После допросов, продолжавшихся неделю и не давших никаких результатов, Каганович и один из его соратников были высланы из Киева в деревню по этапу. По пути следования, в городе Иванькове, при помощи старых друзей Михаила, Каганович освободился и нелегально вернулся обратно в Киев. Товарищи и молодая жена Мария Приворотская-Каганович встретили его с радостью. Он вновь ушел с головой в партийную и профсоюзную работу.
На одном из заседаний Киевского комитета был поставлен вопрос о работе в армии. С огорчением констатировалось, что эта работа почти не ведется. Кагановичу поручили установить с солдатами систематическую связь. Он взялся за дело. Начал вести беседы со служивыми, назначая им встречи в районе Печерской Лавры, где всегда было много народу, в том числе и солдат. «На одной из бесед я просил рассказать о настроениях солдат. Все они отвечали: „Та в души воны в бильшости такого же настрию, як и мы, алэ нэ осмиливаються сказаты, тилькы, колы з нымы побалакаты, то немало смилых знайдэться“».
Каганович доложил Киевскому комитету о работе в армии и получил одобрение.
По фальшивым паспортам
В конце 1915 года Каганович решил перебраться из Киева в Юзовку (позже Сталино, ныне Донецк). К тому моменту он имел фальшивый паспорт на фамилию Гольденберг. Представилась возможность приобрести более надежный, как тогда говорили, «железный» – на имя мещанина города Шяуляй Бориса Кошеровича. Но на этом паспорте красовалась фотокарточка владельца. Операция по замене одного фото на другое оказалась непростой, особенно трудно было справиться с сургучной печатью. Тем не менее все удалось, и с паспортом на чужое имя Лазарь Моисеевич, прихватив с собой жену и соратницу Марию Приворотскую, выехал в Юзовку.
Юзовка была шахтерским захолустьем, о жизни в котором лучше всего говорили названия поселков – Сучий, Вороний, Нахаловка, Собачевка… Поэтому большевики имели здесь большую поддержку. И по той же причине власти держали в Юзовке казачью сотню.
Приехав в Юзовку, Каганович столкнулся с реальностью, в сравнении с которой убогая жизнь еврейского местечка, где он родился и вырос, показалась вполне сносной. В 1912 году заезжий журналист так описывал Юзовку: «Здесь собраны воедино все ужасы шахтерской жизни. Все темное, злое и преступное – воры, хулиганы, прочие подобные люди – ни в ком из них нет недостатка». Писатель Константин Паустовский, проживший в Юзовке год, бывал свидетелем побоищ, в которых «участвовали целые улицы, кровь текла рекой, немало было сбитых в кровь кулаков и переломанных носов».
Дикие нравы, царившие в Юзовке, были следствием ужасающей нищеты. «Мне думалось, – вспоминал в 1958 году Н.С. Хрущев, проживший в Юзовке с 1908 по 1918 год, – что Карл Маркс словно был на той шахте, на которой работали я и мой отец. Он словно из наблюдений нашей рабочей жизни вывел свои законы».
Стоит заметить, что мемуары Кагановича публиковались не в полном объеме. В числе неопубликованных фрагментов – раздел, целиком посвященный Юзовке. Он состоит из двух глав, первая из которых относится к периоду до Февральской революции, а во второй излагаются революционные события в Юзовке в феврале – марте 1917 года. Как оценивал сам Каганович «юзовскую» страницу своей биографии? Чтобы это понять, обратимся к рукописи «Памятных записок», хранящейся в РГАСПИ (Ф. 81. Оп. 2).
Лазарь Моисеевич Каганович и его супруга Мария Марковна Каганович (Приворотская) в Юзовке 1916 [РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 4. Временный номер 1]
«Январь и февраль 1917 г. были месяцами брожения, бурного назревания и проявления революционных настроений рабочих по всей стране, в т. ч. и на Донбассе, и в Юзовке, – пишет Каганович. – Это проявлялось в увеличившихся стычках – конфликтах рабочих с администрацией заводов, цехов, в т. ч. и на Юзовском металлургическом заводе, и в забастовках на шахтах, и в назревавшей большой забастовке на этом крупнейшем Юзовском металлургическом заводе. В феврале мы чаще собирали партийную организацию, заслушивали сообщения товарищей с мест и информировали их, хотя надо сказать, что мы сами имели весьма скудную информацию из Петербурга и Москвы. Поэтому мы в начале февраля посылали своих представителей в Екатеринослав и в Харьков для связи и получения более точных данных о положении дел, чтобы не кормиться только газетами и слухами. <…> Наши сообщения рабочим о движении в Петербурге, Москве и других центрах подымали их боевой дух и готовность к революционным действиям по первому зову нашей партийной организации. 25 февраля (по старому стилю) мы провели многочисленные массовки, фактически уже полулегальные, в цехах и на шахтах, посвященные годовщине суда над фракцией большевиков-депутатов 4-й Государственной думы и одновременно Международному женскому дню. На всех этих, по существу, митингах докладчиками выступали мы, все члены партии, я лично выступал на Ново-Путиловском заводе <…> После этих последних массовок полиция пыталась разузнать у некоторых рабочих подробности, чтобы принять репрессивные меры, но она уже не успела принять такие меры. <…> Хотя мы точных данных об этих последних днях февраля не имели, даже газеты уже не доходили до Юзовки, но на основании даже того ограниченного, что мы знали, мы понимали, что в Петрограде творится нечто большее, чем забастовки, что идет революция».
