То, что Лавров стремился за границу, не подлежит сомнению. Его письмо к князю А. А. Суворову от 10 марта 1869 года — прямое свидетельство этого. Правда, Лавров пытается, как это видно из письма, добиться переезда за границу легальным путем: он пишет о том, что продолжать свои «научно-кабинетные» исследования по истории наук и истории мысли в ссылке он не имеет возможности (а в этой области, говорит Лавров, я «могу еще сделать кое-что свое и принести пользу русскому слову, русской мысли»), что здоровье его становится все хуже… «Высочайшей власти не желательно, чтобы я находился в столице, центре всей деятельности в России… Нельзя ли дать мне возможность работать в скромной сфере науки, не возвращая меня в столицу? Мне кажется, что это средство есть: дозволить мне жить за границей… Прожить года два или три в Гейдельберге или Бонне, в хорошем климате, имея под руками значительные учебные пособия, было бы для меня единственным средством завершить задуманную работу…»
Впоследствии, в письме к сыну от 24 июля (5 августа) 1870 года, Лавров признавался: «Я имел очень мало надежды на успех моего обращения к князю Суворову, но считал своею обязанностью сделать все от меня зависящее, чтобы не прибегнуть к последней тяжелой мере — к эмиграции. Князь Суворов ответил словесно, отклонив от себя подобного рода ходатайство».
Да и не было уже тогда у князя былой силы — даже если б захотел, вряд ли мог он посодействовать Лаврову.
Как бы то ни было, когда Лавров писал письмо Суворову — решение им было принято.
По свидетельству самого Петра Лавровича, содержащемуся в неопубликованном наброске «Мой побег из ссылки» (1880), убедившись — после высылки в Кадников, — что скорого конца ссылки ожидать нечего, он принял решение готовиться к побегу. «При этом главным лицом, с которым я вел об этом переписку, был мой зять Михаил Федорович Негрескуло и его приятель Фридберг».
В самый день отъезда Лаврова из Вологды в Кадников, 3 октября 1868 года, Н. В. Шелгунов в письме к жене — Л. П. Шелгуновой (2 мая она уехала из Вологды в Петербург хлопотать о переводе мужа в местность, более близкую к Петербургу или Москве) писал: «Михаил Федорович Негрескуло живет в деревне, в Лужском уезде. Имей это в виду и узнай, когда Негрескуло приедет в Петербург».
Умный, образованный человек, выступавший в печати по педагогическим вопросам, Негрескул — было ему в это время около 25 лет — пользовался значительной популярностью в радикальных кругах Петербурга, особенно среди молодежи. Вместе со своими друзьями он начал было переводить работу К. Маркса «К критике политической экономии»… По-видимому, Лавров немало был наслышан о нем от дочери. И скорее всего именно выполняя просьбу Петра Лавровича Николай Васильевич Шелгунов сообщал жене о местонахождении Михаила Федоровича. Как знать — не задумывал ли уже тогда Петр Лаврович свой побег?
Из записок Е. А. Штакеншнейдер: «…Его (Лаврова. — Авт.) зять Негрескул встретился однажды у меня с двумя молодыми людьми… и без всяких предисловий обратился к ним с вопросом, не возьмется ли один из них провезти кого-то, кого он не называл, из Кадникова до железной дороги на лошадях». Правда, это было уже, скорее всего, в 1869 году. Но как знать?..
В конце 60-х годов Негрескул — один из активных участников студенческих выступлений в Петербурге. В это время особо рьяную деятельность среди молодых революционеров развивал Сергей Нечаев, претендовавший на роль руководителя. Когда в январе 1869 года начались преследования студенческих вожаков, Нечаев инсценировал свой «арест», а затем скрылся за границу. Оттуда он направил студентам университета, Медикохирургической академии и Технологического института специальную прокламацию. В ней он извещал о своем «бегстве из промерзлых стен Петропавловской крепости». Это была заведомая ложь. Лгал Нечаев и тогда, когда, явившись к одному из известнейших революционных эмигрантов, Михаилу Александровичу Бакунину, выдал себя за представителя широкой революционной организации: в действительности таковой в России тогда и в помине не было.
Близкий друг Германа Лопатина, Негрескул, хотя и поддерживал связи с некоторыми нечаевцами (П. Г. Успенским), самого Нечаева не переносил, не верил ему, называя его «шарлатаном». Уехав около 10 февраля 1869 года за границу с задачей разоблачить мистификаторство Нечаева, Негрескул, помимо всего прочего, взял на себя — по просьбе Лаврова — миссию переговоров с Герценом относительно устройства дел Петра Лавровича — в случае его удачного побега из России. Встреча с Герценом могла состояться в Ницце или в Женеве. Рекомендовали Негрескула Герцену, по-видимому, М. В. Трубникова и А. А. Черкесов. На следующий день после приезда в Женеву, 11 мая (29 апреля) 1869 года, Герцен пишет о Негрескуле Н. А. Огаревой-Тучковой: «Он женат». И в скобках, кажется не без удивления, добавляет: «Как же это Труб[никова] и Черк[асов] не знали, что он женат на дочери знаменитого Лаврова?»
