На лошадях добрались до Вологды, оттуда в Ярославль. На постоялом дворе Грязовце близ Вологды носом к носу столкнулись с начальником жандармского управления Мерклиным. Да не узнал он Лаврова: тот сидел в повозке с завязанным лицом, будто зубы у человека болят.
За Ярославлем пересели в поезд и доехали до Москвы. Ну а потом в Петербург.
«По приезде в Петербург Лопатин доставил отца в назначенную квартиру — одного молодого артиллерийского офицера, ученика отца…» — вспоминала М. П. Негрескул. Фамилии офицера она не называла. А Сажин так писал: «…за границей неоднократно называли в качестве участника бегства Лаврова артиллерийского офицера Лобова. Это был ученик Лаврова по Артиллерийской академии, до мозга костей преданный своему учителю. В чем выразилось его участие и какую роль он играл в этом деле, мне совершенно неизвестно». «…Лобов не имел никакого касательства к моей поездке за Лавровым, — корректировал это свидетельство Лопатин, — но когда я привез Лаврова в Петербург, то Лобов предоставил свою квартиру для свиданий Лаврова с его друзьями». Здесь Петр Лаврович повидался с дочерью, с Е. А. Штакеншнейдер.
Некоторое время прятали Лаврова в имении, где жил Д. Г. Фридберг, в Луге. Туда с паспортом приехал к Лаврову брат Михаила Федоровича — Автон Негрескул, который и провожал Петра Лавровича до Кенигсберга («Атосом» прозвал его Лавров. Лопатина же он называл «д’Артаньяном»).
В Кадникове Лаврова хватились не сразу — только через семь дней после его исчезновения. Лишь 22 февраля обнаружили, что Лавров бежал. И немудрено: смотрели жандармы ночью на окна Лаврова, там привычная тень двигалась по шторам: работает человек, ходит, размышляет… А это старуха мать сына изображала. Обдурили Лавровы сторожей.
22 февраля. 4 часа 50 минут пополудни. Телеграмма: «Петербург. Генералу Мезенцеву. Полковник Лавров… скрылся из Кадникова неизвестно куда. Поиски производятся. Подполковник Мерклин».
Из письма графа Шувалова министру внутренних дел: «Он говорил своим знакомым, что на масленице намерен усиленно заниматься, не станет выходить и принимать посетителей. Проживавшая с ним мать и единственная прислуга кухарка знали о побеге и скрывали от приходивших к ним доктора, цирюльника и молочницы отсутствие Лаврова до тех пор, пока по расчету он был уже вне опасности, но и доселе они не указывают на лиц, способствовавших побегу».
О, святая самоотверженность матерей! Выждав положенное время, Елизавета Карловна написала (21 февраля) внуку Михаилу: «Я не знаю, что это с твоим отцом? Уехал третьего дня в Вологду… Приезжай, милый друг…» Михаил, который уже 19 числа обнимал отца в Петербурге, 1 марта отправился за бабушкой. В Москве его арестовали. Михаил не скрывал: отец выехал за границу… Только 22 марта мать и сын Петра Лавровича приехали в Петербург.
Циркулярное предписание министерства внутренних дел о розыске Лаврова: «Лет от роду 47–48; волосы русые, на темени несколько рыжие; усы и бакенбарды рыжие, глаза серые; лицо круглое, красноватое; нос средний, довольно толстый; росту большого, особых примет не имеется».
Кто увез Лаврова — так и не дознались. Всю вину свалили на кадниковского исправника Ставровского. При разбирательстве дела тот объяснил, что Лаврова «он менее всего, чем кого-либо, мог заподозрить в намерении бежать, принимая во внимание его чин, лета и то, что трехлетнюю ссылку Лаврова разделяла прибывшая с ним 80-летняя его мать и что за ним числится по формуляру каменный дом в Петербурге и населенные имения в Псковской губернии».
Вот и кончилась трехгодичная ссылка Лаврова.
Новая жизнь началась вдали от родины. Увидеть Россию уже не довелось.
Часть вторая
В ЭМИГРАЦИИ
Тридцать три года спустя, в 1903 году, в те же места, где когда-то отбывал наказание отец (Кадников, Вологда), сослали дочь Лаврова — Марию Петровну Негрескул. Революция 1905 года вернула ее в Петербург. Она поселилась на родной Фурштадтской, только не в доме 28, где раньше жила их семья, а в доме 15.
Мария Петровна была тяжело больна, суставной ревматизм жестоко мучил: с трудом передвигалась, грозила полная неподвижность. Превозмогая немощь, Негрескул решилась на дальнюю заграничную поездку.
В начале 1906 года она прибыла в Париж. Знакомые русские эмигранты помогли ей упаковать в ящики бумаги, оставшиеся после Петра Лавровича. В Петербург Мария Петровна возратилась совершенно разбитая, но с радостным чувством выполненного долга: богатейший архив отца был на родине.
Сейчас это уникальное собрание, переданное дочерью Лаврова Российской Академии наук, хранится в Москве в Центральном государственном архиве Октябрьской революции. Пять объемистых описей фонда № 1762 открывают путь к тысячам интереснейших документов — рукописям статей Лаврова, в том числе и неопубликованным, письмам, тетрадям, записным книжкам, альбомам фотографий.
