Израил. С малых лет работал на лесозаготовках. Стал заместителем начальника Главного управления по заготовке скота Министерства мясной и молочной промышленности СССР, а затем его возглавил. В войну был уполномоченным продовольственных отделов ряда фронтов. Судьба Израила доподлинно не известна. Никто из братьев ни разу в жизни о нем не обмолвился.
Роза. Самая загадочная фигура в ближайшей родне Лазаря Кагановича. Имеет хождение феерическая легенда о том, что Роза была любовницей Сталина, а в некоторых публикациях ее называют даже женой Сталина.
«Миф о третьей жене Сталина возник еще в 1932 г., сразу же после смерти Аллилуевой, в связи с неоднократными приездами Розы на дачу и кремлевскую квартиру Сталина, – пишет А. Колесник. – Тогда говорили, что он женится на ней. Но этого не произошло. Тем не менее с целью компрометации Сталина в начале войны немцы сбрасывали на позиции советских войск сотни тысяч листовок, в которых утверждали, что советский Верховный Главнокомандующий является агентом международного сионизма, и в качестве доказательства приводили его родство с Кагановичем».
«Утверждают, что Каганович, видя тяжелое состояние патрона после гибели жены, решил утешить его с помощью своей сестры Розы, – развивает легенду В. Краскова. – Несмотря на возраст, она была очень красива. Лазарь рассчитывал, что наличие рядом с вождем интересной женщины снимет у Сталина приступы мании преследования, которые, как и у Ивана Грозного, начались сразу же после кончины жены».
«Для укрепления своих расшатавшихся позиций Молотов, по совету Берии, предложил Лазарю Кагановичу сосватать Сталину его сестру, – рассказывает Л. Гендлин, сын профессионального революционера, репрессированного в 1930-е годы – Они были уверены, что маневр удастся и тогда эта вшивая группка окончательно приберет к рукам И.В. [Сталина. – В. В.]… Тройка уговорила Розу. Во время кремлевского банкета И.В. обратил на нее внимание…». О том же – историк Д. Волкогонов: «Люди из его окружения вскоре [после смерти Н.С. Аллилуевой. – В. В.] попытались устроить еще один брак Сталина – с одной из родственниц близкого к вождю человека. Казалось, все решено. Но, по причинам известным только вдовцу, брак не состоялся». Под «близким к вождю человеком» здесь, несомненно, подразумевается Лазарь Каганович.
«Сестра или племянница Кагановича Роза… не была женой Иосифа Виссарионовича, но ребенок от Сталина у нее был, – вносит „окончательную ясность“ С. Берия. – Сама же она была очень красивой и очень умной женщиной и, насколько я знаю, нравилась Сталину. Их близость и стала непосредственной причиной самоубийства Надежды Аллилуевой, жены Иосифа Виссарионовича. Ребенка, росшего в семье Кагановича, я хорошо знал. Звали мальчика Юрой. Мальчишка очень походил на грузина. Мать его куда-то уехала, а он остался жить в семье Каганович».
Наконец, существовала и такая легенда: Роза – не сестра Лазаря Кагановича, а его дочь. Но и эта легенда не выдерживает пробы на достоверность. У Кагановича была единственная дочь, и ее звали Мая.
Большевистское воспитание
Классовой ненавистью к «угнетателям трудового народа» Кагановича напитала семья. Вырастить детей революционерами (а все они, без исключения, ими стали) – разумеется, не было такой цели ни у отца, ни у матери. Но Моисей и Геня капля за каплей вливали в сыновей адское зелье – смесь хронического недовольства жизнью, завистливого презрения к богатым и неутолимой жажды справедливости. Это происходило как бы само собой, возникало из воздуха повседневности, семейной атмосферы. Вот мать по какому-то поводу ударится в причитания, а затем, вдоволь отголосив, сделает вывод: «Должно быть, Михаил прав [старший сын уже вовсю занимался революционной агитацией. – В. В.] – надо всем бедным людям вместе взяться и бороться». Вот отец, чем-то донельзя раздраженный, воскликнет: «Пропади они пропадом, кровососы!» – имея в виду всех разом – волостного урядника, раввина местной синагоги, губернское начальство. «Нельзя не признать, – напишет потом Каганович, – что такие, систематически повторяемые, острые „ораторские“ реплики матери и отца благотворно влияли на нас, в частности на меня, возбуждая чувства возмущения и толкая на борьбу».
Автор «Памятных записок» отмечает, что отец и мать никогда не теряли чувства бодрости, не жаловались на тяжелые условия жизни, но у них нарастало чувство возмущения и протеста против несправедливости. «Помню, как мать частенько выходила из себя, ругала богатых и иногда богохульствовала. Отец был не менее возмущен, но, говорил он, надо к этому делу с умом готовиться, а то царь раньше, чем они начнут, всех перевешает и ничего не получится. Ничего, отвечала мать, наши сыновья глупостей делать не будут. Главное, сходились на одном мнении и мать, и отец, не надо примиряться с существующим положением, не опускаться, не плакать, не вымаливать милостыню у богатых, как нищие, и не падать духом. <…> Я высоко оцениваю то, что они направили нас в город, в ряды пролетариата. <…> Мы, дети, выросли и стали современными людьми – революционерами-большевиками».
Когда Кагановичи жили в маленькой «степке», к ним захаживали немногие. Обычно это были крестьяне из деревни или жители еврейской колонии. Когда появилась возможность прийти «до Мошки и Гени» в более просторную хату, «да ще з керосиновой лампой, де можно посыдиты и побалакаты» – близкие соседи стали частыми гостями, особенно с начала 1900-х годов. «Бывали вечера, – вспоминал Каганович, – когда наша однокомнатная хата была заполнена до отказа, сидели и на полу, стояли, говорили группами обо всем разном – и о личном, и об общественном, и об охоте, и о рыбной ловле; рассказывали анекдоты, смеялись, гоготали, „лускали насиння“ (семечки)».
Вскоре, однако, характер посиделок изменился. Тому способствовал Михаил Каганович. Начиная с 1903 года каждое его возвращение в деревню из города Иванькова, где он трудился по специальности «рабочий-металлист» и вовсю приобщался к политике, стало сопровождаться просьбами: «Расскажи нам, Михаль, що робыться на свити?» Михаил рассказывал про голод, про безработицу, про кризис в промышленности, про выступления рабочих… Каганович вспоминает: «Никаких организованных высказываний не было, но по группам обсуждали беспокойно и остро: „Мабуть, дийсно поганэ дило в государстви“. А один, который числился в чудаках, взял да и сказал: „Кажуть, що царь у нас якыйсь нэ дуже розумный, чи прыдуркуватый“. На него замахали руками не столько протестующе, сколько испуганно: „Мовчи, ты сам якыйсь прыдуркуватый“. „А вже ж може я дийсно чудный“, – сказал он, тоже испугавшись. Вся эта беседа глубоко засела в нутре у присутствующих крестьян – это видно было по характеру их поведения на последующих „собраниях“ в нашей хате».
В 1904–1905 годах революционные настроения в Кабанах резко обострились. Их подстегнула Русско-японская война. Поражения российских войск (на реке Шахе, при Ляояне, затем сдача Порт-Артура и Цусима) накалили атмосферу в обществе. Тут сошлось всё: непонятная для неграмотного населения война, масса нерешенных проблем внутри государства, проигранные баталии, показавшие слабость командования. И когда Михаил вновь приехал в деревню, его забросали вопросами. Главным из них был вопрос о Русско-японской войне и причинах ее возникновения. Михаил отвечал, что одна из причин – заинтересованность капиталистов и князей из царской фамилии в добыче золота на Дальнем Востоке. «В первый вечер беседа не была окончена, и условились продолжить назавтра вечером, – вспоминает Каганович. – К сожалению, продолжения беседы не было, потому что кто-то (я не думаю, что это был кто-либо из присутствовавших у нас) донес уряднику о Михаиле. И вот ночью один из наших соседей, осведомленный как сотский, разбудил нас и сказал: „Нехай Михаль скорийш тикае, бо врядник и стражник идут сюды за ним“. Михаил быстро оделся, выскочил и вместе с соседом на лошадях выехал из деревни, но не в Иваньков, что было бы навстречу уряднику, а в противоположную сторону – на Чернобыль. Оставшиеся брошюры и газеты мы удачно заховали. Я быстро выкопал яму в середине двора, правильно рассчитав, что там искать не будут. Закопали и разровняли поверхность так, что нельзя было отличить это место от поверхности всего двора. Обыск урядника был тщательным, искал он всюду, но нигде ничего не нашел, долго допрашивал, где Михаил. Мы ему отвечали, что уехал в Иваньков через Мартыновичи (резиденцию самого урядника) – это его еще больше взбесило. Он, как говорится, „рвал и метал“: кричал, топал ногами, но уехал ни с чем».
К тому времени в Кабанах сложилась устойчивая группа оппозиционно и даже революционно настроенных крестьян. У них была связь с крестьянами находившегося в трех верстах от Кабанов села Лубянка, где в середине декабря 1904 года случился бунт. Прямым и непосредственным поводом для него стало принудительное взыскание накопившихся за несколько лет огромных недоимок по налогам. События развивались драматично. В Лубянку из Мартыновичей прибыл волостной старшина с большим отрядом полиции. Он попытался действовать через церковного старосту. Но староста заявил, что старшина напрасно старается – недоимку крестьяне платить не будут. Старшина отдал приказ приступить по дворам к описи имущества и его насильственному изъятию для продажи. В ответ на улицу вышли более 300 крестьян с дубинами и кольями. Полицейский отряд был вынужден ретироваться.
«Помню, в тот вечер собравшиеся у нас передовые крестьяне были особенно возбуждены и радостно настроены, – рассказывает Каганович. – „Значит, – говорили они, – нэ такый чорт страшный, як його малюють“. Значит, власть слаба, раз она с одной деревней не может справиться. Некоторые, как, например, Игнат, предупредили, однако, что могут „знову прыйты з бильшими сыламы. Поэтому треба даты пидмогу лубянцям, пэрш за всэ трэба пислаты у Лубянку людэй, щоб всэ розузнать и выришиты, що нам умисти робыты“».
Так и случилось. В Лубянку, Кабаны и соседние с ними деревни, где тоже вот-вот могли вспыхнуть восстания, прибыли гренадеры. Они решительно погасили «очаги возгорания» и расправились с вожаками. Некоторые смутьяны были после отправлены на каторгу или в ссылку.