Ведь это фантазия, почтенный читатель, чтоб позабавить вас четверть часа игрою в серьезные мысли. Да, чистая фантазия. Где же нам, Славянам, сойтись бескорыстно и спокойно, потолковать об общеполезном деле?..
Но отчего же и не пофантазировать немножко?..
Один из многих».
II. «ЧЕЛОВЕК КАК ФИЛОСОФСКИЙ ПРИНЦИП»
В конце мая 1859 года Лавров получил письмо. Обратного адреса нет. Па большом листе сверху заголовок: «Не Лондонский Колокол, а Русский звон». Чуть ниже: «Утайка этого от Государя была бы изменой против Его Величества и России». Потом «Общее вступление»:
Зачем дразнить ее и мучить?
Оставьте лучше, львица спит;
Проказы могут ей наскучить,
И шутки примут грозный вид.
Она смирна, по есть пределы
Терпенья кротости самой;
Как встанет вдруг — уж верно целы
Не возвратитесь вы домой.
За вступлением: «Выпуск первый. Портреты министра Муравьева». Портретов два: «Кабан» и «Бульдог». Назначенный в 1857 году министром государственных имуществ, Михаил Николаевич Муравьев — бывший декабрист и будущий «вешатель», тот самый Муравьев, который будет с предельной жестокостью подавлять польское восстание 1863—64 годов и по указанию которого в 1866 году «возьмут» Лаврова, — изображен в этих портретах ярым противником реформаторских начинаний нового царя, мучителем лесного зверья, особенно «кротов» (то есть крестьян), о смягчении участи которых так печется обладающий доброю душою лев. Но почему же «всем на горе, чрез мытарство при нем возвысился кабан», достойный за свои дела петли?.. Спящая львица это Россия. Она пока спит, — однако сжимает судорожно зев… «Апрель 1859 г. Москва — сердце России» — подписал анонимный корреспондент. И приписал: «Уничтожьте этот лист, а копии с него дайте ход (продолжение у А. А. Краевского)».
Этот сам по себе не очень значительный факт весьма показателен для характеристики и общественного умонастроения в России конца 50-х годов и духовных контактов Петра Лавровича.
В истории России 1858—59 годы — время подготовки крестьянской реформы, сложной борьбы вокруг вопроса об условиях и формах ликвидации крепостничества, время формирования и постепенного размежевания либеральной и революционно-демократической тенденций в освободительном движении.
Вплоть до конца 1857 года дело освобождения велось в глубокой тайне. Составленный сплошь из крепостников, Секретный комитет по крестьянскому вопросу (в него среди прочих входил и «бульдог» Муравьев) стремился, в сущности, только к тому, чтобы по возможности затормозить дело. Но вот в конце 1857-го — начале 1858 года правительство делает поворот: в рескриптах виленскому и петербургскому генерал-губернаторам царь заявляет о твердом намерении покончить с крепостным правом. Однако в истории благое намерение, даже и официально объявленное, еще мало что значит: все дело в том, кто и как будет его осуществлять. А Александр II брался за задачу, в принципе для него неразрешимую: невозможно было вполне устранить крепостничество, не устраняя привилегий и всесилия помещичьего класса, оставляя незыблемым сам самодержавный, бюрократический социально-политический строй. В «Письме к издателю» Лавров как в воду глядя писал, что даже если царь приступит к реформам, то вряд ли он сможет при этом взять в соображение «блага народа и отечества»: «большая часть мандаринов, его окружающих, укажут ему на множество частных неудовольствий, на необходимые следствия в будущем — весьма опасные для самодержавия…» Так и случилось. «Да!», произнесенное Александром II в пользу реформ, в пользу либерального решения крестьянского вопроса, оказалось весьма невнятным: последовавшие правительственные постановления по этому вопросу отмечались крайней двусмысленностью и непоследовательностью. Отличительной чертой нового царствования была, по выражению Герцена, шаткость, «неуверенность человека спросонья», «что-то бесхарактерное, беспомощное, картавое…». Отражая все более растущее нетерпение крестьян получить землю и волю и, с другой стороны, отчаянное противодействие этому со стороны крепостников, желавших оставить все как было, в России развертывается все более острая борьба «партии плантаторов» и оппозиции, реакционеров и «прогрессистов», а вместе с тем борьба реформистов и революционеров внутри антикрепостнического лагеря, вокруг этой центральной проблемы русской жизни.
Внешне Лавров этих лет как бы в стороне от политики; в его жизни 1858—59 годы ничем особенным не примечательны: все идет своим чередом.
Как преподаватель он на хорошем счету у начальства. С осени 1858 года ему поручают в Артиллерийской академии курс, который раньше читался Остроградским, — дифференциальное и интегральное исчисление. С основанием Константиновского военного училища его приглашают вести и там курс математических наук. Так что служебная карьера развивается вполне благополучно. 17 апреля 1858 года Лаврова производят в полковники и награждают орденом Св. Анны III степени.
Растет популярность Лаврова в столичном «обществе». Его все чаще приглашают на разного рода журфиксы, вечера. Но центр светской жизни Лаврова — это, конечно, салон Штакеншнейдеров.
