Выпустить невинно осужденных на свободу – к этому власть толкали возросшее за годы войны самосознание народа, острый запрос на справедливость, потребность в обновлении методов управления страной. А еще – переполненность лагерей, желание разгрузить ГУЛАГ.
Перво-наперво восстанавливались в правах бывшие большие начальники. Считалось, что выход на свободу известных лиц найдет положительный отклик в народе, добавит доверия к новому руководству СССР. Причем, как отмечает историк Умитшах Кстаубаева, процент освобожденных среди лидеров союзного уровня был выше, чем среди республиканских деятелей, потому что первые обладали большей известностью.
В июле 1955 года Хрущев предложил создать комиссию по расследованию деятельности Сталина. «Я в особенности хотел это сделать в предвидении приближавшегося двадцатого съезда, – вспоминает Хрущев. – Для меня не было никакой неожиданности в том, что Ворошилов, Молотов и Каганович не проявили никакого энтузиазма по поводу моего предложения. Помню, что Микоян меня не поддержал, но и не предпринял ничего, что бы могло заблокировать мое предложение».
Предложение Хрущева было принято лишь благодаря Булганину, Сабурову, Первухину, Кириченко и Суслову – относительно новым членам высшего партийного руководства.
Комиссия приступила к работе. Появились первые результаты. «Различные доказательства, представленные этой комиссией, – продолжает Хрущев, – были полной неожиданностью для многих из нас. Я говорю о самом себе, Булганине, Первухине и Сабурове и некоторых других. Я думаю, что Молотов и Ворошилов были лучше информированы о подлинных размерах и причинах сталинских репрессий…» Как видим, Хрущев старательно отделяет себя от самых рьяных, самых запятнанных кровью сталинских соратников, хотя и на нем крови было не меньше.
Доклад, представленный комиссией, состоял из 72 страниц, включая копии приказов Сталина, открывших эпоху Большого террора. В период с 1935 по 1940 год, сообщалось в докладе, за антисоветскую деятельность были арестованы 1 миллион 920 тысяч 635 человек, 688 тысяч 503 из которых расстреляны. Предавалось огласке, что Сталин лично санкционировал фабрикацию дел и применение пыток. «Факты были настолько ужасающими, – вспоминал позднее Микоян, – что в особенно тяжелых местах Поспелову [председателю комиссии. – В. В.] было трудно читать, один раз он даже разрыдался».
При обсуждении доклада возникла острая дискуссия. Молотов заявил, что Сталина следует представлять исключительно как «великого последователя Ленина». Именно «под руководством Сталина партия жила и трудилась тридцать лет, провела индустриализацию, выиграла войну, достигла величайшего могущества». Каганович, желая угодить Хрущеву, не согласился с Молотовым: «Нельзя обмануть историю. Нельзя закрывать глаза на факты. Предложение Хрущева правильно… Мы несем ответственность, однако ситуация была такова, что мы не могли возражать». В поддержку Хрущева высказались Маленков («Повальное уничтожение кадров невозможно и дальше объяснять борьбой с врагами»), Аристов («Говорить „мы ничего не знали“ недостойно членов Политбюро»), Шепилов («Мы должны все рассказать партии, иначе партия никогда нам не простит»)… Но тут внезапный кульбит совершил Каганович – отрекшись от своих недавних слов, он примкнул к верным сталинцам Молотову и Ворошилову, не желавшим отдавать любимого вождя на поругание. «Товарищи говорили, что мы просто не можем редактировать доклад и вносить нужные поправки, которые необходимы, – вспоминал Каганович. – Мы говорили, что даже беглое ознакомление показывает, что документ односторонен, ошибочен. Деятельность Сталина нельзя освещать только с этой стороны, необходимо более объективное освещение всех его положительных дел, чтобы трудящиеся поняли и давали отпор спекуляции врагов нашей партии и страны».
В ходе обсуждения кто-то предложил дать слово на съезде нескольким вернувшимся из лагерей старым большевикам. Каганович воскликнул: «И эти бывшие каторжники будут нас судить?!»
Каганович, Молотов и Ворошилов остались при своем. Большинство же членов Президиума одобрили доклад. Подводя итог дискуссии, Хрущев нашел слова, примиряющие обе стороны: «Съезду нужно сказать правду, но без смакования».
Накануне съезда Госплан представил в ЦК доклад «Об итогах рассмотрения предложений трудящихся по проекту директив шестой пятилетки». В те дни на Старую площадь приходило тысячи писем. Граждане привычно взывали к «партии и правительству»: просили жилье, жаловались на всяческие притеснения, предлагали сократить рабочий день, повысить зарплату, увеличить пенсии… Готовился ХХ съезд. Никто еще не знал, чем он обернется для страны.
Съезд состоялся 14–25 февраля 1956 года в зале заседаний Верховного Совета СССР в Большом Кремлевском дворце. С экономическим докладом на съезде выступал председатель Совета министров СССР Николай Булганин. Интенсифицировать сельское хозяйство, решить острую жилищную проблему, переориентировать экономику с преобладающего производства средств производства на производство предметов потребления – кто потом станет «опознавать» ХХ съезд по провозглашенным на нем задачам шестой пятилетки и выводить отсюда его историческое значение?
