Организованное Берией соединение социализма и капитализма, уникальных разведданных с талантом отечественных ученых и инженеров в рекордные сроки принесло свои плоды. И вот настал долгожданный день первых испытаний советской атомной бомбы – 29 августа 1949 года. Взрыв произошёл на полигоне под Семипалатинском. Вот как этот день запомнил Харитон: «Бомбу поднимали на башню лифтом, людей хотели доставить туда отдельно, но Зернов не стерпел, стал рядом с бомбой, и так они вдвоём поднялись на вышку, потом туда прибыли Щелкин и Ломинский. Они же уходили последними.
На их пути было устройство, к которому надо было подключить провода, передававшие сигнал для срабатывания бомбы – был такой автомат, включавший устройство для подрыва инициаторов, расположенных по периферии заряда, чтобы образовалась сходящаяся волна. Кнопку этого устройства нажимал Щелкин, дальше уже всё делалось автоматически – заряжались конденсаторы, в которых накапливалась энергия подрыва инициаторов, срабатывали детонаторы и т. д. И от этого момента нажатия кнопки до самого взрыва проходило, помнится, секунд сорок.
Ну вот, через эти сорок секунд всё осветилось ярчайшей вспышкой. Мы её наблюдали через открытую (с задней стороны) дверь наблюдательного пункта, расположенного в десяти километрах от эпицентра. А через тридцать секунд после вспышки пришла ударная волна, и можно было выйти наружу и наблюдать последующие фазы взрыва.
Берия тоже находился с нами, он поцеловал Игоря Васильевича (Курчатова. – Б.С.) и меня – в лоб. Ярчайший свет и мощная ударная волна лучше всего засвидетельствовали, что мощность взрыва была вполне достаточной.
Однако в «воспоминаниях» некоторых людей, которых там и в помине не было, описаны такие подробности, что просто диву даёшься. Например, пишется, что в последние секунды вдруг начал увеличиваться поток нейтронов (это повышало вероятность того, что взрыва не произойдёт. – Б.С.), и все заволновались. Счётчик нейтронов действительно был, и он передавал сигналы на НП, но никакого усиления потока не было. Это всё измышления, как и многие другие «детали» тех событий…»
Харитон явно имел в виду «воспоминания» Головина, на испытаниях не присутствовавшего, но описавшего всё происшедшее куда подробнее Юлия Борисовича, аж на семи страницах книжного текста. По принципу – всё, что было не со мной, помню. Здесь я приведу лишь те фрагменты головинских «мемуаров», которые непосредственно относятся к Берии, чтобы читатели могли проследить, как конструировался миф о Лаврентии Павловиче – злодее и дураке, ничего в порученном деле не смыслившем, и оказавшемся на коне лишь благодаря героям-учёным и своим толковым заместителям из военно-промышленного комплекса, которым посчастливилось уцелеть после 53-го года: «…Тележку с изделием медленно выкатывают через ворота во мрак ночи на платформу лифта.
– Так и пойдёт вверх без сопровождения? – восклицает Берия.
– Нет-нет. – Зернов делает шаг, не предусмотренный графиком работ, встаёт на платформу лифта и, держась одной рукой за перекладину, в живописной позе уезжает вверх…
Давыдов уже начал отсчитывать минуты, когда пришёл Берия со своим сопровождением. Курчатов взял себя в руки и остановился рядом с Флеровым, наблюдая фон нейтронов. Два-три нейтрона за пятнадцать секунд. Всё хорошо.
И вдруг при общем молчании за десять минут до «часа» раздаётся голос Берии:
– А ничего у вас, Игорь Васильевич, не получится!
– Что вы, Лаврентий Павлович! Обязательно получится! – восклицает Курчатов и продолжает наблюдать, только шея его побагровела и лицо сделалось мрачно сосредоточенным.
На третьей минуте до взрыва вдруг фон нейтронов удвоился, на второй минуте стал ещё больше. Флеров с Курчатовым тревожно переглянулись – опасность хлопка вместо взрыва резко возросла. Но автомат пуска работает равнодушно, ускорить ничего невозможно, и во власти Курчатова только отменить взрыв (в действительности, решение об отмене взрыва мог бы принять только Берия, и то только предварительно согласовав его со Сталиным. – Б.С.).
– Десять секунд… пять секунд… три, две, одна, пуск!
Курчатов резко повернулся лицом к открытой двери. Небо уже померкло на фоне освещённых холмов и степи. Курчатов бросился вон из каземата, взбежал на земляной вал и с криком «Она!», широко взмахнул руками, повторяя: «Она, она!», – и просветленье разлилось по его лицу.
Столб взрыва клубился и уходил в стратосферу. К командному пункту приближалась ударная волна, ясно видимая по траве. Курчатов бросился навстречу ей. За ним рванулся Флеров, схватил его за руку, насильно увлёк в каземат и закрыл дверь.
В каземат врывались остальные – разрядившиеся, ликующие. Председатель (Берия. – Б.С.) обнял и расцеловал Курчатова со словами: «Было бы большое несчастье, если б не вышло!» Курчатов хорошо знал, какое было бы несчастье.
Но теперь все тревоги позади. Курчатов и его команда решили все научные задачи, с успехом прошли через все трудности организации (выходит, Лаврентий Павлович к организации работ отношения не имел, всё тянул на себе Игорь Васильевич? – Б.С.). С лица Курчатова мгновенно слетело напряжение. Он стал сразу мягким и как будто смущённым.
