Накануне рождества 1934 года дом номер 66 по Колледж-стрит наполнился на редкость ярким ощущением праздника. Впервые за четверть века Лавкрафт с Энни нарядили елку, которую он описывал с почти детским упоением: «Старых украшений, разумеется, не осталось. Как удачно мой старый товарищ Фрэнк Уинфилд Вулуорд предложил по сходной цене новый наборчик. Получилось великолепно: блестящая звезда, мишура лежит поверх ветвей испанским мхом. Загляденье!»98
Новый год застал его уже в Нью-Йорке. Из Провиденса Лавкрафт выехал в ночь с тридцатого на тридцать первое декабря; при этом до станции он еле добрался: «Пришлось зажать нос платком, так жгло в груди от холода и крутило живот. Трудно пришлось и сердцу, поскольку одно время было трудно дышать»99. На Пенсильванский вокзал Лавкрафт прибыл тридцать первого в семь утра и, выждав час, отправился к Лонгам. После обеда заглянул Р. Х. Барлоу, который тоже был в городе. Второго января «банда» собралась в рекордном составе: помимо Лавкрафта – Барлоу, Кляйнер, Лидс, Талман, Мортон, Кирк, Лавмэн (с другом Гордоном), Кениг, Дональд и Говард Уондри, Лонг и некто Филлипс (вряд ли родственник) с другом Гарри. Талман фотографировал гостей, и выходило забавно: Лавкрафт, по его словам, на снимке будто не то свистит, не то плюется. Третьего числа он с Барлоу и Лонгом посетил Лабораторию тестирования электроприборов, где работал Кениг. В ней проверяли на износ разного рода электронику, а внешне лаборатория будто сошла со страниц футуристического романа. Домой Лавкрафт вернулся восьмого января.
В новогоднюю ночь они с Барлоу вычитывали «Пережившего человечество» (издано в Californian летом 1935 года) – довольно заурядный рассказ о последнем человеке на Земле. Упоминаю я об этом только потому, что сохранилась печатная копия Барлоу с рукописными пометками Лавкрафта, где видна степень его участия. Значительных структурных исправлений там нет, лишь мелкие правки стиля и слога, однако ему принадлежит значительная часть финала – особенно псевдокосмизм, под который так глупо лишается жизни последний человек на Земле:
«И когда канул в вечность последний, ничтожный представитель жизни, Землю постигла окончательная гибель. Этот тщедушный, скрюченный горемыка был венцом всех бессчетных поколений, груза тысячелетней истории, всех цивилизаций, империй – венцом затяжной и такой бессмысленной эпохи! Вот она, точка, пик человеческого развития, которого аморфному, сытому прошлому и вообразить было не под силу! Не прокатиться отныне по планете топоту миллионов ног, не шуршать ящерице по песку, не жужжать мухе. Настал век иссохшей колючки и бесконечных степей жесткой травы. На Земле, как на ее холодной и бесстрастной спутнице Луне, утвердили свою власть безмолвие и тьма».
Ничего выдающегося. Сам же Лавкрафт тем временем писал кое-что на схожую тему, но куда выразительнее.
К осени 1934-го из-под пера Лавкрафта уже год как не выходило произведений: он считал, что исписался. В декабре 1933 он писал Кларку Эштону Смиту:
«Все выходит неизящно, вычурно и попросту топорно, и любая нечеткая, но запоминающаяся задумка в голове обречена зачахнуть на корню. Я ищу символику для передачи настроя, навеянного образами…, однако на бумаге они смотрятся вымученными, по-детски нелепыми, гротескными и совсем, совсем невыразительными. Вышел дешевый и слезливый фарс, а первоначальной мысли я так и не донес»100.
В марте 1934 года он вскользь упоминает о сюжете:
«На данный момент ничего не пишу, но продумываю повесть для Аркхэмского цикла. Главный герой въезжает в таинственный дом на Французском холме и не в силах сопротивляться зову жуткого заброшенного кладбища на Холме висельников. Мистики, скорее всего, не будет. Больше склоняюсь к „Цвету из иных миров“ и… научной фантастике в разных ее проявлениях»101.
Больше упоминаний об этой повести нет. Лавкрафт, очевидно, не дописал ее или вообще даже не начал – хотя первый шаг все-таки был положен. Он начертил полноценную карту Аркхэма (одну из как минимум трех за жизнь). Шли месяцы, он бездействовал как писатель, и коллеги по цеху уже готовились ставить на нем крест. В октябре Э. Хоффман Прайс пытался уговорить его на новую историю о Рэндольфе Картере, но безуспешно.
Неудивительно, что из-за творческого застоя работа над новым произведением «За гранью времен» шла три месяца (с 10 ноября 1934 года по двадцать второе февраля 1935-го, как указано на рукописи) и дважды-трижды стартовала сызнова. Более того, начаткам сюжета на тот момент было никак не меньше четырех лет. Прежде всего вспомним саму историю, а после – узнаем, как и в каких муках она рождалась.
Натаниэль Уингейт Пизли, профессор Мискатоникского университета, четырнадцатого мая 1908 года прямо на лекции по политэкономии падает в обморок. Очнувшись в больничной палате, он – судя по всему, из-за тяжкой амнезии – разучился по-человечески двигаться и говорить. Со временем он возвращает себе власть над телом, при этом демонстрируя невероятные, нечеловеческие умственные способности. Из-за перемен в нем жена подает на развод, и только один из трех детей, сын Уингейт, не отворачивается от отца. За следующие пять лет он объезжает библиотеки по всему миру со странными, удивительными изысканиями; обходит с экспедициями таинственные края. И вдруг двадцать седьмого сентября 1913 года наваждение спадает, профессор вновь прежний – и ему кажется, будто он ведет лекцию в 1908 году.
С этого момента на Пизли обрушиваются все более и более причудливые сновидения. Каждую ночь он будто обменивается разумом с конусообразным морщинистым инопланетянином, принадлежащим к некой Великой расе, «потому что лишь ей удалось постичь тайну времени» (овладеть техникой вселения практически в любое существо во вселенной, хоть в прошлом, хоть в настоящем, хоть в будущем). Сто пятьдесят миллионов лет назад у нее была колония на территории современной Австралии; в то время они и выглядели по-другому, но из-за надвигающейся катастрофы пришлось переселиться разумами в конусообразных (а в будущем придется отказаться и от них). Пленники Великой расы со всех уголков космоса вносят записи о себе в огромный архив, и Пизли – не исключение.
Себе он объясняет, что видениями обязан пяти годам эзотерических изысканий (о которых не помнит), но тут ему пишет некий австралиец-археолог, якобы читавший о профессоре в психологических журналах. Суть в том, что найдены древние развалины, похожие на колонию Великой расы из его грез. Пизли отправляется с Робертом Б. Ф. Макензи (археологом) в Большую Песчаную пустыню и с ужасом осознает, что сны уж очень напоминают явь. Ночью он уходит осмотреть развалины в одиночку. Блуждая по уходящим под землю галереям, он не в силах отделаться от жуткого чувства, что уже здесь бывал, – и может поставить лишь на одно: если видения оказались извращенной формой реальности, где-то наверняка сохранился архив Великой расы с записями Пизли. Изнурительный спуск приводит его в нужное место, а там:
«С самой зари человеческого рода эта книга не знала прикосновения руки, не знала взгляда. Едва я занес факел над ней посреди этой кошмарной циклопической бездны, отблеск явил мне побуревшие за тысячи лет, ломкие страницы, исписанные отнюдь не иероглифами эпохи земной юности. Вместо этого я увидел буквы знакомого алфавита, которые без труда складывались в английские слова и фразы – написанные моим собственным почерком».
Пизли, обезумев от ужаса, бросается вон и по пути теряет записи, в результате чего потом пытается изобрести рациональное объяснение всему: «Вдруг увиденное на самом деле было хоть отчасти бредовым плодом фантазии?»
В плане космизма «За гранью времен» почти не уступает «Хребтам безумия», как Великая раса не уступает в богатстве исторических, биологических и культурных аспектов Старцам (а в повествование встроена, пожалуй, даже лучше). Это одна из жемчужин Лавкрафта. Здесь он вновь ловко сплетает воедино пространство и время – вспомнить, например, сцену, где Пизли знакомится с другими «пленниками» Великой расы:
«Там был разум с планеты, известной нам как Венера, – появиться на свет ему суждено через много-много столетий. Другой жил на луне Юпитера шесть миллионов лет назад. Из земных обитателей мне повстречался интеллект крылатого полурастения с головой как звезда – один из хозяев доисторической Антарктиды. Затем – разум рептилоида из полумифической Валусии; трое прошлых хозяев Хайбории – они покрыты мехом и поклоняются Цаттогуа; один из омерзительной расы чо-чо; двое паукообразных, на чьем веку Земля канет в небытие; пятеро панцирных жесткокрылых, которые придут нам на смену, – в них перед лицом жуткой гибели переселится Великая раса; были там сознания и других представителей рода человеческого, только не сапиенсов».
Эти «панцирные жесткокрылые» (то есть жуки) – очередной укол антропоцентризму, который Лавкрафт попирает во многих своих произведениях. С научной точки зрения к нему здесь не придраться: насекомые и впрямь могут пережить человека (об этой гипотезе пишет и Лавкрафт на полях рассказа Барлоу «Переживший человечество», в котором гомо сапиенс, наоборот, продержались дольше всех), но любопытно другое. В довольно циничном видении Лавкрафта жуки еще и превзойдут нас в интеллектуальном плане – настолько, что в них Великая раса на пороге катастрофы перенесет сознание из конусообразных. Там же Пизли добавляет: «Мысли о таинственных глубинах прошлого заставляли содрогнуться, а о подстерегающих в будущем опасностях – в ужасе затрепетать. От будущих венцов земной эволюции я узнал такое, что до конца своих дней не забуду и под страхом смерти не приведу этого здесь».
В рассказе, конечно, правит бал Великая раса. Кажется, что они со Старцами из «Хребтов безумия» даже претендуют на роль главных героев. Их цивилизация раскрыта, история описана, уровень интеллектуального и культурного развития почти не знал спада, и они ищут не экспансии, как Старцы, а знаний. О политике и утопических аспектах рассказа, впрочем, позже.