114.
Глава 23. На Страже Цивилизации (1929–1937)
Летом 1936 Лавкрафт делает любопытное признание:
«Да, я был закостенелым тори лишь попросту из консерватизма и привязанности ко всему старинному, а еще потому, что не утруждался подобающим образом поразмыслить об экономике, обществе и будущем. Депрессия обнажила столько экономических, финансовых и политических проблем, что я будто вскочил от долгого сна и вынужденно взглянул на прошлое через призму холодного рационализма. Ну я и болван все-таки! С какой забавой высмеивал либералов, а они между тем жили днем сегодняшним, когда я – вчерашним. У них – научный метод, у меня – романтическое ретроградство. Мне наконец-то приоткрылась суть капитализма, когда капитал сгребается кликой, а народ бедствует и идти на реформы вынуждает только пиковый градус недовольства».
Интересно: Лавкрафт крайне редко признавал в открытую, что поворотной точкой в отношении политики, экономики и общества для него стала Великая депрессия (хотя в письмах это подтверждается уже с начала тридцатых)1.
Вряд ли биржевой крах 1929 года сильно ударил по Лавкрафту. Напрямую точно не затронул: больно пришлось инвесторам, а с его-то доходом было не до инвестиций. Работал он на себя (редактировал и время от времени печатался в журналах), сокращения мог не бояться. Да, Депрессия срезала многих: Strange Tales (1931–1933) продержался семь выпусков, Astounding якобы встал на паузу, но издаваться продолжит уже под крылом нового издателя, и даже Weird Tales с 1931 года стал печататься раз в месяц – однако Лавкрафт в то время мало сочинял, и кризис книгоиздательства его не тревожил. Занят он был редактурой и корректурой беллетристики, поэзии, а еще статей (в бульварную периодику все это шло нечасто), так что за тридцатые его материальное положение пострадало не сильно.
Заметьте, Лавкрафт не ударился, как многие, в политэкономическую крайность после внезапного разорения – к социализму он присматривался отнюдь не из личных переживаний. Во-первых, без денег, работы и крыши над головой он не остался (на фоне остальной страны и даже нескольких друзей уж точно), во-вторых, коммунизм он считал неработоспособным и губительным для культуры (тогда как итоговый строй Рузвельта – недостаточно либеральным, хотя в Новом курсе видел единственный выход для экономики).
В целом неудивительно, что Лавкрафт повернулся влево. В тридцатых антикапиталистические идеи и политтеории набирали популярность, да и у Лавкрафта было свое видение социализма с примесью аристократичности от его прежних взглядов. На последнем долго не задержусь, а вот первое я рассмотрю отдельно.
Благодатной почвы для социализма и коммунизма в США никогда не было, но, скажем так, временами нелюбовь к ним ослабевала. Двадцать лет с начала века социализм уверенно поднимал голову: политический вес набирала организация И. Р. М. («Индустриальные рабочие мира», 1905), выступающая за профсоюзные стачки; на выборах в 1912 году независимый кандидат Юджин В. Дебс набрал почти миллион голосов. Однако после Первой мировой войны истерия по «красным» загнала социализм в тень почти на десять лет, срезая на корню всякую радикальную мысль.
Депрессия же его оттуда вывела, и социалисты вкупе с пролетариатом стали требовать улучшения условий труда. Норман Томас, кандидат от них на выборах, набрал в 1932 году почти девятьсот тысяч голосов – это немного, но лучший его результат (без Томаса не обходилась ни одна президентская гонка с 1928 по 1948 год). Не осталась в стороне и интеллигенция, заглядываясь то на умеренный, то на марксистского толка социализм, то на чистый коммунизм. Лавкрафт как-то писал:
«Фактически сегодня вся писательская элита с критиками придерживаются радикальных взглядов. Драйзер, Шервуд Андерсон, Хемингуэй, Дос Пассос, Истмен, О’Нил, Льюис, Максвелл Андерсон, Маклиш, Эдмунд Уилсон, Фейдимен. Им нет конца… Цвет общества – не рабы привилегий и сиюминутной выгоды – постепенно переходят от слепой классовой иерархии к трезвым взглядам, к системе, где на первом месте стоят симметрия и стабильность всего общественного организма»2.
Словом, взгляды Лавкрафта изменились кардинально – видно это как минимум по контрасту между его колкостями в сторону «незаконной И. Р. М.» из очерка «Большевизм» (Conservative, июль 1919) и цитатой из их гимна «Спасибо, Боже, что я босяк!» в письме 1936 года3.
Впрочем, перемены зрели в нем долго, поначалу совсем неохотно. По-видимому, подтолкнули к ним и обстановка, и то, что на фоне кризиса бедственное положение Лавкрафта грозило ухудшиться – и он наверняка искал выход. Президент Гувер, убежденный волюнтарист, не считал, что власть вправе регулировать уровень безработицы. В 1928 году Лавкрафт его поддерживал, а через несколько лет заклеймит едким народным прозвищем «Let-‘em-Starve Hoover» – «Гувер по кличке „пусть голодают“». Злодеем, впрочем, Гувера не назвать – скорее просто нерешительным политиком, который не осознавал масштаба проблем в стране и без должной гибкости ума не мог найти смелого решения. Даже Рузвельту и тому хватило духа только удержать экономику от развала, а точку в Депрессии, как известно, поставила уже Вторая мировая война.
Первые намеки на перемены в Лавкрафте появляются в январе 1931 года:
«Нравственному идеализму социализм нужен как нечто возвышенное и поэтическое, якобы связывающее всех людей друг с другом и со вселенной. Жесткий реализм постепенно к нему склоняется как к единственной регулирующей сдержке, способной уберечь наше благодатное в культурном плане, но расслоенное общество от недочеловеков, которых механизация труда и, как итог, голод с нищетой рано или поздно могут довести до восстания»4.
Из этого абзаца и всего письма отлично видно, что Лавкрафту куда ближе второй тезис, а благополучие «плебса» его не заботит – другое дело бунт, в пламени которого этот плебс сожжет интеллектуальный мир. В конце концов: «Я волнуюсь только за цивилизацию»5 и «В общественных и политических вопросах я озабочен лишь сохранением высокой культурности… В сущности, аристократизм я чту как концепцию, не питая интереса к самим аристократам. Не важно, за кем именно превосходство, главное, чтобы оно существовало – выраженное интеллектуально и эстетически»6. Иначе говоря, Лавкрафт мечтал о культурном укладе, в котором нет препон умственному развитию и фантазии, на свет появляются бесценные произведения искусства и чтутся «цивилизованные» нормы поведения и ценности. Почти всю жизнь он верил, что добиться этого можно, лишь возродив классовую аристократию. В таком случае либо случится расцвет меценатства, либо зародится новый ренессанс, к которому по определению будет тяготеть все общество. Меньше всего Лавкрафт стремился к разного рода революциям и до конца дней питал отвращение к большевистской России, претерпевшей культурный крах (что никак не приблизило экономических реформ, которые партия якобы ставила во главу угла). Пересматривать взгляды на аристократизм Лавкрафт будет несколько лет и в 1936 году наконец-то их обозначит на бумаге:
«…чтил я на самом деле не аристократизм, а присущий ему набор человеческих качеств… Достоинство аристократа, впрочем, заключается только в психологии искреннего незапятнанного бескорыстия, честности, крепкого духа и щедрости – все, порожденное хорошим образованием, совершенной экономической стабильностью, прочным социальным положением. ВСЕ, ЧТО ДОСТИГАЕТСЯ И ЧЕРЕЗ СОЦИАЛИЗМ»7.
Подробно политические убеждения Лавкрафта раскрываются, увязываясь с его философией и моралью, в споре с Робертом И. Говардом о преимуществах цивилизации перед варварством. Писатели диаметрально расходились во многих взглядах и дискутировали на этот счет. Материя или сознание? Периферия или город? Все в таком духе (тезисы, разумеется, не столь однобоки). Здесь я не соглашусь со сторонниками Говарда, что если кто и вышел победителем из их полемики, так это он. К слову, споры иногда накаляются и грозят скатиться практически в перебранку, хотя оба якобы пишут со всем уважением. А в дискуссии Лавкрафта с Э. Хоффманом Прайсом о том, бульварная или обычная литература лучше, вообще ничью сторону не занять – там одна пристрастность.
Спор с Говардом начал Лавкрафт, оправдывая защиту своего эталонного политического строя, при котором все лучшее от цивилизации, культуры и умственного развития якобы расцветет в ярких красках.
«Осознав культурный потенциал человечества, нельзя опускаться до примитивных вкусов недоразвитых масс. Цивилизация, которая только работает, ест, пьет, плодится, плюет в потолок и ребячится, вообще не имеет права считаться цивилизацией. От ее представителей ровно столько же пользы, как если бы их вообще не было… Если развитое цивилизованное общество не способно произвести художественный и высокоинтеллектуальный продукт, ему незачем существовать. Чем больше людей его производят, тем лучше, однако если на первых порах их число оставляет желать лучшего, искусственно мешать росту будет низостью – хотя бы из-за того, что всех, вероятно, к творческой и умственной деятельности не привлечь»8.
Говард согласился (возможно, для вида), что физическая составляющая человека «заведомо отвратительнее духовной», но не считал, как Лавкрафт, цветом человеческой расы интеллигенцию. Его доводы, впрочем, Говард сильно переиначил: «Мысль, что в мире ценностью обладают только плоды интеллекта, достижения ума, победы разума, настолько ханжеская, что ей нет оправдания»9. Лавкрафт парировал:
«По части сохранения цивилизации никто не поставит художника выше землепашца, механика, инженера, политика… однако если искусство приводит к духовному расцвету, а тот, в свою очередь, к буйному расцвету жизни (и нужно понимат