремительно ухудшаться. В какой момент он понял, что совершил ошибку? Возможно, стал считать Соню виновницей своего затруднительного состояния? Неудивительно, что в подобной ситуации Лавкрафт находил утешение в компании друзей, а не жены.
Три года спустя Лавкрафт размышлял об этой неудаче, и к его словам мало что можно добавить. Хотя позже он заявлял, что конец супружеской жизни «на 98 % зависел от финансовых проблем»27, здесь он открыто признает, что разлад был вызван существенными различиями в характере:
«Не сомневаюсь, что брак может стать очень полезной и приятной договоренностью между двумя людьми, когда обе стороны питают надежды на параллельную интеллектуальную и творческую жизнь – и одинаково или, по крайней мере, понятно друг другу реагируют на одни и те же основные моменты в обстановке, чтении, исторических и философским размышлениях и так далее, а также имеют схожие потребности и стремления в географической, социальной и умственной среде… С женой такого же темперамента, которым обладала моя мать и тетушки, я, пожалуй, сумел бы воссоздать что-то вроде семейной жизни на Энджелл-стрит, хотя имел бы совершенно иной статус в домашней иерархии. Однако с годами выявились существенные различия в отклике на основные вехи временного потока, а также противоположные стремления и понятия о ценностях при планировании постоянного совместного проживания. Абстрактно-традиционно-индивидуально-ретроспективно-уравновешенные взгляды столкнулись с реально-эмоционально-современно-жилищно-социально-этико-чувственными, и поэтому изначально воображаемому сходству, основанному на совместных иллюзиях, философском уклоне и восприимчивости к красоте, не суждено было выиграть эту битву»28.
Хотя его рассуждения звучат очень абстрактно, из них мы можем понять основную суть проблемы: Соня и Лавкрафт не сошлись характерами. Теоретически Говард мог представить себя рядом с супругой, более похожей на него самого или же на его мать или тетушек, правда, в том же письме, высказываясь в пользу института брака, он практически счел себя для него неподходящим:
«…Я не нахожу в этом ничего плохого, однако считаю, что шансы на успех в браке чертовски малы, если речь идет об индивидуалисте, человеке упрямом и оригинальном. Я уверен на сто процентов, что сколько бы он ни погружался в эту жизнь – четыре, пять раз подряд, – каждый раз его ждет провал, угнетающий как его самого, так и товарища по несчастью, поэтому если он не дурак, то уймется уже после первой неудачи… а если он по-настоящему мудр, то изначально не станет во все это ввязываться! Супружеская жизнь может оказаться более или менее нормальной и в принципе важной с социальной точки зрения, но для творческого и духовного человека нет ничего важнее ни на земле, ни на небесах, чем нетронутость его интеллектуальной жизни, а именно его чувства абсолютной вовлеченности и дерзкой независимости в качестве гордого и одинокого лица наедине с бескрайней вселенной».
Вот и все, что Лавкрафт мог сказать по этому вопросу.
Соня же, что примечательно, не особенно распространялась насчет причин неудавшегося брака – по крайней мере, на публике. В изданных мемуарах она в некотором смысле перекладывает вину на Лиллиан и Энни, которые возражали против открытия Соней собственного магазина в Провиденсе, но в приложении к книге есть отрывок под заголовком «Касательно Сэмюэла Лавмэна», где подробно рассказывается о том, что в Нью-Йорке расовые предрассудки Лавкрафта обострились еще сильнее. «По правде говоря, как раз из-за такого отношения к меньшинствам и желания избегать встречи с ними он и вернулся в Провиденс»29, – делает вывод Соня. Эта мысль получила развитие в письме к Сэмюэлу Лавмэну, где она опровергает утверждение (неизвестно, высказал ли его Лавмэн или кто-либо другой), что брак распался из-за неспособности Лавкрафта зарабатывать на жизнь. «Мой уход был связан вовсе не с тем, что он не мог содержать семью. Он постоянно твердил о своей ненависти к ев-ям, и именно это стало истинной и единственной причиной»30. Соня выразилась вполне ясно, и, полагаю, мы должны учитывать ее слова и принять данное объяснение как одну из причин – возможно, главнейшую – разлада супругов. У них были финансовые проблемы, и они не сходились характерами, и все это лишь осложнялось тем, что ненависть Лавкрафта к Нью-Йорку и его жителям все росла, а Соня никак не могла избавить его от укоренившихся предрассудков.
