В мае Лавров поджидал приезда матери. Елизавета Карловна не хотела расставаться с младшеньким. Ей шел 83-й год, и все же она решила последовать за ним в эмиграцию. Попытки отговорить ее от этой поездки оказались тщетными. Выхлопотав паспорт, старший сын Петра Лавровича Михаил привез старушку в Париж. Недолго Елизавета Карловна прожила с любимым сыном: 1 июня она скончалась… Похороны нарушили и без того скудный бюджет эмигранта, пришлось экономить каждый франк, ограничивать себя во всем, даже переехать на более дешевую квартиру.
Привыкший к достатку, Лавров оказался лишенным самого необходимого. Основным источником доходов был гонорар за публикуемые работы. Деньги же из российских издательств поступали нерегулярно. Иногда он получал небольшие суммы от детей, но и этого не хватало. Елена Андреевна, зная о лишениях Петра Лавровича, высылала ему деньги с оказией. «Тяжело мне чувствовать, что я теперь вкушаю самую горькую сторону жизни эмигранта, жизнь подачками, когда я могу и хочу работать», — писал Лавров петербургской приятельнице. В начале июля она сама, из Гейдельберга, приезжала на два дня в Париж. Уезжала с поручениями: нужно было рукописи Лаврова переслать, да и в редакциях журналов дела прояснить.
Обедая в дешевых кафе, Лавров заводил беседы с французами, иногда и с испанцами, фламандцами, неграми, пил вместе с ними, как он сам вспоминал, «за братство народов». Особенно сблизился Петр Лаврович с польской эмиграцией. Анна Павловна ввела его в среду своих друзей, познакомила с видными революционерами. 27 июля Лавров сообщал Лопатину: «Вчера были именины Анны Павловны и пир горой. Я пил за ее здоровье и от Вашего имени. Встретил Домбровского. Он хочет сегодня или завтра быть у меня. Спрашивал о Вас. Я только сказал, что Вас нет здесь». Вообще в эти летние дни 1870 года Лавров в письмах к Лопатину обычно передает привет от Чаплицкой, сообщает о ее делах в Париже, при этом шутливо называет Анну Павловну (тезку голландской королевы) «Ее Величество». 15 июля Петр Лаврович извещает, что Чаплицкая намеревается выступить в польском демократическом кружке по поводу женского вопроса. Потом мы узнаем, что Анна Павловна написала письмо Лопатину, но не решается его отправить, так как в нем много ошибок. Дело отложено до будущего раза. «Вы все-таки имеете получить высочайшее послание», — шутит Лавров. «Когда же и кто бы то ни было осмеливался обращать внимание на грамматические ошибки Величеств, больших и маленьких?!» — иронизировал Лопатин.
Как-то на обеде у Вырубова Петр Лаврович познакомился с Николаем Владимировичем Ханыковым — известным русским географом и этнографом, почетным членом многих иностранных географических обществ. Ханы-ков в это время переводил на русский язык исследования немецкого профессора Карла Риттера «Землевладение в Азии». Оказалось, что и эта столь специальная тема близка интересам Лаврова. Обсуждает он с Ханыковым и труды крупнейшего естествоиспытателя и путешественника Александра Гумбольдта, и произведения датского поэта, исторического романиста Иоганнеса Гауха.
Понемногу Лавров начал свыкаться с новой обстановкой. И все же на душе было неспокойно. Однажды, в середине августа, возвратившись вечером домой, Петр Лаврович заметил в квартире непорядок: карта снята со стены, книги переложены, ящики письменного стола выдвинуты. Что произошло? Наутро консьерж сообщил, что квартиру посетил полицейский комиссар. Не по указке ли русского правительства?
Тревожило и другое: моральный аспект бегства за границу. В революционной среде считалось, что всякий честный человек должен действовать у себя на родине: бороться с самодержавным деспотизмом, защищать права обездоленных. Уход же в эмиграцию иногда рассматривался как бегство с поля боя. В одном из писем, полученном от старшего сына, в какой-то мере затрагивалась эта деликатная ситуация.
24 июля (5 августа) Лавров написал Михаилу: «Разорвать связи с отечеством, даже временно, очень тяжело, и тот, кто может быть для него полезным, оставаясь в его пределах, сохраняя с ним формальную связь, — тот должен сохранить ее. Мне было очень больно эмигрировать, и никому я не советую сделать это без крайней необходимости, лишь тогда, когда отрезаны все пути полезной деятельности в отечестве, — лишь тогда извинительна или обязательна эмиграция. Мне пути были отрезаны». Лавров заверял, что остается «русским в душе», в другое подданство не перейдет, будет всеми силами бороться за победу справедливого общественного устройства в России. Последнее отцовское наставление: «От всей души желаю, чтобы вы могли в продолжение всей вашей жизни служить России в ее пределах с тою любовью, которую я к ней сохраняю и здесь».
Меж тем французская империя переживала тяжелые времена. В стране росло недовольство правящим режимом. В этих условиях Наполеон III предложил народу путем плебисцита ответить на вопрос: одобряет ли он либеральные реформы, вводимые императором. «Дайте мне новое доказательство вашей приверженности, — обращался Наполеон III к французам. — Ответив утвердительно на поставленный вопрос, вы отвратите угрозу революции…»
Ответ был утвердительный (в подавляющем большинстве крестьяне поддались бонапартистской пропаганде), плебисцит принес победу императорской Франции. Конституция утверждала, что император правит от имени народа. Напряжение в стране, однако, не уменьшилось. Тогда правители решили, что «удачная» война спасет корону Бонапарту.