Но Берия вдруг забеспокоился. А такой ли был взрыв у американцев?
Немедленно приказал соединить его по телефону с Мещеряковым, посланным для наблюдения за взрывом на северный наблюдательный пункт. В 1947 году он… был по приглашению американцев на Бикини и видел там американский подводный ядерный взрыв.
– Михаил Григорьевич! Похоже на американский? Очень? Мы не сплоховали? Курчатов нам не втирает очки? Всё так же? Хорошо! Хорошо! Значит, можно докладывать Сталину, что испытание успешно? Хорошо! Хорошо!
Берия дал команду чем-то смущённому генералу, дежурившему у телефона, тотчас же соединить со Сталиным по ВЧ. В Москве подошёл к телефону Поскрёбышев.
– Иосиф Виссарионович ушёл спать, – ответил он.
– Очень важно, всё равно позовите его.
Через несколько минут Берии ответил сонный голос:
– Чего тебе?
– Иосиф, всё успешно. Взрыв такой же, как у американцев…
– Я уже знаю и хочу спать, – ответил Сталин и положил трубку.
Берия взорвался и набросился с кулаками на побледневшего генерала:
– Вы и здесь суёте мне палки в колёса, предатели! Сотру в порошок!..
Легко убедиться, что все детали, придуманные Головиным и отсутствующие в рассказе Харитона, вполне соответствуют мифологическому образу жестокого и мнительного злодея, которым рисовала Берию советская пропаганда после его падения. Лаврентий Павлович предпринимает совершенно бессмысленные действия. На всякий случай побуждает одного из присутствовавших сопровождать «изделие» на башню, стоя в нелепой позе на платформе лифта. Хотя толку от такого сопровождения никакого, один только напрасный риск для сопровождающего. Потом Берия постоянно не доверяет Курчатову, боится, что испытание сорвётся, в последний момент теряет веру в успех. Тут по законам плохой пьесы возникает реальная опасность провала из-за роста нейтронного фона, чтобы потом весомее ощущался успех. Когда всё позади, Берия целует Курчатова, но это поцелуй иудин, поскольку Лаврентий Павлович всё ещё сомневается, а настоящий ли это взрыв? Не надул ли его Курчатов? А пока Берия затевает дурацкую проверку, Сталин звонит по ВЧ, узнаёт от дежурного генерала, что бомба благополучно взорвалась и идёт спать. Злодей Берия посрамлён: ему не удалось первым доложить генералиссимусу об историческом событии, и тут же от вежливости не остаётся и следа: Лаврентий Павлович набрасывается с кулаками на ни в чём не повинного генерала. Вот так и рождались легенды о Берии, очень мало общего имевшие с действительностью.
После создания атомной бомбы Лаврентий Павлович в качестве главы Спецкомитета продолжал руководить водородным проектом. К концу жизни его маршальский мундир, кроме Золотой Звезды Героя Социалистического Труда, украшали пять орденов Ленина, два ордена Красного Знамени, орден Суворова 1-й степени и три ордена Красного Знамени союзных республик – Грузии, Армении и Азербайджана.
Отец советской водородной бомбы Андрей Дмитриевич Сахаров вспоминал свою первую встречу с Берией тет-а-тет в 50-м году во время работы над водородным проектом: «Он встал, давая понять, что разговор окончен, но вдруг сказал: «Может, у вас есть какие-нибудь вопросы ко мне?»
Я совершенно не был готов к такому общему вопросу. Спонтанно, без размышлений, я спросил: «Почему наши новые разработки идут так медленно? Почему мы всё время отстаём от США и других стран, проигрывая техническое соревнование?»…
Берия ответил мне прагматически: «Потому что у нас нет производственно-опытной базы. Всё висит на одной «Электросиле». А у американцев сотни фирм с мощной базой» (Лаврентий Павлович под конец жизни начал понимать, какая сила заключена в присущей капитализму конкуренции множества производственных фирм и научных коллективов. – Б.С.)…
Он подал мне руку. Она была пухлая, чуть влажная и мертвенно-холодная. Только в этот момент я, кажется, осознал, что говорю с глазу на глаз со страшным человеком. До этого мне это не приходило в голову, и я держался совершенно свободно».
Подозреваю, что страшным человеком Берию академик, как и подавляющее большинство советских граждан, стал считать только после 1953 года. Поэтому и казалось Андрею Дмитриевичу в ту пору, когда работал над мемуарами, что рука у собеседника была холодная, как у дьявола. Первую же советскую водородную бомбу испытали в августе 53-го, уже после ареста Берии.
Надо заметить, что в период руководства Спецкомитетом Берия не забывал и об узниках ГУЛАГа, хотя уже и не имел прямого отношения к МВД. Так, 8 июля 1949 года он направил докладную записку в Бюро Совмина, где, основываясь на данных союзного МВД, с тревогой писал: «В настоящее время заключенные снабжаются продовольствием по сниженным во время войны суточным нормам, содержащим в среднем 2660 калорий, тогда как до войны средняя калорийность суточного пайка составляла 3378 калорий… В целях повышения производительности труда заключенных МВД предлагает увеличить норму хлеба с 800 до 900 граммов в день (против довоенной 1100 граммов), а по остальным продуктам питания восстановить довоенную норму».