ого оптовых магазинов – мануфактурных, гастрономических, хозяйственных. Вот покупатели, больше всего из провинции, брали нас для переноса мешков, тюков, ящиков на довольно большие расстояния, это было дешевле, чем нанимать извозчика. Труд человека стоил дешевле труда лошади, и мы были рады и этому редкому заработку, который мы копейками рассчитывали на неделю, а то и на месяц жизни».
Потом Каганович нашел другую работу. «Наступил приплав в Киев по Припяти – Днепру плотов леса и дров», а он знал это дело еще с детских лет, когда работал с отцом и братьями на берегу реки Уша. С тремя крепкими парнями, которых помнил по бывшей ночлежке, Лазарь отправился к берегам Днепра в окрестностях Киева, куда причаливали плоты, и там всем четверым удалось получить временную работу. Она была тяжелая, а платили по 80 копеек за трудовой день, который длился 12–14 часов. Зато им удалось установить связь с лесопильным заводом, которому поставлялся лес, и дровяными складами, куда доставлялись дрова. На лесопильном заводе Каганович и еще один получили потом временную работу, а двое других устроились, тоже временно, на дровяных складах.
Лесопильный завод вскоре закрылся. Каганович вновь остался без работы. Но начался завоз зерна по Днепру на киевские мельницы, и ему удалось наняться грузчиком на мельницу миллионера Бродского. Он таскал пятипудовые мешки. Условия работы были тяжелые: кромешная пыль, спецодежды никакой, таскать мешки приходилось наверх, доски на мостиках то и дело ломались, рабочие падали, получали увечья. Нормы были высокие, за их выполнение грузчик получал по 75 копеек в день.
«Обращение надсмотрщиков было невыносимое, доходившее до побоев, – делится воспоминанием Каганович. – Но мы, новенькие, молодые, первое время терпели. Постепенно мы начали роптать, этот ропот завершился организованным нашим протестом перед высшей администрацией. Явившийся к нам представитель этой высшей администрации заявил нам: „Вы еще неполноценные грузчики, мы вас приняли, рассчитывая, что вы будете примером и образцом дисциплины, а вы вон какие! Смеете протесты подавать, а знаете, что за это вам будет, если мы вызовем полицию? Чтобы другим неповадно было, мы вас просто увольняем“. И около десяти молодых грузчиков были выброшены на улицу. <…> Так как я был главным зачинщиком выступления молодых грузчиков, рабочие мне выражали всяческое сочувствие, при этом шутя говорили: „Вот видишь – хозяина Бродского зовут Лазарь и тебя зовут Лазарь, пошел бы ты к нему и сказал бы: как же это ты, Лазарь, уволил Лазаря, нехорошо, мол, это; гляди, он бы устыдился и восстановил бы тебя, да еще с прибавкой“. Все смеялись и говорили: жди от кровососа милости, а один грузчик добавил: „Он, Бродский, еврей и еще более зол на еврея рабочего, который ему не кланяется, а ведет с ним борьбу“. Впоследствии, когда я уже был членом партии, я использовал этот конфликт в борьбе с сионистами, покровителем которых был этот миллионер Лазарь Бродский».
Уволенный с мельницы своим тезкой-евреем, Каганович снова оказался без средств к существованию. Один из друзей Михаила, большевик Фельд, сказал, что попытается через своего брата, служащего в транспортной конторе, устроить Лазаря на работу. И действительно, через пару дней Лазарь встретился с братом Фельда. Тот предложил ему пройти испытательный срок: «Вы будете ездить с колонной извозчиков на железнодорожную станцию и в товарной конторе оформлять документы на сдаваемый и получаемый грузы. С течением времени мы вас назначим младшим агентом транспортной конторы». «Я, конечно, с радостью принял это предложение и успешно выполнял возложенные обязанности. Это была первая железнодорожная „школа“ будущего министра путей сообщения СССР».
Потом Каганович еще не раз пережил безработицу и голод. На то и другое он смотрел исключительно с классовых позиций: «Голод тяжело переносить всегда, но одно дело, когда переносишь его в условиях революционной борьбы и войны, другое дело, когда ты переносишь его в условиях капитализма как безработный и голодаешь тогда, когда другие – твои же угнетатели-капиталисты и их холуи – сыто живут, как боровы».
В этом – весь Каганович. И в этом же – вся идеология большевизма.
Эта идеология не может обходиться без врага, внутреннего и внешнего.
Эта идеология не может обходиться без виноватого – того, кто живет лучше, чем ты.
И эта идеология не может обходиться без ненависти.
Откройте «Памятные записки», там на каждой странице – выпад против кого-то, будь то «капиталисты», «троцкисты», «вредители», «враги народа», «уклонисты», «оппортунисты», «ревизионисты», «безродные космополиты» и т. п. Ну вот, к примеру:
«Помню, что в эти периоды моей безработицы, сидя на бульварах, расхаживая по улицам, площадям и скверам, наблюдая франтов, аристократов, богачей, фланирующих по Крещатику, по Бибиковскому бульвару, их изысканную одежду, высокомерное их поведение в противоположность рабочим, трудовым людям, шумно шагающим в рабочей одежде, и безработных в рваной одежде, – я все больше и больше озлоблялся и проникался острым чувством классовой ненависти к паразитам, кровососам и в то же время чувством глубокой солидарности, любви и уважения к своим братьям по классу, по нужде, страдающим так же, как и я сам».