Лавров с интересом следил, за развитием событий. Обильную пищу для размышлений давала пресса, публичные собрания, деятельность секций Интернационала.
19 июля Франция объявила войну Пруссии. Первые же дни показали, что правительство, так стремившееся к войне, оказалось к ней неподготовленным: бригады, дивизии и корпуса формировались в последнюю минуту, с трудом налаживалось снабжение, доукомплектовывался генеральный штаб. Прусская же армия быстро перешла границу и, имея численное преимущество, превосходство в артиллерии, хорошо организованное управление, стала одерживать одну победу за другой. В сражении под Седаном 83 тысячи французов (в их числе и император) были пленены.
Вскоре стало ясно: Парижу грозит осада.
Петра Лавровича сильно возмущала нерешительность французских радикалов. 29 августа он писал Лопатину: «Я начинаю верить, что с этими тряпками еще империя может продержаться и после поражения. Все только болтают и болтают… когда мне казалась возможность переворота совершенно наглядна…» Лавров оказался провидцем: через несколько дней, 4 сентября, во Франции была провозглашена республика.
Случилось это так. Вечером 3 сентября в Париже появилось официальное сообщение о капитуляции под Седаном. Народ был возмущен. Стихийно возникли мощные манифестации рабочих, ремесленников, солдат, национальных гвардейцев, студентов. Толпы направились к Бурбоискому дворцу и Лувру с возгласами: «Низложение! Да здравствует республика!» На другой день возбуждение усилилось. В Бурбонском дворце в 1 час 15 минут открылось заседание Законодательного корпуса. Через полчаса туда ворвался народ, занял внутренние лестницы и устремился к трибунам для публики. А над захваченной массами ратушей вознеслось красное знамя.
Однако, как это уже не раз бывало в подобных случаях, за спиной народа действовали опытные политические дельцы; они-то и сформировали временное правительство буржуазных республиканцев и монархистов, объявившее себя вечером 4 сентября «правительством национальной обороны».
«Был я, — писал Лавров Штакеншнейдер, — на place de la Concorde и на ступенях Законодательного корпуса в новый «великий день», кричал с другими «Vive la Republique!», видел, как срывали и сбрасывали орлов империи». По свежим следам событий он взялся за статью «Французские демократы и падение второй империи» (незавершенная рукопись ее сохранилась в архиве). Интересны размышления Лаврова о том, что же произошло во Франции. Существовало военное государство: «его генералы исчезли; его армии растаяли; его арсеналы пусты; его государь в плену». Существовало правительство и, вдруг, «в одно утро оно рухнуло и ни один человек не встал на его защиту». Былая слава французской империи «потоплена в крови сотен тысяч погибших солдат», в бездарных действиях ее генералов, в презрении к политике бонапартизма. Где же выход? «Если Франция спасется, спасение ее выйдет из народного вооружения, а не из механически организованной армии». Большие надежды возлагал Петр Лаврович на потенциальные возможности народа. А что получилось?
Революцию совершили рабочие, трудовые люди Парижа, а к власти пришли не они, а буржуазные республиканцы. Предстояла дальнейшая борьба, и надо было четко определить в ней свое место.
Переплетчик Луи Эжен Варлен, один из лидеров Интернационала во Франции, вводит Лаврова в Парижскую (округ Батиньоль) секцию Тэри Международного товарищества рабочих. Лавров становится членом Интернационала. Принадлежность к нему обязывала к практическим действиям.
15 января 1871 года Петр Лаврович берется за составление упомянутой выше брошюры-прокламации «За дело!» (опубликована тогда она не была).
«За дело, трудящиеся! За дело, братья по Интернационалу! За дело!
Ваше дело — это воцарение истины и справедливости.
Ваше дело — это братство всех тружеников на земле.
Ваше дело — это борьба до последнего против всех паразитов общества, против всех, эксплуатирующих чужой труд».
Лавров пишет, что все угнетенные и обездоленные должны объединиться для построения республики трудящихся. Это потребует решительных революционных действий. Они не обойдутся без насилия, без жертв, но такие жертвы, такое насилие нравственно оправданы: «Надо ли жалеть насильников и несправедливых, которые будут уничтожены? Можно ли говорить о величии утрат, когда речь идет о правах миллионов, о том, чтобы обеспечить бесчисленным поколениям возможность развивать свои способности и сохранять свое человеческое достоинств.)?»
Пожалуй, впервые появляется здесь в творчестве Лаврова новый подход к проблемам революционной этики. Раньше, в произведениях 50—60-х годов, многократно обращаясь к вопросам истории и теории нравственности, он анализировал их преимущественно в философско-теоретическом аспекте. Если он и затрагивал тему о соотношении социально-политического и духовно-нравственного развития, то она раскрывалась им преимущественно на историческом материале, при анализе опыта предшествовавших буржуазных революций в Западной Европе, причем в весьма абстрактной форме, чт