эмоциональным модуляциям в те моменты, когда повествование принимает определенный оборот»46.
К сожалению, эта работа тоже до нас не дошла.
Если какое-либо из сохранившихся произведений Блоха и можно отнести к редактурам Лавкрафта, то это рассказ «Дьяволопоклонники», написанный в феврале 1935 года. Как отмечал Блох, Лавкрафт вернул ему текст «со множеством комментариев и изменений, а также с длинным списком правок, которые он предлагал внести». Многие исправления, по его словам, даже невозможно различить в финальной версии истории – так хорошо они вписались в его собственный стиль:
«Лично меня завораживал процесс редактирования, в результате которого предложения и фразы, вставленные Лавкрафтом, прекрасно сочетались с моим рассказом, тем более что в 1935 году я еще был последователем так называемой „лавкрафтовской школы“ „странной“ литературы. Думаю, даже самопровозглашенный „знаток Лавкрафта“ не сможет распознать в окончательном варианте его добавления. Все его предложения и словосочетания дополняют текст, не выбиваясь из него»47.
И все же не удивительно, что Фарнсуорт Райт из Weird Tales отверг оригинальную версию рассказа, справедливо отметив, как сообщал Блох, что «сюжет вышел чересчур шатким для такого длинного повествования»48. История действительно слишком объемная и неубедительная.
«Дьяволопоклонников» Блох изначально посвятил Лавкрафту, а получив отказ, попросил Говарда помочь ему с редактированием. Лавкрафт внес правки, но от полноценного соавторства отказался. Правда, он оставил немало комментариев по поводу необходимости соблюдать историческую точность, раз уж действие происходит в семнадцатом веке в Новой Англии. Внес он некоторые предложения и касательно темпа развития событий. По всей видимости, Блох исправил текст в 1949 году для публикации в сборнике «Кое-что о кошках», однако рассказ все равно не избавился от излишней многословности и довольно комичной концовки: набожный пуританин, оказавшийся в небольшом городке в штате Мэн перед толпой из сотен дьяволопоклонников, расправляется с ними, отбиваясь Библией! С тем же успехом рассказ мог лежать среди неизданных работ Блоха, пока на него не обратили бы внимание как на литературную диковинку.
Интересно отметить, как Лавкрафт отреагировал на то, что его коллеги начали быстро приходить к успеху (если, конечно, публикации в палп-журналах можно назвать успехом). В начале 1934 года он пытался предугадать, что ждет его соратников на литературных просторах: «Из всех авторов WT лишь немногие сумеют пробиться в настоящую литературу. У Дерлета точно получится, но не с помощью „странных“ рассказов. Может быть, и у Смита. У Уондри и Лонга – наверняка. У Говарда тоже есть шанс, хотя ему бы лучше использовать традиционный техасский материал. Прайс тоже мог бы чего-то добиться, только вот писательство ради заработка его раздражает, поэтому вряд ли из этого что-то выйдет»49. Обратите внимание на последний комментарий: именно с Прайсом, автором типичной бульварщины, Лавкрафт вел самые детальные споры о наличии (или отсутствии) какой-либо ценности в палп-литературе и ее отношении к настоящим литературным произведениям. После прочтения их переписки складывается впечатление, что они так и не поняли друг друга, поскольку снова и снова высказывали одни и те же мнения и с трудом могли поставить себя на место другого.
Пожалуй, будет несправедливо поведать о споре только со стороны Лавкрафта, ведь Прайс тоже довольно убедительно отстаивает свою позицию: писательством он занялся с целью прокормить себя, так как из-за Великой депрессии был не способен найти других источников дохода, но даже такую шаблонную работу все равно можно наделить литературной ценностью или, по крайней мере, добавить в нее что-то от себя, наделить искренностью. Для Лавкрафта с его философско-эстетическим воспитанием на основе литературных идеалов восемнадцатого века (когда литература считалась изящной забавой) и дальнейшим прохождением через декадентскую эпоху и период космизма такие взгляды были неприемлемы – и не из высокоинтеллектуальных соображений, а просто потому, что он считал подобные убеждения глубоко оскорбительными лично для себя как для писателя: «Мое отношение… основано на открытом неприятии профессионального сочинительства как цели, к которой должны стремиться люди, желающие выразить себя в литературе. Всем пишущим, на мой взгляд, следует найти оплачиваемую работу за пределами литературы и ее фальшивой полутени, а в писательстве своем держаться подальше от коммерческих целей». Возмущение Лавкрафта можно понять, однако, чтобы не обижать Прайса, он уже более спокойным тоном добавляет: «Обеспечение различных коммерческих изданий искусственными шаблонными произведениями, соответствующими вкусам толпы, – вполне себе честное ремесло, и все же мне кажется, что оно более подходит для умелых специалистов, не склонных к самовыражению, нежели для тех, кому действительно есть что сказать»50.