«Русь слиняла в два дня»
«Русь слиняла в два дня. Самое большое – в три… Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска и не осталось рабочего класса. Что же осталось-то? Странным образом буквально ничего». Русский философ и публицист Василий Розанов, автор этих часто цитируемых слов, не предполагал, что они станут метафорой системной катастрофы, которая может подстерегать Россию в драматичные моменты ее истории. Ведь и в три августовских дня 1991 года не осталось «буквально ничего» от советской империи, казавшейся несокрушимой.
В самых общих чертах – упрощенно – существуют три взгляда на Февральскую революцию. Левые трактуют ее как результат обострившейся до предела классовой борьбы между эксплуатируемыми и эксплуататорами. Либералы – как доведенное до точки кипения недовольство просвещенной буржуазии царским самодержавием, попирающим права и свободы. Монархисты – как душепагубное забвение Бога и крушение веры в Царя и Отечество. Но и те, и другие, и третьи сходятся в том, что в феврале 1917-го не было ни одного предприятия в Петрограде, которое бы не бастовало и рабочие которого не входили бы в казармы и не просили у солдат оружия, и не было ни одной казармы, которая не встала бы под ружье и не вышла на улицы. Февраль никто специально не готовил. Было брожение умов, были разрозненные выступления, но не было единой организующей силы. И вообще почему революция произошла именно в этом месяце? Разве кто-то ее планировал, назначал дату (мифологическое «сегодня – рано, послезавтра – поздно» будет сказано в октябре)? Нет, все случилось как бы само собой, по воле рока.
Роковую стихию одновременно видел и отказывался видеть тут Александр Солженицын, чье историческое исследование «Размышления над Февральской революцией» содержит глубокое и точное описание паралича власти, распада монархии.
Развал страны начал происходить задолго до февраля 1917-го. Уже начиная с весны 1915 года русская армия беспрерывно терпела поражения. Оборонная промышленность, железные дороги находились в ужасном состоянии и были неспособны снабжать эту армию оружием и продовольствием. Рубль пережил девальвацию и к 1916 году стоил 27 копеек по сравнению с 1913 годом. Уровень потребления русского обывателя упал на 50 процентов. Это еще до большевиков, до Керенского, при царе. В 1916 году царское правительство впервые в русской истории ввело в городах продуктовые карточки, потому что не было продовольствия. Забастовки происходили повсюду. А Дума в большинстве своем фактически перешла в оппозицию царю, причем тоже задолго до февральских событий.
Отмечая неизбежность происшедшего («о созревании революционной обстановки недремлющее Охранное отделение доносило и своевременно, и в полноте, – доносило больше, чем правительство способно было усвоить и принять к решению»), Солженицын не обходил вниманием и стечение житейских обстоятельств, не давшее России уклониться от судьбы. Может, не было б революции, если бы не «микробы кори», «нашедшие горла царских детей», а точнее, если «Алексей заболел бы в Могилеве, а не в Царском Селе, и ото всего того сильно бы переменилось расположение привязанностей и беспокойств, открывая возможности иного хода российских событий»? Но нет, «не было никакой связи между семейным решением о возврате Государя в Ставку и хлебными беспорядками в Петрограде, начавшимися точно на следующий день». Или революция случилась от того лишь, что «так же роково возвратился в Ставку больной расслабленный генерал Алексеев, сменив огневого генерала Гурко»? Да нет же, «просто все рядовые жизненные случайности, попав под усиленное историческое внимание, начинают потом казаться роковыми». «Хаос с невидимым стержнем» – такова найденная Солженицыным формула Февральской революции. Формула, объясняющая таинственность всякой смуты и одновременно дающая понимание, что этот вихрь, сколь бы он ни был стихийным, имеет внутреннюю опору.
Стихия стихией, но совершенно очевидно, что в те дни и пролетариат, и буржуазия, и крестьянство, и армия, и даже часть капитализировавшегося дворянства выступали заодно. Они выступали против бессильной монархии. При этом у всех социальных групп существовал запрос на участие в управлении государством: после того, как царем была распущена Дума, а затем он сам отрекся от престола, в России не осталось никаких легитимных структур (это, помимо прочего, тоже подготовило почву для Октября). Если бы Николай II вовремя расширил полномочия общества, включил его в работу, Россия смогла бы лучше подготовиться к войне, избежала бы и дальнейших потрясений. За то, что случилось в феврале 1917 года, несут ответственность и либералы. Когда Милюкову, Шипову и еще нескольким политическим деятелям Столыпин предложил войти в правительство, они ответили: «Мы не будем сотрудничать с антинародным режимом, мы – за революцию». В итоге сами отвергли реформы.