Как бы то ни было, но мы жили в полицейском государстве, это могло быть хорошее полицейское государство или плохое полицейское государство, но это было четкое полицейское государство со всеми его атрибутами. И, может быть, самое развитое, самое совершенное полицейское государство последних столетий. В полицейском государстве большие государственные проблемы решались также полицейскими методами. Та структура, которая была сделана, осуществлена, она явилась совершенно оптимальной для решения задачи атомного оружия. Если бы мы предоставили ученым самим решать эту проблему! Дали бы, скажем, Капице, который фигурировал в качестве одного из руководителей потенциальных, или Алиханову или еще кому-нибудь, Абраму Федоровичу Иоффе, может быть, эту проблему. Эта проблема была бы либо никогда не решена, либо решалась бы в течение долгих десятилетий. Академия наук была не способна это все поднять, они могли бы провести какие-то исследования, решения, но у Академии наук не хватало ни политической, ни государственной, ни экономической возможности, ни воли, и она ничего бы не сделала. Были бы какие-то такие подходы, решения, рекомендации, дальше которых ничего бы не случилось. Нужна была мощная организующая воля. Кто имел этот опыт?
Конечно, НКВД имел этот опыт, потому что они строили и Беломор-канал, с этого они, собственно говоря, начали, эти гигантские стройки коммунизма, и Волго-Донской канал, и все эти ГЭС были построены под руководством НКВД. Норильский комбинат тот же самый, и все это было построено в довольно быстрые сроки. Я не говорю о тех жертвах, о тех потерях, которые были тогда понесены народом, но это все было сделано достаточно организованно, достаточно быстро по срокам. И Лаврентий Берия все эти вопросы хорошо знал и умел этим всем управлять. Руководство настаивало на том, что бомба должна быть построена в самые кратчайшие сроки и в этом есть свой резон, потому что все прекрасно помнили, весь народ и даже молодые люди, моего возраста, мы все находились под стрессом этих воспоминаний, военных воспоминаний. Где б мы ни были, на фронте, за линией фронта, в городах, в Москве, в Ленинграде, мы все ощущали этот позор, этот ужас, эту невероятную злобу беспомощности, когда на нас бросали бомбы, когда нас бомбили в поездах, когда мы были абсолютно беспомощны. Мы ощущали эту жуткую ненависть по отношению к тем, кто кидал на нас бомбы, и злобу по отношению к тем, кто не мог нас защитить.
Мы оказались позорно преданными и беспомощными, несмотря на все эти бравурные песни «Если завтра война» и «Наш бронепоезд стоит на запасном пути», а где он стоит – никто не знал, потому что его не было и наши «сталинские соколы» не реяли вверху, и мы остались совершенно беспомощными. Второй раз этого было бы уже не перенести в национальном масштабе. И это чувство, оно оказалось гораздо сильнее любых других ощущений. Это чувство, оно всех как-то охватывало и все ощущали это по-разному, но каждый довольно сильно на своем уровне.
И поэтому когда возникла такая проблема, то не надо было особенных усилий со стороны военного аппарата или полицейского аппарата давить на людей, на их психику, потому что это уже было внутри. И полицейский аппарат, в частности, вся та структура, которая была организована или поручена Берии, они, наоборот, как-то пытались себя слегка адаптировать к этой новой реальности, потому что перед ними были ни зэки, ни армия заключенных, где каждый был бессловесный и каждый был взаимозаменяемый.
Это была группа людей, каждый из которых представлял собой совершенно уникальную ценность интеллектуальную, и с ними надо было как-то по-другому обращаться. И как ученые адаптировали себя к этому полицейскому аппарату, так и полицейский аппарат пытался адаптировать себя тоже. В процессе этого взаимодействия ученые научились общаться с государственной машиной, а государственная машина, подавляя свои стремления подавлять и брать за горло, научилась обращаться более вежливо, более деликатно и более уважительно к ученому сословию.
Надо сказать, что, конечно, первым, кто был в этом направлении нашим знаменем, нашим в смысле всего научного сообщества, это был Капица, который сделал совершенно невозможное. Когда Берия захотел с ним встретиться и позвал Капицу к себе, то Капица сказал «нет, если я вам нужен, то приезжайте ко мне», и Берия сам приехал к Капице. Этого никто не мог бы себе позволить в то время, это мог только Петр Леонидович. Такой пример, который вдохновил остальных, что с ними, оказывается, можно разговаривать, с ними, оказывается, можно настаивать на своих решениях и доказывать свою правоту. И, скажем, Курчатову запрещалось беседовать с государственными чиновниками, даже высшего ранга, например, с министром финансов, ему говорилось, что его время слишком драгоценно для того, чтобы он куда-то ездил там, в министерство, что-то там выколачивал. Министры должны приезжать по первому слову Курчатова.
И как-то министр Гарбузов, тогда всесильный министр финансов, просидел, Курчатова где-то около часа ожидая, пока его Курчатов примет, и спрашивал, а кто же у него такой находится, что он, министр, высший финансовый деятель государства, должен его ожидать. Ему сказали, там у него аспирант сидит. Какой еще аспирант? Ну, говорят, у него бывший аспирант, это Сахаров у него сидит, и они обсуждают важную проблему. Это была такая новая реальность, с которой столкнулся государственный аппарат, когда нужно было где-то отступить и нужно было где-то подавить в себе начальственный рык и адаптировать себя по отношению к ученым.
Однако взаимоотношения начальников и ученых не всегда складываются гладко. Далеко не все в восторге от администрирования Берии и других высоких начальников. 3 октября 1945 года великий физик Петр Леонидович Капица пишет Сталину письмо, в котором просит позволить ему выйти из атомного проекта из-за «недопустимого» отношения Берии к ученым. Сталин на письмо не отвечает. Капица снова пишет Сталину 25 ноября 45 года:
Товарищи Берия, Маленков и Вознесенский – ведут себя в Спецкомитете как сверхчеловеки. В особенности тов. Берия. Правда, у него дирижерская палочка в руках. Это неплохо, но вслед за ним первую скрипку все же должен играть ученый. Ведь скрипач дает тон всему оркестру. У товарища Берии основная слабость в том, что дирижер должен не только махать палочкой, но и понимать партитуру. С этим у Берии слабо… Берии… нужно работать, а черкать карандашом по проектам постановлений в председательском кресле – это не значит руководить проблемой… У меня с Берией совсем ничего не получается. Его отношение к ученым мне совсем не по нутру. Быть слепым исполнителем я не могу, так как я уже вырос из этого положения. Мне хотелось бы, чтобы тов. Берия познакомился с этим письмом, ведь это не донос, а полезная критика. Я бы сам ему все это сказал, да увидеться с ним очень хлопотно.
В результате осенью 1945 года Капицу отстраняют от атомного проекта.
Академик Жорес Алферов:
Капица не смог сработаться с Берией. Я, вообще говоря, очень высоко ценю Петра Леонидовича Капицу. Капица у нас патриарх, и это человек необычайной смелости личной, человеческой, и он же писал Сталину, почему он отказывается работать в Спецкомитете, потому что дирижер должен знать, по крайней мере, ноты, а как Берия может дирижировать, если ничего не знает в физике? Но нужно понимать следующую вещь. Во-первых, Петр Леонидович не был знаком с разведданными и не знал, что мы уже в целом знали о бомбе. Во-вторых, Петр Леонидович никогда не занимался ядерной физикой, он считал, что нам нужно развивать свой проект, идти своей дорогой, но он не знал этой дороги. Поэтому апеллируя к его же словам, что дирижер должен знать ноты, в том, что касается ядерной физики, ноты тот же Курчатов знал гораздо лучше Капицы. Капица уже не был очень молодым, ему уже было пятьдесят лет, а Курчатов на девять лет его моложе. Игорь Васильевич уже с 32-го года только о ядерной физике и думал, это было его.
Как рассказывают, в 1946 году Берия просил у Сталина разрешение на арест Капицы, но Сталин отказал: «Я его тебе сниму, но ты его не трогай». Капицу в августе 1946-го действительно сняли с поста директора института. Началась опала Петра Леонидовича, которая продлилась девять лет. Он переселился на свою академическую дачу на Николиной Горе, там организовал свою домашнюю лабораторию и продолжал заниматься наукой. Вместо него директором «Капичника» решили назначить академика Анатолия Александрова. Он оказался в непростом положении.
Вот что нам рассказал об этом племянник академика А. П. Александрова Евгений Александров:
Когда Александров переехал в Москву, Анатолий Петрович, то как раз в это время решался вопрос о руководстве уранового проекта и был снят Капица, в результате постоянного противостояния с Берией; говорят, не выражал Берии достаточно почтения. Его там довольно мягко устранили, и институт физических проблем остался без директора. И вот тогда Анатолия Петровича было решено сделать директором этого института. Это привело к такой фронде академии наук, которая очень почитала Капицу, и считалось, что никто не может сесть на его место, что он должен демонстрировать бойкот этому решению. А Анатолий Петрович прекрасно знал, с кем имеет дело, и ни о каком бойкоте речи не шло, было ясно, что кончится очень просто. Тем более что он знал за собой такие грехи, что не до шуток. К слову, он довольно быстро согласился, хотя по этому поводу имеются всякие легенды, что он якобы пришел на прием к Берии сильно пьяным. И объяснил, что он не может брать на себя директорство, потому что он вообще-то алкоголик и мало ли что разболтает. Берия ему не поверил, обнюхал его и сказал, что в следующий раз, когда будете поливаться водкой, действуйте аккуратнее.
Дядя подтверждал это, он всегда это рассказывал, но я просто слышал разные варианты, и какая история из них является совсем истинной – сказать сейчас трудно. Дядя не говорил, что он поливал себя водкой. Он говорил, что тяпнул и пришел на прием и стал отказываться, потому что ему, конечно, и не хотелось этого делать и он становился руководителем института вполне незнакомой ему тематики, но это было руководящее партийное назначение.