Солдаты прислушались. Козловский продолжал:
— Подхожу это я к нему как к человеку — потолковать. А он от меня — стрекача. Много видал бегунов, а чтоб так человек бегал — первый раз вижу.
Он прибавил несколько презрительных слов, сунув руки в карманы штанов и глядя прямо в лицо Борису.
Борис не нашелся, что ответить. Он не смог перед всей ротой признаться в том, что струсил вчера. Он совершенно растерялся: ему все-таки было всего только двадцать лет. Случилось именно то, чего он боялся: он молчал, краснея. Все мысли и слова ушли от него. И когда он совсем погибал от стыда, решимость внезапно вспыхнула в нем. Он быстро заговорил:
— Я думал, что ты хочешь убить меня. Раз в жизни человек может испугаться, если к тому же устал. Я на войне был — не боялся. Ранен был. Ни умирать, ни убивать я не пугаюсь, — продолжал он, замечая с удивлением, что стиль его обычной речи почему-то изменился. — Я вчера замучился и силы потерял. Это может со всяким случиться. А кто Херинга убил? Это я из кучи вышел и один на один Херинга убил.
— Верно, — неожиданно подтвердил один из солдат. — Я был с ним, видел.
— Вот! — обрадовался Борис. — Только нельзя людей зря губить, как ты! Нельзя это! Надо за дело бороться!
Тут Борис даже ударил себя в грудь: этого потребовала последняя фраза.
Известие о том, что Борис убил полковника Херинга, видимо поразило Козловского. Он прекратил перебранку и пошел прочь от Бориса.
Наутро взводный внезапно освободил Бориса от учения и дал ему увольнительную на целых три дня.
— Ты и так много намаялся, — объяснил он.
А когда Борис через три дня явился в казармы, ему совершенно неожиданно был выдан месячный отпуск — «на побывку к родным».
Борис понял, что Козловский забежал к Стремину похлопотать о нем, то есть отделаться от него.
Узнав об отпуске сына, Клара Андреевна обрадовалась.
— Теперь ты хоть раз в жизни должен послушаться, — сказала она умоляюще. — Мы едем в Киев к тете Тане: я, ты и Юрий.
— Почему? — удивился Борис.
— Потому что... — отвечала Клара Андреевна взволнованно. — Ты не должен спорить с матерью. Мать думает прежде всего о тебе. Тебе надо отдохнуть, потолстеть, ты же совсем отощал. Ты бы знал, как ты выглядишь! Да ты просто с ног валишься, я разве не вижу? У тебя чахотка. У тети Тани ты отдохнешь. Тебя может спасти только Киев. Неужели я уже не могу беспокоиться о собственном сыне?
Борису стало жалко мать. Он сказал:
— Хорошо, мама. В крайнем случае сначала поезжай ты с Юрием, а потом и я приеду.
— Ну, значит, мы через неделю и отправляемся! — воскликнула Клара Андреевна. — Я уже все вместе с квартирой продала, и мы едем.
Вечером Борис был у Жилкиных.
Народу собралось много. Тихая, как мышь, старушка Жилкина неслышно двигалась по квартире, подбирая окурки, придвигая стулья к стенам и вообще стараясь внести хоть какой-нибудь порядок в эту шумную и бестолковую суету.
Надя увела Бориса к себе. Борис почему-то вспомнил, как она плакала на Каменноостровском. Он сказал ей об этом, прибавив:
— Почему это ты тогда?
Надя густо покраснела.
— Я хочу говорить о тебе, — не отвечая, заговорила она. — Твой отпуск очень кстати. Ты ужасно выглядишь, тебе нужно поправиться. Я могу устроить тебя в санаторий. Прекрасный санаторий. Это за Выборгом, на станции Кавантсаари. Хочешь — живи там месяц, хочешь — неделю, хочешь — два месяца: твоя воля. Если согласен, ты мне скажи, и через неделю можешь ехать.
Удивительно, как все, — даже Надя — гнали его куда-то прочь.
— А это дорого? — спросил он.
— С деньгами все будет устроено. Так согласен?
— Мама тащит меня на Украину, — сказал Борис, — но Финляндия ближе, Финляндия — это хорошо. Насчет денег...
Надя перебила торопливо;
— Только ты маме лучше не рассказывай: она меня не любит и запретит. Ты скажи, что тебя отправляют в военный госпиталь, что ты обязан ехать.
Борис пожал плечами.
— Так ты согласен? — добивалась Надя.
— Подумаю.
— Тебе это необходимо. Надо запастись здоровьем.
Борис встал, пошагал по комнате и опять спросил:
— А все-таки, почему ты плакала тогда на Каменноостровском?
Надя рассердилась:
— А тебе какое дело? Я тебе не обязана обо всем докладывать.
Это было совсем непохоже на нее — кричать и сердиться. Борис замолчал.
Когда он ушел, Надя вытащила из-под подушки конверт, из конверта — пачку денег и стала считать. Считала она чрезвычайно внимательно:
— Десять, пятнадцать, восемнадцать...
Надя уже давно откладывала деньги. Она берегла их на первые месяцы жизни с мужем, а мужем должен был стать Борис. Теперь часть этих денег придется отдать хозяйке того санатория, который она наметила для Бориса. Надя задумалась: почему она прямо не сказала, что заплатит за Бориса? Ответ был ясен: чтобы Борис не отказался. Она готова все отдать Борису, а он?.. Кто она для него?.. И Надя заплакала, держа пачку денег в руке. Она плакала тихо, чуть-чуть всхлипывая, как тогда, на Каменноостровском. Она ведь и тогда плакала только оттого, что Борис пошел домой, даже не попытавшись разыскать ее. Он ее не любил. Косы подрагивали на спине Нади. Потом она утерла слезы. Как же все-таки быть? Она решила настоять на том, чтобы Борис принял деньги, хотя бы взаймы.
