только один устойчивый „якорь“, за который можно ухватиться как за рабочий псевдостандарт „ценностей“, необходимый нам для того, чтобы чувствовать себя спокойными и довольными, – и этим якорем являются традиции, мощное эмоциональное наследие, накопленное совокупным опытом предков, включая опыт индивидуальный, национальный, биологический и культурный. В масштабах Вселенной традиции не имеют никакого значения, но они бесконечно важны для нас в местном и прагматическом смысле, ведь это единственный способ защититься от опустошительного чувства „потерянности“ в бесконечном времени и пространстве»19.
Любопытно отметить: Лавкрафт осознавал, что в интеллектуальном плане значительно отошел от многих господствовавших в то время убеждений касательно традиционности, поскольку придерживался атеизма и морального релятивизма, с презрением относился к демократии и предпочитал «странную» литературу, а все это было несвойственно англо-американской культуре, к которой он хотел принадлежать: «Не обязательно воспринимать эти традиции всерьез, а над их наивностью и ложными представлениями можно даже посмеяться – как я смеюсь над ограниченностью, набожностью и условностью жизни в Новой Англии, хотя очень люблю этот регион и только здесь чувствую себя счастливым»20.
Теперь становится ясно, почему Лавкрафт оставался верным традициям, а также почему так жаждал уберечь свою цивилизацию от нападок со всех сторон, в том числе от иностранцев, от неизбежного прихода механизации и даже от радикальных эстетических движений. В 1931 году он все еще верил в биологическую неполноценность чернокожих («Черные во многом нам уступают. В этом ничуть не сомневаются современные биологи, выдающиеся европейцы, далекие от предрассудков»21), однако со временем его взгляды немного изменились, и Лавкрафт начал выступать за радикальную культурную несовместимость различных рас, этнокультурных групп и национальностей. В 1929 году он даже заявил, что «французская культура отличается большей глубиной по сравнению с нашей»22, а позже восхищался жителями Квебека, которые упорно стремились к сохранению французских обычаев. При этом Лавкрафт считал, что французов не стоит смешивать с англичанами, чтобы каждый народ не растерял собственное культурное наследие. Сейчас я не стану комментировать расовые идеи Лавкрафта; скажу лишь одно: он по-прежнему верил, что даже небольшое смешение различных групп ослабит традиционные узы, которые, как он считал, являются для нас единственным способом противостоять вселенской бессмысленности.
Ближе к концу 1920-х появилась новая угроза традициям – культура механизмов. В этом плане он придерживался не самых оригинальных взглядов, которые высказывали многие мыслители той эпохи, хотя его замечания по данному вопросу довольно проницательны и убедительны. Лавкрафт понемногу приходил к убеждению, что его эпоху уже нельзя назвать продолжением «американской цивилизации»:
«„Американской“ она остается только в географическом смысле, да и вообще уже не является „цивилизацией“, разве что согласно определению Шпенглера. Это абсолютно чужеродное и ребячливое варварство, основанное на физическом комфорте, а не на умственном превосходстве и не обладающее никакими признаками истинных колониальных американцев. Конечно, как другие виды варварства, этот однажды породит новую культуру, только она уже будет не нашей, и нам свойственно бороться с ее вторжением на территорию, которую мы желаем сохранить для нашей собственной культуры»23.
Далее в том же письме Лавкрафт рисует такую картину будущего:
«В социально-политической сфере Соединенных Штатов станут значительно преобладать экономические интересы на основе идеалов материальной выгоды, бесцельной деятельности и физического комфорта – и контролировать их будут прозорливые руководители, люди равнодушные и не имеющие хорошего воспитания, нанятые из рядов унифицированной толпы с помощью проверки их сообразительности и того, как они умеют хитрить: в такой борьбе за власть не останется места для истинных и прекрасных целей, которые заменят мощными, масштабными и механически эффективными».
Похожие взгляды Лавкрафт выражал в рассказе «Курган» и продолжит размышлять на эту тему в более поздних произведениях.
На взгляды Лавкрафта значительно повлияли две книги, хотя он мог бы справедливо утверждать, что еще до прочтения этих работ отчасти приходил к тем же фундаментальным убеждениям. Речь идет о «Закате Европы» Освальда Шпенглера («Der Untergang des Abendlandes», 1918–1922; перевод двух томов на английском издан в 1926 и 1928 годах) и «Современных нравах» Джозефа Вуда Кратча (1929). Первый том Шпенглера Лавкрафт прочитал весной 1927 года24 (за второй, насколько мне известно, он не брался), а Кратча – не позднее осени 1929 года25.
