Все это было в моих детских снах.
Эти строки выгравированы на мемориальной табличке Г. Ф. Лавкрафта в Библиотеке Джона Хэя в Провиденсе.
Цикл уместно завершается сонетом под названием «Непрерывность» (XXXVI), в котором Лавкрафт старается объяснить свою увлеченность космизмом.
В предметах старины бывает след
Едва заметной сущности без формы и массы,
Бесплотной, как эфир, неясной,
Но связанной со всеми законами времени и пространства.
То скрытый символ непрерывности,
Невидимый невооруженным глазом,
И замкнутых пространств, где живут прошедшие годы,
Попасть куда можно лишь с помощью тайного ключа.
Я растроган при виде косых лучей,
Падающих на старинные фермы под холмом
И придающих жизни форму,
Сохранившуюся с прошлых веков.
В этом странном свете я вижу, что я не далек
От неподвижной массы, чьи стороны – века.
В одном небольшом стихотворении слились любовь Лавкрафта к древностям, космизму, всему «странному» и его привязанность к родному краю. Это самое краткое и трогательное из его автобиографических высказываний.
Тем, кто указывает на «единство» цикла, стоит обратить внимание на то, каким необычным образом был составлен сборник. Сонет «Призванный» (XXXIV) был написан в конце ноября – скорее всего, как отдельное стихотворение. На протяжении многих лет после написания «Грибы с Юггота» состояли всего из тридцати пяти сонетов. Когда Р. Х. Барлоу рассматривал возможность публикации стихотворного цикла в виде брошюры, он предложил Лавкрафту добавить стихотворение «Призванный» и, особо не задумываясь, поставил его в самый конец машинописного текста. Лавкрафт же решил переместить его и сделать третьим с конца: «„Призванный“ обладает конкретным и сосредоточенным характером по сравнению с другими стихами, поэтому следует поставить его раньше, чтобы сборник заканчивался более расплывчатыми идеями»89. Из этого можно сделать вывод, что по задумке Лавкрафта цикл надлежало читать последовательно, в связи с чем и завершить его стоило более пространным высказыванием. Правда, вскоре после написания «Грибов с Юггота» он мимоходом говорил о том, чтобы «вымучить еще с десяток стихотворений ради окончательной завершенности цикла»90.
При этом Лавкрафт вовсе не возражал против публикации отдельных сонетов в самых разных изданиях. Одиннадцать из них (IX, XIII, XIV, XV, XIX, XXI, XXII, XXIII, XXVII, XXXII, XXXIV) в 1930–1931 годах напечатали в Weird Tales (и только десять были под заголовком «Грибы с Юггота», так как «Призванного» приняли в журнал раньше и опубликовали отдельно). Еще пять (XI, XX, XXIX, XXX, XXXI) вышли в начале 1930 года в Providence Journal, а девять других (IV, VI, VII, VIII, XII, XVI, XVIII, XXIV, XXVI) появлялись в Driftwind Уолтера Дж. Котса в период с 1930 по 1932 год. Остальные увидели свет позже в любительских и специализированных журналах, а после смерти Лавкрафта многие сонеты напечатали в Weird Tales. Только стихотворение «Предвестники» (XXVIII) никогда не появлялось в периодической прессе ни при жизни, ни после кончины Лавкрафта, а весь цикл целиком был опубликован только в 1943 году.
Как единое целое «Грибы с Юггота» – это вершина творчества Лавкрафта как автора «странной» поэзии. Здесь в сжатом виде переданы многие темы, образы и задумки, которые чаще всего волновали его воображение, и когда Лавкрафт сумел выразить их, используя относительно простой и современный, но при этом лаконичный и яркий язык (в том числе поразительные составные слова и фразы, придуманные им самим: «сновидчески-скоротечный», «урагано-помешанный» и «пораженный снами»), это стало триумфальной, хоть и запоздалой победой над его зависимостью от пагубного влияния поэзии восемнадцатого века. Пусть эти стихи не совсем соответствуют по форме итальянскому и шекспировскому сонету (наверное, поэтому сам Лавкрафт зачастую называл их «псевдосонетами»), зато они отдают дань традициям, которыми иные поэты готовы с легкостью пренебречь ради мнимой поэтической свободы. Жаль, что никто из знаменитых современников Лавкрафта этот цикл не читал.
Вскоре после окончания работы над «Грибами с Юггота» Лавкрафта потрясло известие о смерти Эверетта Макнила, который скончался четырнадцатого декабря 1929 года, хотя известно об этом стало только месяцем позже. Лавкрафт хвалил его в самых разных письмах, вспоминая при этом о проживании в Нью-Йорке:
«Когда мы с сынулей [Фрэнком Лонгом] впервые повстречали Макнила в 1922 году, дела его шли хуже некуда, он жил в страшных трущобах Адской кухни… Жил на верхнем этаже убогого многоквартирного дома среди суматохи, и маленькая квартирка старого доброго Мака была настоящим оазисом чистоты и аккуратности со всеми этими скромными старомодными картинами, простыми книгами и любопытными механическими устройствами, которые он изобретал для облегчения работы, включая доски-подставки, папки и тому подобное. Питался он скромно, консервированным супом и крекерами, однако никогда не жаловался… В свое время Макнил достаточно настрадался – бывали дни, когда он не ел ничего, кроме растворенного в воде сахара, взятого бесплатно из закусочной… При мысли о нем я всегда буду вспоминать огромные просторные серые равнины на юге Бруклина, поросшие осокой: низины с небольшими бухтами, как на побережье Голландии, усеянные одинокими домиками с изогнутыми крышами. Теперь все это исчезло, как и сам Мак…»91
Возможно, Лавкрафту казалось, что и он сам едва ли не дошел до того же состояния, пока не вернулся в Провиденс, где спокойно и безопасно.