Через несколько дней Борис провожал мать и брата на вокзал. Квартира со всей мебелью была уже передана новым хозяевам. Анисья получила отставку. Борису на время была оставлена одна комната.
Клара Андреевна всю дорогу на вокзал повторяла:
— Значит, через неделю я тебя жду.
После второго звонка Борис поцеловал мать и брата и вышел из вагона на платформу. Раздался третий звонок. Плачущее лицо матери показалось за окном и медленно уплыло.
Был вечер, когда Борис шел по Каменноостровскому проспекту, направляясь к Жилкиным. За памятником «Стерегущему» его чуть не сбил с ног стремительно шагавший навстречу солдат. Толкнув Бориса, солдат прошел и даже не оглянулся. Что-то знакомое почудилось Борису в фигуре и походке этого солдата. Но мало ли у него знакомых солдат! И он пошел дальше, так и не узнав в толкнувшем его солдате Николая Жукова.
В этот вечер огромная толпа собралась на площади перед Финляндским вокзалом. Сюда со всех концов города торопились рабочие, солдаты, матросы. Николай Жуков вырвался в передние ряды. Сейчас он впервые увидит его, того, чьи слова стали для миллионов людей законом жизни и борьбы. Восторженное возбуждение охватило Николая.
Рабочий Питер вышел встречать своего вождя. Поднятый многими руками, Ленин был вынесен на площадь, и человеческая громада приветствовала его слитным счастливым громом. Взнесенный на броневик, в скрещении прожекторных лучей, он стал виден всем — с поднятой кверху, выброшенной вперед рукой:
— Да здравствует Социалистическая революция!
XXVII
Борис отказался ехать в санаторий и вообще отказался считать себя больным. Он заявил Наде, что отправится на фронт. Фронт научил его кой-чему в пятнадцатом году, научит и сейчас. Конечно, поступив в какую-нибудь школу прапорщиков, хотя бы, например, в петергофскую, он может очень быстро получить офицерский чин. Больше того — и без всякой офицерской школы он может получить сейчас погоны со звездочкой, но он не сделает этого. Он опять поедет рядовым солдатом, чтобы все увидеть собственными глазами.
Надя слушала его с восторгом и ужасом. Его решение нарушало все ее планы, но, как всегда, в ее глазах он оказывался героем. Она потеряет сон от страха за него, но именно таким — храбрым и решительным — она любит его.
Он отправился с эшелоном, который очень скоро назвал про себя эшелоном болванов. Здесь были преимущественно юноши из интеллигентских семей, которые умудрились ничего не понять в том, что случилось за последние годы. Они ехали на фронт, как на праздник, и пребывали в романтически-приподнятом настроении, рисуя в своем воображении стремительные атаки, победоносные штурмы и еще невесть какие красивые картинки. Приглядываясь к ним, Борис вспомнил, что в пятнадцатом году, направляясь на фронт, он и сам тоже был вот именно таким болваном, именно так думал и рассуждал. Впервые он отчетливо заметил перемены, которые произошли с ним за это время, и почувствовал, что он уже все-таки не такой мальчишка, каким был.
На ближней к фронту станции им устроили торжественную встречу. Когда они выстроились в уже зеленеющем мокром поле, ораторы со специально построенной трибуны начали горячить их речами. Из первой же речи обвешанного разнообразным оружием правительственного комиссара они узнали, что объявлены ударным эшелоном и призваны вдохнуть новые революционные силы в ряды стоявшей здесь армии. Среди ораторов Борис увидел англичанина, того самого, который пел гимн у Жилкиных. Он произнес свое напутствие по-английски. Какой-то маленький человечек торопливо переводил его речь, из которой было ясно, что Англия твердо рассчитывает на русских солдат, обязанных воевать храбро и не нарушать дисциплины.
Слушая эти поучения, Борис чувствовал себя глубоко оскорбленным. Какого черта! Но тут не нашлось такого человека, как Клешнев, который как следует ответил бы англичанину. Напротив, когда англичанин замолк, маленький переводчик поднял руку и неистово завопил:
— Да здравствует Англия! Ура!
После краткого отдыха ударный эшелон был двинут на фронт. Болотная земля чавкала под ногами, слышалась отдаленная канонада. Комиссар Временного правительства ехал впереди на лошади и, чувствуя приближение исторического момента, все выше подымал голову, выпячивая подбородок, как это он делал обычно, когда его снимали для журналов. Это был известный адвокат, член кадетской партии.
Борис послушно шел в строю. Что бы там ни было, но, во всяком случае, он опять подвергается опасности вместе с солдатами, и это по крайней мере честно.
Командир дивизии принимал эшелон самолично, в нескольких километрах от передовой линии, у штаба. Обходя строй, он поглядел зеленоватыми глазами на Бориса, и Борис тотчас же узнал в нем того самого генерала, сына которого, кадетика, он обучал летом четырнадцатого года. Генерал тоже узнал его. Он пригласил Бориса к себе в штаб и посвятил беседе с ним пять минут. В эти пять минут он, похвалив Бориса за георгиевский крест, высказал надежду, что Борис будет сообщать ему о немецких шпионах, которые затесались в ряды доблестной русской армии и разлагают ее. Кроме того, он обещал после первой же атаки дать Борису погоны прапорщика и взять его к себе в штаб. Наконец, в заключение, он сообщил, что его жена и дочь будут рады видеть Бориса в Петрограде после победоносного окончания войны.