Конечно, в его правоте не стоит и сомневаться. Никто из авторов палп-журналов, кроме самого Лавкрафта, не стал значимой фигурой в литературе. «Ты же не станешь называть нас, неуклюжих халтурщиков из WT, „настоящими писателями“? – язвительно спрашивал Лавкрафт у Дж. Вернона Ши в 1931 году:
«…по сравнению с серьезным писательством мир популярных журналов – не более чем подполье или карикатура. Этот мир не достоин внимательного рассмотрения, его не стоит сохранять ради будущего. Именно поэтому я не желаю идти на „уступки“ его стандартам и готов вовсе от него отречься ради достижения истинного художественного выражения, пусть даже на самом скромном уровне»51.
Эту тираду (с интересными дополнениями) Лавкрафт повторял не раз на протяжении всей своей карьеры.
Иллюстрации в палп-журналах, особенно в Weird Tales, тоже не вызывали у него особого энтузиазма. Лавкрафт даже считал их еще более низкопробными, чем сами произведения, насколько это вообще возможно. «Все это так называемое „искусство“ выглядит отвратительно, и я радуюсь каждый раз, когда Райт решает сжалиться надо мной и оставить мои работы без этих мерзостей», – писал Лавкрафт еще в 1926 году52. Некоторые из ранних художников Weird Tales ему все-таки нравились, например Дж. Аллен Сент-Джон и в особенности Хью Рэнкин (хотя Рэнкин выдал раньше времени концовку «Шепчущего во тьме», нарисовав лицо и руки Экли уже на второй странице повести. Позже, когда начали появляться знаменитые рисунки Маргарет Брандидж с обнаженными женщинами (интимные места всегда были прикрыты завитками дыма или другими изобразительными уловками), отвращение сменилось у Лавкрафта какой-то усталой обреченностью. При этом среди его друзей по переписке были ханжи почище самого Говарда, которые страстно выступали против таких аморальных иллюстраций, на что он реагировал следующим образом:
«Касательно обложек WT скажу так – слишком уж банально, чтобы сердиться. На месте этих неуместных обнаженных фигур могло оказаться нечто не менее избитое и смущающее, хотя и более уместное… Я не возражаю против обнаженного тела в искусстве, тем более что тело человека – вполне достойный предмет для изображения, природа создала его красивым. Одного я только не пойму: какое, черт возьми, отношение эти раздетые дамочки миссис Брандидж имеют к „странной“ литературе?!»53
Данная цитата опровергает глупый миф о том, что Лавкрафт якобы отрывал обложки Weird Tales, потому что его ужасно раздражали или смущали иллюстрации с обнаженными девушками. Впрочем, развенчать этот миф может и его собственная подшивка номеров журнала, хранящаяся в Библиотеке Джона Хэя в Брауновском университете – целая и невредимая.
В свете его презрительного отношения к бульварному чтиву интересно отметить, что и о «настоящей» «странной» прозе, то есть о литературе «в духе Блэквуда, Дансени, Мэкена и Джеймса», как он сам отмечал в письме к Ши, Лавкрафт был не такого уж высокого мнения, как можно ожидать. В течение 1930-х годов он находил недостатки в работах каждого из упомянутых авторов, перед которыми прежде поклонялся. Например, про Мэкена он писал следующее: «Вполне естественно, что люди вроде Мэкена, чьи умы затуманены религиозным вымыслом, увлекаются идеями, которые в религии считаются ужасными и неприемлемыми. Такие люди всерьез воспринимают устаревшее и искусственно созданное понятие „греха“ с его мрачным очарованием»54. А вот его слова о М. Р. Джеймсе: «Готов признать, что он все-таки не стоит в одном ряду с Мэкеном, Блэквудом и Дансени. Из этой „большой четверки“ он самый приземленный»55. Мнение Лавкрафта о Блэквуде в целом оставалось довольно высоким, но и он не избежал критики: «Можно смело утверждать, что Блэквуд величайший из ныне живущих авторов странного жанра, несмотря на все шероховатости его работ и неумелый стиль»56.
Однажды досталось сразу всем, на кого Лавкрафт прежде равнялся: «Чего мне не хватает у Мэкена, Джеймса, Дансени, де ла Мара, Шила и даже Блэквуда и По, так это ощущения космизма. У Дансени, пожалуй, чаще всего встречаются идеи космизма, хотя их все равно мало, да и он лишь изредка прибегает к более мрачному и серьезному подходу в творчестве»57. Этот комментарий интересен прежде всего тем, что отличительной чертой своих работ Лавкрафт как раз называл именно космизм. Возможно, таким образом он лишь пытался уйти от влияния титанов литературы? Он вовсе не ставил себя на один уровень с ними («Некоторые мои рассказы… наверное, можно сравнить с более слабыми работами Блэквуда и других знаменитых авторов»58), хотя неосознанно пытался отвоевать для себя небольшой уголок в этом мире, где он будет выделяться на фоне остальных.
При этом Лавкрафт не переставал искать новых кумиров среди «странных» писателей. Он читал рассказы в Weird Tales