В самом начале января Лавкрафт получил более приятную новость: критик Уильям Болито мимоходом упомянул Говарда (в положительном ключе) в своей колонке в New York World от четвертого января 1930 года. О содержании материала можно догадаться по заголовку «Палп-журналы»: Болито утверждал, что в этих скромных печатных изданиях попадаются не только увлекательные истории, но и произведения даже более высокого уровня, чем в самых престижных литературных журналах, и пришел к следующему выводу:
«В этом мире, естественно, есть свои лидеры. И я полагаю, что они хороши в своем деле. Здесь есть Отис Адальберт Клайн и Г. Ф. Лавкрафт, и я, несомненно, предпочел бы их модным писательницам и поэтам, о которых сейчас все сплетничают. Задумайтесь об этом, если вы устали от натянутой миловидности стихотворений в известных периодических изданиях, ведь до сих пор существуют последователи По, чьи работы публикуются для широкой публики»92.
Этот комментарий никак не мог пройти мимо Лавкрафта, поскольку всю колонку Болито перепечатали в Weird Tales за апрель 1930 года. Правда, упоминанием наравне с Клайном он был страшно разочарован: «Еще меня недавно порадовало, что Уильям Болито благосклонно высказался обо мне в своей колонке в N. Y. World – хотя впечатление подпортилось от соседства с именем милого халтурщика Отиса Адальберта Клайна!»93
Почти целый год Лавкрафт не сочинял никакой оригинальной прозы, да и между предыдущими его работами, «Ужасом Данвича» и «Цветом из иных миров», промежуток составлял больше года. Все время, которое Лавкрафт мог бы тратить на написание художественной литературы, уходило на редакторские задачи, путешествия и переписку, ведь он неоднократно заявлял, что для сочинения рассказов ему требуется абсолютная ясность ума, которая достигалась только в отсутствие любых дел в расписании. В конце 1929 года Лавкрафту подвернулась редакторская работа, в рамках которой он смог использовать свое воображение больше, чем мог предположить, – и, честно говоря, больше, чем от него требовалось. Как бы расточительно Лавкрафт ни применял свои силы, результат – рассказ «Курган», написанный для Зелии Бишоп, – того стоил.
Об этом произведении трудно говорить вкратце. Данный рассказ объемом в двадцать пять тысяч слов является самым длинным из всех редакторских проектов Лавкрафта в «странном» жанре и сравним только лишь с «Шепчущим во тьме». О том, что Лавкрафт полностью переделал историю, можно догадаться по первоначальной задумке сюжета Бишоп, записанной Р. Х. Барлоу: «Тут неподалеку есть индейский курган, где часто появляется призрак без головы. Иногда он предстает в обличии женщины»94. Лавкрафту идея показалась «невыносимо банальной и пресной»95, так что он придумал целую повесть о таящихся под землей ужасах, добавив в повествование множество деталей из его зарождающейся мифологии, в том числе Ктулху (под видом Тулу).
В «Кургане» рассказывается об участнике экспедиции Коронадо 1541 года по имени Панфило де Самакона-и-Нуньес, который отстает от основной группы, чтобы самостоятельно отправиться к кургану на территории современной Оклахомы. Там он узнает о невероятно древней подземной стране, где хранятся несметные богатства (а это и вызывает у него наибольший интерес). Панфило находит индейца, и тот обещает отвести его к одному из немногих уцелевших входов в страну, хотя дальше сопровождать его отказывается. Самакона обнаруживает цивилизацию К’ньян, основанную человекоподобными существами, которые (что совершенно неправдоподобно) попали на землю из космического пространства. Эти существа обладают поразительными способностями, в том числе способностью к телепатии и дематериализации – то есть они расщепляют самих себя и выбранные объекты до составных атомов, а затем пересобирают воедино в другом месте. Сначала Самакона приходит в восторг от увиденного, но постепенно понимает, что и в интеллектуальном, и в моральном плане цивилизация сильно деградировала, став безнравственной и загнивающей. Он пытается сбежать, но его постигает страшная участь. В наши дни записи Панфило о его путешествии находит археолог, от которого мы и узнаем эту неслыханную историю.
Такой краткий пересказ даже и близко не передает текстурную насыщенность рассказа, в котором удачно изображены гигантские временные пропасти и в мельчайших деталях описан подземный мир К’ньян, хотя до оригинальных работ Лавкрафта «Курган» все равно не дотягивает. Также очевидно, что «Курган» – это первый, но далеко не последний рассказ Лавкрафта, где внеземная цивилизация становится прозрачной метафорой определенных фаз человеческой (или, если быть точнее, западной) цивилизации. Сначала К’ньян предстает лавкрафтовской утопией: жителям удалось победить старение, благодаря небольшой численности населения и мастерскому владению технологиями среди них нет бедных, религию они используют только в качестве эстетического аспекта жизни, занимаются генетическим отбором, чтобы обеспечить жизнеспособность «преобладающего типажа», и почти все дни проводят за художественными и интеллектуальными занятиями. Лавкрафт открыто проводит параллели с современной западной цивилизацией: