Авт.) меня пригласил участвовать с его стороны как свидетеля спора, который должен был иметь с другим литератором, подписавшимся «Ь» (кажется, Эвальдом, если не ошибаюсь). Впрочем, моему приглашению помешал сначала пожар в близости квартиры г. Чернышевского, а потом необходимость быть на конференции в Михайловской Академии».
Диспут между Чернышевским и Эвальдом состоялся 30 мая (вместо Лаврова Чернышевский взял одним из своих секундантов М. А. Антоновича). Публично была обнаружена полная несостоятельность мнений «Мягкого знака»…
А петербургский воздух и впрямь становился горячим. Во второй половине мая в столице начались пожары. Самый сильный — на Апраксином рынке — продолжался три дня. Александр II лично наблюдал это грандиозное зрелище. Рушились лабазы, склады, жилые дома…
Апраксии рынок еще горел, причины пожаров оставались неизвестны, а уже была пущена клевета о нигилистах-поджигателях, совращенных Герценом, Чернышевским и другими наставниками молодежи. Вот-де и специальную прокламацию они выпустили — «Молодая Россия», призывающую на голову «императорской партии» кровавую и неумолимую революцию: «…Мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90 годах». Это было действительно страшно. В начале июня в Петербурге с быстротой живого огня распространилась паника и множество слухов.
А в эти дни, 6 июня, А. В. Головнин писал царю: «По воле Вашего Императорского Величества прекращена в газетах полемика о студенческих беспорядках. Между тем, проф. Костомаров представил прилагаемую весьма смелую статью, в которой он обвиняет главных виновников беспорядка и полковника Лаврова, имеющего на студентов вредное влияние. Признавая эту статью весьма полезною, имею счастье испрашивать Высочайшее разрешение напечатать оную». «Можно, кроме вымаранного карандашом», — начертал Александр II. 10 июня костомаровское «Последнее объяснение по поводу моей лекции 8 марта» было напечатано в «Санкт-Петербургских ведомостях».
В июне правительство Александра II перешло, по существу, к политике террора: были закрыты воскресные школы, высочайше прекращен диспут о студенчестве, была создана специальная комиссия во главе с князем А. Ф. Голицыным по расследованию дел о революционной пропаганде, приостановлены «Современник» и «Русское слово», закрыт Шахклуб…
1862 год, 8 июня, газета «Русский инвалид»: «Петербургский генерал-губернатор, считая своею обязанностью принимать все меры к прекращению встревоженного состояния умов и к предупреждению между населением столицы не имеющих никакого основания толков о современных событиях, признал необходимым закрыть, впредь до усмотрения, Шахматный клуб, в котором происходят и из коего распространяются те неосновательные суждения».
Не кто другой — Лавров берет на себя инициативу протеста. Наскоро набрасывает он письмо князю А. А. Суворову: «Покоряясь по необходимости Вашему распоряжению от 6-го июня 1862 года о закрытии «Общества любителей шахматной игры», старшины его, как избранные представители его членов, принуждены выразить свое глубокое сожаление о мере, ни справедливости, ни своевременности которой они признать не могут… Лишь ложный донос мог представить в глазах Вашей светлости «Общество любителей шахматной игры» источником и распространителем «неосновательных суждений» о «современных событиях»… Нижеподписавшиеся не желали бы допустить предположения, что «Общество» закрыто лишь потому, что большинство членов его состоит из лиц, получивших более или менее известности в русской литературе. Источниками же неосновательных суждений гораздо скорее можно признать те печатные официальные объявления, которые без следствия и суда признают виновными целые собрания лиц».
Писарь перебеливает это письмо — и Лавров срочно отсылает его Г. З. Елисееву, который также был старшиной Шахклуба. И вдруг неожиданность: Елисеев испугался. 15 июня он написал Лаврову: «После закрытия Шахматного клуба закрыто так много учреждений, сравнительно более полезных, чем Шахматный клуб, что мера, принятая правительством относительно последнего, в общем не представляет собою ничего ни особенно важного, ни особенно оскорбительного. И так как все закрытия встречаются самым глубоким молчанием, то, мне кажется, нет никаких причин и клубу прерывать эту торжественную тишину. В подобных случаях молчание гораздо сильнее изолированного и слабого слова…» В общем, Елисеев заявлял об «устранении себя» от участия как в протесте против закрытия клуба, так и в ликвидации его дел…
Ах, Григорий Захарович, Григорий Захарович!.. «Устранился»…
Лавров остался собою, но впервые, наверное, подумал о необходимости глотнуть свежего воздуха в Западной Европе: уж больно душно, жарко, горячо было на родине.
Среди отобранных при аресте Лаврова бумаг, хранившихся в комнате его матери, было его письмо к лечившейся в Германии жене. Петр Лаврович описывает в нем возникшие затруднения в получении заграничного паспорта, сообщает, что потерял всякую надежду на выезд: «равно что Чернышевскому отсоветовали проситься за границу, Утина не пустили, и Писарева взяли под арест, не допустив к нему даже мать» (Писарева арестовали 2 июля).