Роскошный дом недалеко от Марсова поля, на Миллионной улице. В нижнем этаже — высокая комната с арками, «помпейская зала», возле нее — зимний сад; крупные капли падают со стеклянного свода на широкие листья бананов и каменные плиты пола, аромат тропических растений разносится по всему зданию… Хозяин — Андрей Иванович, академик петербургской Академии художеств, высокий, малоразговорчивый человек, обрусевший немец. Одареннейший архитектор, Штакеншнейдер в молодые годы встретился с итальянкой Аделаидой Бенвенути, жившей тогда в доме всесильного графа А. X. Бенкендорфа в качестве то ли швейки, то ли компаньонки дочери. Представленный ею Бенкендорфу, Штакеншнейдер возвел в имении графа несколько построек. Они понравились, и Штакеншнейдер был рекомендован Бенкендорфом императору. Так стал Андрей Иванович придворным архитектором, строителем многих прекрасных зданий в Петербурге и его пригородах. Жена его — Мария Федоровна, женщина властная, энергичная, не знавшая счета деньгам, была большой любительницей развлечений. Познакомившись с супругой вице-президента Академии художеств графа Федора Петровича Толстого, она вопреки склонностям мужа, искавшего дома покоя и отдыха от трудов, в подражанье «воскресеньям» Толстых завела у себя «субботы». Вот на этих-то «субботах» с самого начала 1858 года постоянно бывает Лавров. Обычно один, иногда с Антониной Христиановной.
Здесь танцевали, музицировали, устраивали любительские спектакли, а то и маскарады, декламировали свои и чужие стихи, обменивались новостями культурной и научной жизни, подчас просто сплетничали, ну и, конечно же, обсуждали то, что волновало буквально всех: рескрипты Александра II, речи на обеде в московском купеческом собрании, где раздавались не только общие фразы о «святом деле», но и были произнесены слова о необходимости уничтожения крепостного труда, о гражданской полноправности «братьев-крестьян»… Иногда кое-кто из гостей поднимался наверх, в комнаты: там читались очередные номера герценовского «Колокола»…
Под одной крышей сходились художники и литераторы, поэты, писатели… Замкнутый, молчаливый, тихий, воодушевляющийся лишь при чтении стихов (и тогда голос его становился певучим и густым) Владимир Григорьевич Бенедиктов. По виду чистенький, застенчивый чиновник, и улыбающийся мало, и глядевший как-то исподлобья, Бенедиктов обладал незаурядным умом, умел впору сказать веское слово, иногда очень острое, — и тянулся к Лаврову, который был ему очень симпатичен. Находящийся в поре творческого расцвета Аполлон Николаевич Майков — «…дарование неподдельное и замечательное» увидел в его стихотворениях еще В. Г. Белинский. До анекдотичности рассеянный, младенчески непосредственный «поэт любви» Яков Петрович Полонский, возвратившийся летом 1858 года из-за границы с молодой женой и поселившийся у Штакеншнейдеров. Мрачноватый по натуре Иван Александрович Гончаров, определившийся в 1856 году, после возвращения из путешествия на военном фрегате «Паллада», на должность цензора в Петербургском цензурном комитете. Болезненно себялюбивый, злой эпиграммист, «полугрек, полухохол» Николай Федорович Щербина; в 1857 году он выпустил два томика своих «Стихотворений», положительно оцененных Чернышевским. Только-только входящий в литературу Всеволод Владимирович Крестовский. Братья Николай и Василий Курочкины — это ужо совсем иного плана люди, критиканы, пародисты, будущие редакторы сатирической «Искры». Родственник Штакеншнейдеров и приятель Никитенко, Иван Карлович Гебгардт — красноречивый толстяк, остроумец, фрондер, страшно смелый в своих разговорах, но только в разговорах. Михаил Иванович Семевский. Писательница Юлия Жадовская. Французский художник Бланшар…
Всегда приветливо встречает гостей старшая дочь хозяев Лёля, Елена Андреевна, начитанная, впечатлительная, добрая горбунья. Ранее отличавшая своим пристальным, заинтересованным вниманием то одного, то другого из посетителей «суббот», Лёля, познакомившись, через Бенедиктова, с Лавровым (было ей тогда лет двадцать), сделалась на долгие годы его другом, почитательницей и даже поверенной его тайн.
В глазах Елены Андреевны Лавров — это какой-то необыкновенный человек, суровый к себе, по вообще мечтатель, чуть ли не романтик, предельно деликатный в отношениях к людям. Ее, да и не только ее, по также и Гебгардта, Курочкиных и некоторых других гостей дома Штакеншнейдеров к Лаврову привлекали необычайная его начитанность, находчивость и логичность суждений, трезвый, хотя и скептический, взгляд на мир. Лаврову также пришлась по душе эта умная молодая женщина, обладавшая таким редким талантом — слушать собеседника; с ней он беседует охотнее всего. «Мне нравится, — пишет Елена Андреевна в дневнике 14 февраля 1858 года, — когда в гостиной, поздоровавшись с хозяевами и подобрав свою саблю, чтобы опа не гремела, он начнет искать своими близорукими глазами, и все уже знают, кого он ищет, и, смеясь, подводят его ко мне. Он садится тогда возле меня, и тут тотчас же и образуется центр, потому что он глашатай гостиных».