Особое место в архиве занимает эпистолярное наследие. Лавров получал корреспонденции из России, Англии, Германии, Италии, Франции, Швейцарии, Америки. То были вести от друзей, ученых, политических деятелей, редакторов газет, читателей, зачастую даже неизвестных ему лично. Сохранились и многочисленные черновики ответов Лаврова, иногда и сами письма.
Толстая пачка больших и маленьких листочков, мелкий почерк: это сотни писем Лопатина к Лаврову. Правда, в Москве нет ответных писем Лаврова. Но недавно Институт социальной истории в Амстердаме опубликовал более трехсот писем Петра Лавровича к Лопатину.
Сердцевина фонда — рукописи самого Лаврова: автографы его произведений, опубликованных в России и за рубежом, наброски выступлений, черновики уставов и программ революционных организаций, подробнейшие планы изданий.
Перед нами черновая на французском языке — мелкий малоразборчивый почерк, вставки, исправления. Читается с большим трудом. Но разобрать все же можно. Это набросок прокламации «За дело», датированный 15 января 1871 года. И еще черновик, тоже французской рукописи. Дата тоже январская: еще один неизвестный ранее документ — «Наука рабочих. Проспект. Цель».
Оба документа написаны Лавровым в Париже.
I. ПОСЛАНЕЦ КОММУНЫ
Тревога не покидала Петра Лавровича: в вагоне в любую минуту могли появиться жандармы. Скорее бы граница. Но вот и Эйдкунен, немецкие таможенники, осмотр вещей и пересадка в прусский поезд. Через час сигнал к отправлению. Сразу стало легче — граница пересечена: бывший поднадзорный становился недосягаемым для царских властей.
За окном немецкие пейзажи: остроконечные черепичные крыши домов, местами покрытые снегом, опрятные селения, дороги, обрамленные деревьями. В Берлине пересадка на другой поезд: Магдебург — Кёльн. И вот долгожданная Франция.
1 (13) марта 1870 года Лавров прибыл в Париж. И хотя тревожные мысли не давали покоя (как-то устроится жизнь в изгнании), настроение все же было приподнятым: он свободен, с ним любимая женщина, открываются возможности для научной работы.
После Кадникова город производил ошеломляющее впечатление. Широкие оживленные бульвары, полные публики, ряды магазинов, памятники готической архитектуры. Множество карет и экипажей на Елисейских полях; шумливо переговариваясь, спешат по тротуарам пешеходы. Во всем — насыщенный пульс жизни. С башни собора Парижской богоматери Лавров и Анна Павловна любовались чудесной панорамой города: Люксембургский дворец, Центральный рынок, Новая опера, величественный Пантеон, площадь Согласия, Сорбонна, библиотека св. Женевьевы…
В первые дни пребывания в Париже Петр Лаврович нанес визит Георгию Николаевичу Вырубову — богатому русскому барину, «легальному эмигранту», философу-позитивисту. «В конце марта 1870 года, — вспоминал Вырубов, — явился ко мне высокий, толстый, очень неуклюжий человек, до невероятности близорукий, с длинными нечесаными волосами и большой желтой бородой: то был бывший профессор высшей математики, отставной артиллерийский полковник Петр Лавров». Гость завел разговор о Герцене, его литературном наследии, о необходимости написания биографии Александра Ивановича. Об этом же Лавров спрашивал и дочь Герцена — Наталью Александровну: «Готовит ли кто подробную биографию вашего отца?»
Встретился Лавров и с Владимиром Федоровичем Лугининым — бывшим своим учеником по Артиллерийской академии. Теперь Лугинин серьезно занимался химией, был богат, женат на француженке. Его радикальные воззрения заметно ослабели, но он остался порядочным человеком; с ним можно было поговорить о житейских нуждах, обсудить различные издательские проекты (до которых Петр Лаврович был большой охотник). Лугинин намеревался помочь в осуществлении грандиозного плана: публикации в Петербурге трехтомной «Истории европейской мысли в новое время» и издании энциклопедического словаря, рассчитанного на 12–15 томов. Петр Лаврович полагал, что для первого труда потребуется года два, для второго — лет пять. Осуществись этот план — можно было бы какое-то время не думать о средствах к жизни. Но что-то его реализации помешало.
Несколько осмотревшись, Лавров продолжал прерванные научные занятия. 21 апреля 1870 года он становится действительным членом Парижского антропологического общества. Труды его руководителя — Поля Брока, одного из основателей антропологии (он открыл двигательный центр речи в коре больших полушарий мозга), Петр Лаврович читал еще в России, писал о них в «Заграничном вестнике». Теперь же он наслаждался личным общением со знаменитым ученым.
В поисках книг для научных занятий Лавров ходил по библиотекам, по далеко не всегда находил в них нужную литературу. Чуть ли не в каждом письме Елене Андреевне Штакеншнейдер он просит позаботиться о доставке его рукописей и книг. Брок же, оценивший научную эрудицию русского эмигранта, спустя некоторое время пригласил его в состав редакции журнала «Revue d’Anthropologie» для составления обзоров русской и немецкой литературы по антропологии.
Вероятно, в мае произошла радостная встреча: из России в Париж прибыл Лопатин. Неуемный Герман Александрович становится членом Интернационала, затем уезжает в Швейцарию для встречи с Бакуниным, после возвращения в Париж отправляется в Лондон, потом опять в Париж. Энергия Лопатина словно передавалась Петру Лавровичу.