«В начале лета 1869 г., — писал впоследствии Лавров, — мой зять был за границей, виделся с Герценом и в июле, кажется (может быть, в августе), приехал с моим старшим сыном ко мне в Кадников, где мы условились относительно всех дел по имуществу, а он мне сообщил, что Герцен ждет меня в Париже и разом введет меня в сношения с лицами родственных заграничных партий, которые могут быть мне нужны для установки моего положения».
«Ну, милая Манька, твой муженек заехал теперь не более и не менее как на край света… — писал Негрескул жене 22 июля, сразу же по приезде к Лаврову. — Кадников — это ужасный городишко, стоит на горе или, как ты выражаешься, — на юру. Вида никакого, окрестностей никаких. Еще за десять верст до Кадникова начались болота, покрытые тощим кустарником, а сам Кадников окружен голым болотом. В нем всего-навсего домов с 40, и хотя домы чисты, но крайне мрачны, улицы покрыты травою, и перед моими окнами пасутся телята. Словом, не уступит он Миргороду, который только тем и замечателен, что одна из проживавших в нем свиней съела жалобу Ив[ана] Иван[овича] на Ивана Никифоровича. Ясное дело, что я скучаю за тобой… Твой батько, конечно, как неисправимый деловой человек уже сегодня приступил к делу, и если не говорил… о 2/3, о распределении гонорария и о прочих новых вещах, так только потому, что мы сегодня были совершенно поглощены разделом имущества. Теперь, кажется, слава Аллаху, порешили и разделились! Я думаю, тебе ведь не интересно знать, как порешили — хорошо, что порешили и что твой батько не будет больше бомбардировать нас своими «комбинациями».
Гости пробыли в Кадникове около двух недель. Время прошло быстро — в непрерывных разговорах о Петербурге, о знакомых, о разных делах и литературных предприятиях… Негрескул передал слова Герцена о том, что он будет ждать «знаменитого Лаврова» в Париже, рассказал и о своих попытках найти за границей Чаплицкую, и о том, что Михаил Сажин, также недавно бежавший из вологодской ссылки, направился в Америку…
25 июля Петр Лаврович пишет Гернету: «…У меня теперь гости: сын и зять, которые, чрез неделю или дней чрез десять, едут в Петербург». Потом в письме одиннадцать густо замаранных строк (не сообщение ли об Анне Павловне?) и сразу же вслед за тем: «Вы, я думаю, слышали о некоем Сажине. Он телеграфировал из Гамбурга, что едет на пароходе в Нью-Йорк».
План устройства дел Лаврова, пересылки его библиотеки за границу и его бегства был установлен во всех подробностях: уже с первым зимним путем 1869 года Петр Лаврович должен был бежать. Однако расчеты эти оказались разрушенными. Дела по имуществу затянулись гораздо более, чем ожидалось. А 4 декабря М. Ф. Негрескула арестовали.
Причастности его к деятельности нечаевцев судьям доказать не удалось; тем не менее Михаил Федорович был осужден и 28 декабря заключен в Петропавловскую крепость. Основанием для осуждения послужило следующее: среди бумаг Негрескула было найдено изображение двух медалей, «как по своему внешнему виду, так и по содержанию представляющих крайне возмутительное глумление над вещественными знаками монаршей милости». Вот что было написано на этом изображении вокруг императорской короны: «Благодарю моих верных холопов за усмирение Петербургского университета. Для передачи в Лейб-гвардии Преображенский полк». На следствии Негрескул заявил, что изображение медалей досталось ему, вероятно, вместе с другими вещами в доме Лаврова… Вскоре Михаил Федорович скончался от чахотки…
Свидетельство Лаврова: «до самого 1870 г. ни дела по имуществу не устроились, ни моя библиотека не была отправлена, ни одного шага не было сделано для устройства моего побега. Тогда я написал в Петербург, чтобы мне достали только паспорт внутренний… да выслали деньги, а побег уже устрою я сам. Но мои дела денежные были, по-видимому, в большом беспорядке, лица, интересовавшиеся моей судьбой, не решаясь предоставить все дела одному мне, тем не менее не останавливались ни на каком серьезном плане…»
Вот ведь как получалось: и Чаплицкая и Герцев ждали Лаврова в Париже, — а он продолжал отбывать ссылку в Кадникове.
Герцен уже умер (и «Неделя» в № 3 от 18(30) января 1870 года напечатала его некролог), когда в Кадникове объявился Лопатин. Это был отчаянно смелый человек, предпочитавший решительный поступок долгим разговорам и сложным расчетам.
Из автобиографии Германа Александровича Лопатина: «Находясь еще в С.-Петербурге и услышав, что П. Л. Лавров жаждет покинуть свой Кадников для Парижа, он (Лопатин говорит о себе в третьем лице. — Авт.) отправился за ним и привез его в Питер, где уступил ему заготовленный для себя заграничный паспорт…»
В Кадникове Лопатин появился неожиданно — даже и для Лаврова. Сборы были недолгими, так как все оказалось практически подготовленным: часть книг и некоторые вещи были ранее пересланы товарищам по ссылке.
Одетый в форму отставного штабс-капитана, Лопатин буквально под носом у жандармов вывез Лаврова из города на нанятой им тройке. Да вот беда — уже полверсты проехали и только тут обнаружили: забыли кулек с пирожками, которые Елизавета Карловна напекла сыну в дорогу. Несмотря на мольбы Лаврова, Лопатин остановил сани и побежал обратно за пирожками. Слава богу, все обошлось…