В дальнейшие годы, что примечательно, Лавкрафт зачастую вообще умалчивал о том, что был женат. Рассказывая новым друзьям по переписке о своей жизни, он упоминал о нью-йоркском периоде, однако ни слова не говорил о Соне – и признавался, что состоял в браке с ней, лишь когда кто-то из любопытствующих спрашивал его об этом напрямик. Вот, к примеру, отрывок из письма к Дональду Уондри (февраль 1927 года): «Около девяноста процентов моих лучших друзей попали в Нью-Йорк случайно или вынужденно, и три года назад я тоже подумал, что будет логично обосноваться в этом городе хотя бы на несколько лет. В марте 1924 года я перевез в Нью-Йорк все свои вещи и прожил там до апреля 1926 года. Под конец я уже с трудом выносил это отвратительное место»31. Лавкрафт начал утверждать, будто переехал в Нью-Йорк, чтобы жить поближе к «друзьям»! И если подобную скрытность в личной переписке с новыми коллегами, пожалуй, еще можно оправдать (Лавкрафт не был обязан рассказывать им все подробности своих частных дел), то в официальных автобиографических эссе, написанных в последние десять лет жизни, подобное уже непростительно. Складывалось впечатление, что его брака, как и периода пребывания в Нью-Йорке, вообще не существовало.
Лавкрафт не уставал от рассуждений на тему его несчастной жизни в Нью-Йорке, особенно на Клинтон-стрит, и отвращения к мегаполису и всему, что с ним связано. Что касается первого пункта:
«Хуже всего было с обстановкой – и дом, и район, и магазины пребывали в состоянии полнейшего упадка, хотя и старались это скрыть под былым великолепием и красотой, что добавляло ужаса, таинственности и очарования в остальном довольно статичному и прозаичному однообразию и тусклости. Мне казалось, что этот большой коричневый дом на самом деле является разумным существом – злобным и безжизненным созданием наподобие вампира, который высасывает энергию из всех жителей и наделяет их зачатками некой страшной бестелесной культуры. За каждой закрытой дверью, казалось, скрывается некое мрачное преступление или кощунство настолько глубинное, что в простых и поверхностных земных законах его даже не считают проступком. Я так до конца и не изучил устройство этого огромного хаотичного строения. Я знал, где находится моя комната, где живет Кирк и где искать хозяйку дома, чтобы заплатить за квартиру или спросить об отоплении (со временем я приобрел себе керосинку), однако некоторые части здания, в том числе лестницы, постоянно были закрыты. На верхних этажах имелись комнаты без окон, поэтому остается лишь воображать, что могло находиться ниже уровня земли»32.
Если в предыдущем отрывке Лавкрафт, возможно, немного преувеличивал, то в следующем он говорит со всей серьезностью:
«…жить в Нью-Йорке было невыносимо. Все вокруг становилось нереальным и плоским, все мои мысли и поступки казались банальными и бессмысленными, мне было не за что зацепиться, так как я потерял все ориентиры. Этот кошмар душил, отравлял и лишал меня свободы, и теперь даже под угрозой проклятия я ни за что не вернусь в этот мерзкий город»33.
Эти строки очень похожи на первые страницы рассказа «Он», но здесь они сильнее трогают за душу, поскольку представлены в документальной форме письма, без каких-либо художественных прикрас. Лавкрафт до последнего скрывал свои чувства от Лиллиан, и это говорит о многом: по всей видимости, он не хотел «приползти обратно домой, дабы никто не пристыдил меня за поражение».
Ничто, конечно, не мешало Лавкрафту ненавидеть Нью-Йорк, однако с его стороны нелогично было заявлять, что все «нормальные» и здравомыслящие люди должны считать этот город невыносимым. В своих разглагольствованиях он, естественно, чаще всего жаловался на заполонивших Нью-Йорк иностранцев, хотя, полагаю, его негативное отношение к городу вызвано не только расизмом, просто «чужаки» стали для Лавкрафта главным признаком отступления Нью-Йорка от стандартов, которым Говард следовал всю жизнь:
«В убогой и однообразной среде моя душа истощается – Нью-Йорк едва меня не прикончил! Как оказалось, наибольшее удовольствие мне приносят красота и спокойствие старомодных городков и пейзажи традиционных аграрных регионов с лесистой местностью. Постоянное развитие на основе прошлого – это sine qua non[3], и я давным-давно понял, что архаичность является главной движущей силой моего существования»