Из проекта речи Л.М. Кагановича на XX съезде КПСС 1956 [РГАСПИ. Ф. 81. Оп. 3. Д. 16. Л. 3, 39]
Главным и единственно историческим событием съезда стало последнее – закрытое – заседание и «секретный» доклад Хрущева.
В своем докладе Хрущев напирал на то, что выступить против Сталина его окружение не могло из страха быть тут же отправленными в ГУЛАГ. Этот фрагмент хрущевской речи вскоре трансформировался в знаменитый анекдот. В момент своего выступления Никита Сергеевич получил из зала записку: «Где же вы были при Сталине?» Хрущев обратился к залу: «Кто это написал?» Молчание. «Кто это написал?» И вновь тишина. Хрущев резюмировал: «Вот и я был там же».
Каганович не мог не знать этого анекдота. И, как можно предположить, он был ему бальзамом на душу. Потому что фраза «вот и я был там же» звучала прямым оправданием всей сталинской номенклатуре, где Каганович не просто числился, а был на первых ролях. Спустя годы он в свое оправдание скажет то же самое, только другими словами: «Приходилось утверждать смертные приговоры, вынесенные судом. Все подписывали, а как не подпишешь, когда по всем материалам следствия и суда этот человек – агент или враг?»
После XX съезда по всей стране прошли партийные собрания; с докладами и речами выступали все члены Президиума ЦК и члены ЦК. «Важно подчеркнуть, – считает необходимым напомнить Каганович, – что члены Президиума Каганович, Молотов, Ворошилов и другие в докладах о XX съезде честно и дисциплинированно освещали вопрос о культе личности в соответствии с постановлением XX съезда».
Повинуясь уставу КПСС с его принципом подчинения меньшинства большинству, Каганович разъяснял партийным массам, как отныне им надлежит относиться к Сталину. Но все его наркомовское нутро восставало против этого.
«Хрущев испортил неплохую идею»
Развенчание культа личности открыло ящик Пандоры. Осенью 1956 года вспыхнуло венгерское восстание, и Советская армия потопила его в крови. Стартовавшая десталинизация пробудила вольнолюбивые настроения и в самом Советском Союзе. Вот, например, череда ленинградских событий 1956 года.
Дискуссия в ЛГУ о прогремевшем на всю страну и сильно освежившем умы романе Дудинцева «Не хлебом единым».
Обсуждение выставки Пикассо в Эрмитаже, переросшее в попытку митинга на площади Искусств.
Комсомольские конференции в вузах, ставшие трибуной для неконтролируемых выступлений.
Появление независимых стенных газет и самодеятельных журналов, критиковавших догматизм в искусстве.
Седьмого ноября на Дворцовой площади задержали студента филфака Михаила Красильникова – за выкрикивание антисоветских лозунгов во время праздничной демонстрации.
22 декабря угодил в «воронок» выпускник истфака ЛГУ Александр Гидони – за антисоветские стихи. Тогда же была доставлена в Большой дом студентка консерватории Юлия Красовская – как инициатор несостоявшегося митинга на площади Искусств после обсуждения выставки Пикассо.
Бунтовало не только студенчество. Первый секретарь Ленинградского обкома Фрол Козлов, докладывая Хрущеву о настроениях в городе, приводил слова какого-то рабочего: если условия жизни не улучшатся, то «у нас будет то же, что в Венгрии». В Севастополе, на хлебозаводе, кто-то изрезал ножом портреты советских руководителей. В Серпухове изуродовали портрет Хрущева.
На «выход за флажки» власть ответила привычным для нее образом. 4 ноября, в день, когда советские войска вошли в Будапешт, на Президиуме ЦК обсуждался вопрос «Об очищении вузов от нездоровых элементов».
Надо отдать должное Хрущеву: чтобы антисоветские настроения не стали массовыми, он успел принять кое-какие меры, причем не только карательные. В течение 1956 года был сокращен рабочий день в предпраздничные и предвыходные дни на два часа, введена укороченная рабочая неделя для подростков от 16 до 18 лет, увеличена продолжительность отпуска по беременности, был принят закон о пенсиях. Правда, Каганович позже вспоминал, что эти социальные программы, потребовавшие непредвиденных расходов, принимались не благодаря Хрущеву, а чуть ль не наперекор ему.
Льготы некоторым категориям населения частично ослабили общее недовольство. Но после войны приученные Сталиным к снижению цен люди ждали того же и от Хрущева. Но для снижения цен не было ресурсов. План на 1956 год оказался провален. Состоявшийся в декабре пленум ЦК КПСС принял решение снизить показатели одобренного в начале 1956 года пятилетнего плана в связи с отсутствием возможности их выполнить.
Финансовые трудности продолжали нарастать. 19 марта 1957-го на заседании Президиума ЦК Хрущев предложил – «по просьбе трудящихся» – отказаться на 15–20 лет от выплат по государственным займам. Что и было сделано в виде обращения рабочих крупных предприятий к населению.