Лавкрафт уже давно склонялся к тому, чтобы принять основное положение Шпенглера о последовательной смене взлетов и падений цивилизаций, совпадающих с периодами зарождения, развития и угасания. Позже, как и многие другие, он выражал сомнения по поводу применения этой биологической аналогии, хотя еще в 1921 году в эссе «В защиту Дагона» писал: «Ни одна цивилизация не существует вечно, так что, быть может, и наша тоже начинает естественным образом угасать. Если так, то кончину невозможно предотвратить». Здесь Лавкрафт продолжал хвататься за возможность того, что «мы просто переходим от юности к зрелости, и впереди нас ждет более практичная и умудренная опытом жизнь», но к концу 1920-х годов он избавится и от этих неустойчивых оптимистических мыслей. В начале 1929 года Лавкрафт проанализировал причины упадка Америки:
«Настоящая Америка положила начало восхитительной цивилизации: при выгодном географическом положении британские ростки дали ожидаемо новый крепкий урожай… Что же уничтожило господствующую на этом континенте культуру? Итак, сначала ее отравили ядом социал-демократии, из-за которого со временем было введено понятие постепенного, а не интенсивного развития. Идеалисты хотели поднять уровень земли, для чего требовалось снести все башни и разбросать руины, а когда это произошло, они еще недоумевали, почему уровень так и не удалось повысить. И вдобавок они остались без башен! Затем экономический центр тяжести преждевременно сместился в сторону относительно незрелого Запада, и на первый план вышла западная неотесанность, «напор» и важность изобилия, что только ускорило порочное развитие демократии. Ситуацию усугубили внезапные финансовые перевороты и подъем омерзительного социального класса парвеню, обогатившихся выскочек, что типично для быстро растущей нации, а вдобавок, что самое страшное, хлынули потоки иммигрантов, выродков, не способных ассимилироваться в другой стране, и это стало величайшим бедствием западного мира. На этот опасный и неустойчивый культурный хаос наложилось еще и проклятие эпохи механизмов, склонной благоволить всему грубому и лишенному воображения, при этом действуя против чувствительности и цивилизованности. Первые последствия мы и видим сегодня, хотя лишь будущие поколения познают этот культурный мрак во всей его полноте»26.
Итак, причинами упадка Америки Лавкрафт называет демократию, преобладание количества и денежных средств над качеством, иностранцев и механизацию, и, если честно, я готов с ним согласиться по всем пунктам, кроме третьего. В том же письме он подробнее излагает свои претензии к демократии и особенно к массовой демократии, свойственной его эпохе. Не устраивало Лавкрафта враждебное отношение такой демократии к совершенству. С учетом того, что «мои общественно-политические интересы ограничиваются поддержанием высокого культурного стандарта», выход казался ему (теоретически) простым: установить или признать аристократию культуры, способствующую достижению художественного совершенства.
«Никому нет дела до ныне живущих аристократических семей. Люди желают только поддерживать существующие стандарты мышления, эстетики и поведения, дабы они не опустились до низкого уровня под влиянием господства грубых, корыстных и нечувствительных в эстетическом плане современников, которых легче удовлетворить и которые готовы создать в стране атмосферу, невыносимую для цивилизованных жителей, требующих большего».
Лишь несколько лет спустя Лавкрафт осознает эту проблему во всей ее полноте – в результате сговора демократии и капитализма появилась «массовая культура», а художественное превосходство становилось все менее возможным с экономической точки зрения. Ему понадобится еще какое-то время, чтобы хотя бы в теории разработать модель изменения данной ситуации.
Политика на тот момент увлекала Лавкрафта скорее в качестве теоретической науки, а не анализа текущих событий. Даже в 1928 году он все еще заявлял, что «на самом деле у меня практически отсутствует настоящий интерес к политике»27. В 1924 году он поздравил тетю Лиллиан с избранием Кулиджа28, после чего на протяжении четырех лет не упоминал ни его самого, ни какие-либо иные политические события. Лавкрафт признался, что в 1928 году поддерживал Гувера29, хотя причина такого выбора, как я подозреваю, заключалась в том, что Альфред Э. Смит, кандидат от демократов, был страстным противником сухого закона (Лавкрафт до сих пор высказывался в пользу этого закона, хотя и понимал, как трудно его исполнять) и предлагал изменить принятые в начале десятилетия правила об ограничении иммиграции.
Лавкрафта порицали за то, что он оставил без внимания обвал фондового рынка в октябре 1929 года, однако последствия депрессии проявились в полной мере лишь спустя несколько лет. На редакторской деятельности Лавкрафта случившееся, по-видимому, никак не отразилось (правда, она и так особо не процветала), и к тому же он на собственном опыте познал проблемы безработицы в Нью-Йорке 1920-х годов, хотя в тот период экономический рост якобы набирал обороты. И все-таки множество довольно мрачных рассуждений на тему политики в «Кургане», написанном в конце 1929 года, вряд ли появилось в повести случайно. Что касается эстетических убеждений, отказавшись от декаданса и почти полностью отвергнув модернизм, Лавкрафт смог вернуться к утонченному взгляду на искусство как изысканную забаву – в духе восемнадцатого ве