Мемуары Кагановича насквозь пропитаны большевистской идеологией, которая многое объясняет в судьбе их автора. Даже трудно сказать, что ценнее в «Памятных записках» – историческая «фактура», детали жизни обитателя кремлевского Олимпа – или же «лирические отступления», наподобие, скажем, такого:
«Некоторые квазигуманисты, в том числе и современные, смешивают эту [классовую. – В. В.] ненависть с ненавистью вообще, якобы к людям в целом, и зовут к абстрактному „добру вообще“. В капиталистическом эксплуататорском строе, существующем еще в большинстве стран мира, мы подходили и подходим к восприятию и пониманию добра и зла, симпатий и ненависти с пролетарски-классовой точки зрения. Пролетарское добро и есть общечеловеческое и истинно гуманистическое добро и любовь к людям. <…> Конечно, ненависть, даже классовая, сознательная, сама по себе не является еще спасительным, творческим фактором; для того чтобы перерасти в великую творческую положительную революционную силу, классовая ненависть должна быть соединена с идейной любовью, действенным сочувствием к страдающим и нуждающимся людям, к угнетенному человечеству и прежде всего к его передовому авангарду – к классу пролетариата; соединена с великими революционными идеями его освобождения от эксплуатации, полным и окончательным свержением существующего капиталистического строя, гнета и насилия и с организованными революционными действиями, обеспечивающими победу над теми, кого ты ненавидишь классовой ненавистью, с которыми ведешь острую борьбу до полного их уничтожения».
Но вернемся в предреволюционный Киев. Каганович твердо решил искать работу на промышленном предприятии, чтобы стать квалифицированным рабочим. Но не просто работу, а такую, которая позволяла бы урвать время и для учебы. Это удалось не сразу. Ему пришлось обить пороги нескольких предприятий, пока не устроился на кожевенный завод. Оттуда он перекочевал на обувное предприятие, где приобрел специальность обувщика-сапожника.
Потом Каганович успел поработать на заводе по производству пробок. Там он поднял рабочих на забастовку. Требовали улучшения условий труда и повышения зарплаты. Кончилось тем, что хозяева пошли на уступки. После этого на завод зачастили агенты полиции и участковые надзиратели. Особый интерес они проявляли к Кагановичу и еще одному рьяному смутьяну. В итоге их обоих выкинули с завода. «Однако я чувствовал, что вырос и окреп в этой схватке рабочих с хозяевами, в которой я сыграл не последнюю роль. Я реально ощутил великую силу сознательной классовой организованности рабочих, в особенности силу интернациональной солидарности, когда рабочие – русские, украинцы, евреи, поляки и другие – были едины в борьбе с капиталистами тех же наций. Я был рад и счастлив, что участвовал в этом деле, хотя впереди вновь безработица и поиски работы».
После пробкового завода Каганович снова стал безработным. Перебивался случайными заработками. Какое-то время подвизался на заводе сельтерских вод, но и оттуда был уволен за то, что сеял смуту.
Между тем назревали большие события.
В 1908 году на заводах Украины количество рабочих уменьшилось наполовину. К концу 1909-го в Киевской губернии было около 15 тысяч безработных, в Полтавской – 8 тысяч, в Екатеринославской – свыше 15 тысяч. Рабочих заставляли брать за свой счет отпуска. Снижали зарплату и увеличивали рабочий день. Заводили «черные книги» с фамилиями смутьянов. Широко применялась система штрафов. По сведениям фабричной инспекции, с рабочих Украины в 1907 году взыскали 43 тысячи штрафов, в следующем – 50 тысяч, а в 1910-м – 64 тысячи. В листовке, изданной комитетом РСДРП завода Гартмана в Луганске, говорилось, что «буржуазия заставляет рабочих оставаться около станков по 15–17 часов в сутки, и это разрушает их здоровье, превращает в дряхлых калек, убивает в них всякое стремление жить по-человечески».
В течение 1907–1910 годов на Украине произошли 504 забастовки, в которых приняли участие 79 тысяч человек.
Начались студенческие собрания и митинги. «Мы присоединяемся к требованиям рабочего класса», – писали в своей резолюции студенты Киевского политехнического института.
Партийные комитеты, действовавшие на Украине, поддерживали связь с В.И. Лениным, который тогда жил за границей. По его указаниям они усилили революционную агитацию. Одесская организация, руководителем которой был В.В. Воровский, издавала газету «Одесский рабочий». В Николаеве летом и осенью 1908 года выпускалась нелегальная газета «Борьба».
В 1908–1909 годах партийные организации были почти во всех районах Донбасса. В Киеве возобновило работу узловое бюро РСДРП Юго-Западной железной дороги. В конце 1908 года сформировалась группа РСДРП в Чернигове.
Вот в этом шатком, кренящемся времени и нашел свое место озлобленный на жизнь местечковый изгой, чье имя вскоре узнает вся страна и которое почти на сорок лет станет в СССР синонимом страха.