В связи с предполагавшимся выездом за границу — сроком на шесть недель — «для посещения больной жены, находящейся на германских минеральных водах», «Дело о полковнике Лаврове» было заведено в III отделении. Собрав агентурные сведения и установив связи Лаврова с арестованным 3 июня по делу о печатании революционных прокламаций С. С. Рымаренко, III отделение посчитало поездку Лаврова за границу невозможной.
А начальству военно-учебных заведений было отвечено таким образом: «При рассмотрении дела студента Медико-хирургической Академии Рымаренко оказалось, что полковник Лавров имел с ним довольно близкие отношения. А потому в предвидении, что в личности полковника Лаврова встретится надобность, Высочайше учрежденная под председательством князя Голицына Комиссия признает увольнение полковника Лаврова за границу преждевременным».
7 июля был арестован Чернышевский. В следственной комиссии по его делу Лавров называется в числе четырех лиц, наиболее близких «главе партии либеральных литераторов»: «Покойный Добролюбов и Михайлов были его друзьями; полковник Лавров и Шелгунов пользовались особым расположением его».
Добролюбов умер. Михайлов на каторге. Шелгунов в ссылке.
Дело было за Лавровым.
IV. ПОД ОКОМ НЕДРЕМАННЫМ
«Меня считали очень умеренным…» Так написал однажды Лавров, имея в виду прохладно-настороженное отношение к нему революционеров-конспираторов 60-х годов.
После крестьянской реформы 19 февраля в России начинает обнаруживаться новый элемент общественной жизни — революционное подполье. Во второй половине 1861 года в результате договоренности лиц, имевших непосредственные контакты и с «Колоколом» и с «Современником», возникает зародыш будущего тайного общества «Земля и воля».
У истоков его стояла небольшая группа молодых энергичных людей. Одним из них был Николай Александрович Серно-Соловьевич. В 1853 году он окончил Александровский лицей, служил в Государственной канцелярии, в декабре 1859 года вышел в отставку, стал сотрудником «Современника», затем уехал за границу. В начале 1860 года он познакомился с Герценом и Огаревым. Возвратившись в Россию, Серно-Соловьевич открывает в Петербурге на Невском книжный магазин и библиотеку для чтения. И в Лондоне и в Петербурге высоко ценили Николая Александровича. «Да! Это деятель, а может и организатор», — писал о нем Огарев Герцену. А Чернышевский в начале февраля 1861 года сообщал Добролюбову: «Порадуйтесь: я в закадычной дружбе с Ник. Серно-Соловьевичем».
Среди первых подпольщиков мы видим и Николая Николаевича Обручева — выпускника, затем профессора Академии Генерального штаба.
Вместе с ними первые ячейки будущей тайной организации создавали брат Николая Серно-Соловьевича — Александр, служащий второго отделения императорской канцелярии Александр Слепцов… Были среди первых землевольцев и знакомые Лаврова — поэт Василий Курочкин, критик Григорий Благосветлов, студенты Сергей Рымаренко, Лонгин Пантелеев, Николай Утин…
По своему составу общество «Земля и воля» представляло собой союз разнохарактерных кружков, объединившихся с целью подготовки к ожидавшемуся весной 1863 года крестьянскому восстанию: в это время должно было закончиться введение в действие уставных грамот, регулировавших взаимоотношения между «освобожденными» крестьянами и их бывшими владельцами.
Знал ли Лавров о возникавшем революционном подполье? Вероятно. Во всяком случае, догадывался. И, по-видимому, очень сожалел, что никак не удавалось ему найти общий язык с молодыми радикалами: «Я не мог внутренне отказаться от убеждения, — писал он позже, — что я, может быть, был бы в состоянии быть полезным русским радикалам не только на почве вполне легальной литературы; однако в этом случае я понимал, что всякий может сильно ошибаться относительно своих способностей, а к тому же, никогда в жизни я не позволял себе навязывать свое участие в их деле людям, которые думали, что могут хорошо без него обойтись». Свои отношения с «Землей и волей» начала 60-х годов, завязанные, по его словам, через своего близкого знакомого Александра Николаевича Энгельгардта, Лавров называл «ничтожными».
В целом он был прав, когда писал, что «вынес с собою из России скорее репутацию умеренного и несколько педантичного кабинетного деятеля». В кругах радикальной политической ориентации к Лаврову — особенно после критических выступлений «Современника» — действительно относились с известной настороженностью.
Но, с другой стороны, и некоторые стороны в деятельности молодых радикалов не одобрялись Лавровым. Иначе как можно понять содержащиеся в его статьях и лекциях тех лет неоднократные предупреждения против самообольщения, против фанатизма и односторонности, даже продиктованных благородной целью? По убеждению Петра Лавровича, представитель передовой идеи не должен «скользить но науке», не должен делать «вывода на авось», не должен ставить выше истины тенденцию, как бы сия последняя сама по себе хороша ни была.