Экономисты Госплана сдержанно выражали сомнение. И предупреждали, что «догнать и перегнать» в обозримом будущем едва ли удастся. Но Хрущевым уже овладел азарт: «Я попросил экономистов выяснить, сможем ли мы догнать США по производству продуктов питания, которые я упомянул. Скажу вам по секрету: они мне принесли бумагу – вот такую, с подписями, даже с печатью. И там было сказано: если мы увеличим производство мяса в 3,5 раза, то догоним США к 1975 году! (Смех в зале.) Извините меня, товарищи экономисты, если я задел больное место». Да, признал докладчик, «с точки зрения арифметики» экономисты правы, но для советского народа нет преград: «Иногда человек способен сделать нечто такое, что, казалось бы, превыше его сил. Что ж, пусть наши оппоненты посмотрят, на что способен рабочий класс».
В Президиуме ЦК тоже не все были исполнены прекраснодушия. Каганович вспоминал: «Подошел к нам с хвастливым видом изобретателя „великой идеи“». Члены Президиума предъявляли Хрущеву статистические данные, опровергающие его прогноз, но он слышать ничего не хотел, «сердился, грозно подымал свой маленький кулачок, но опровергнуть цифры Госплана не смог». О том же впоследствии говорил и Алексей Косыгин: «Молотов потратил немало времени, собирая материалы, доказывающие, что никто – ни партия, ни народ, ни руководитель сельского хозяйства, ни крестьянство – не сможет обогнать Америку по производству мяса».
Угли смутного недовольства Хрущевым тлели в недрах Президиума ЦК. Мало-помалу сформировался костяк затаившейся оппозиции – Каганович, Молотов, Маленков. С последними Каганович ранее был не в ладах, но общее неприятие Хрущева, его эксцентричных новаций, а главное – проводимой им десталинизации сплотило троицу.
«Антипартийная группа». Крах карьеры
В 1954 году Хрущев, Молотов, Каганович отдыхали в Крыму. И вот однажды, гуляя с Хрущевым по парку, Каганович спросил:
– Как работается, Никита?
– Неплохо, – ответил Хрущев. – Но вот Молотов меня не признает, поэтому у меня с ним напряженные отношения.
Каганович возразил:
– Ты ошибаешься. Молотов порядочный человек, идейный партиец и интригами не может заниматься. Ты самокритично посмотри на самого себя – не слишком ли ты часто и легко наскакиваешь на него и его предложения. Если ты изменишь отношение к нему, все ваше недопонимание будет исчерпано.
Хрущев не внял совету. Его стычки с Молотовым по разным вопросам лишь участились. Молотов возражал против полного вывода советских войск из Австрии, скептически относился к нормализации отношений с Югославией, не был сторонником чрезмерного и форсированного освоения целины, не одобрял включение Крыма в состав УССР. Разногласия между первым секретарем ЦК и министром иностранных дел приобрели хронический характер и стали предвестием того раскола в Кремле, который в июне 1957 года приведет нескольких членов высшего руководства к открытому бунту против вождя.
Свои претензии к Хрущеву копились и у Кагановича. Его раздражала хрущевская самонадеянность. «К сожалению, он [Хрущев. – В. В.] начал проявлять свои эксцентрические черты всезнайки, – вспоминал Каганович. – Это привело, например, к тому, что он замахнулся на учение великого ученого Вильямса по севооборотам, что нанесло вред. Хорошо еще то, что на местах практики не поддались этому антивильямскому „новаторству“, да и Президиум ЦК не одобрял этого официально, хотя, к сожалению, не отменил. Хрущев усердно и активно поддерживал неправильные и необоснованные претензии Лысенко в командовании наукой о сельском хозяйстве, притом сам Хрущев слабо, конечно, разбирался в этой науке».
Кагановичу претила и чрезмерная, по его мнению, самостоятельность Хрущева в решении вопросов внешней политики. «Демонстрируя, что он „совладал с техникой“, как непревзойденный „знаток“ дипломатии, Хрущев почти во все проекты МИДа стал вносить свои поправки или просто забраковывал их».
Не приветствовал Каганович и взятый Хрущевым курс на ликвидацию малых деревень и строительство крупных усадебных поселений. «Я лично говорил Хрущеву, что этого делать нельзя, что можно при необходимости укрупнения колхозов создавать из малых колхозов колхозные бригады, не ликвидируя обжитых деревень и сел, но он уже „закусил удила“ и не считался с советами».
К тому моменту отношения Хрущева с членами Президиума ЦК приобрели обостренный характер. На заседаниях Президиума глава партии резко обрывал выступавших. Это касалось уже не только Молотова, но и Маленкова, Ворошилова, Кагановича. Хотя к Кагановичу Хрущев первое время был благосклонен. Так, уезжая в отпуск в 1955 году, он предложил поручить Кагановичу сделать доклад о 38-й годовщине Октябрьской революции. А в 1956 году позвонил ему из отпуска поговорить о повестке XX съезда.
– Молотов предлагает включить в повестку XX съезда вопрос о программе партии, – сказал Хрущев. – Видимо, имеет в виду, что докладчиком по этому вопросу будет он. Но если уж включать в повестку дня съезда вопрос о программе, то докладчиком надо назначать тебя, потому что ты этим вопросом занимался еще к XIX съезду. Но вообще мы не готовы к этому вопросу.
– Я тоже считаю, что мы не успеем подготовить этот вопрос, – согласился Каганович. – Поэтому включать его в повестку дня XX съезда нельзя.
В книге «Памятные записки» Каганович приводит свои разговоры с Хрущевым, подчеркивая, что эти разговоры велись не на повышенных тонах и не имели признаков взаимной неприязни. Тем самым, по его мнению, опровергаются прозвучавшие на пленуме в июне 1957 года обвинения, что вся так называемая антипартийная группа боролась против Хрущева чуть ли не с первого дня его избрания первым секретарем ЦК. «Наоборот, – утверждает Каганович, – Хрущев, проявлял ко мне уважительное отношение. Хотя иногда срывался на резкие наскоки. Вот, например, когда вице-президент Академии наук Бардин внес на Президиум ЦК просьбу об ассигнованиях на проведение мероприятий по „Году технического прогресса“ (так, кажется, назывался), и я на заседании поддержал предложение Бардина, Хрущев раскричался: „Ишь ты, богатый нашелся, много у тебя миллионов. Это ты по-приятельски Бардина поддерживаешь!“ Я действительно был знаком с Бардиным еще с 1916 года по работе в Юзовке, а также по работе в Наркомтяжпроме, никакого тут приятельства не было, а я просто поддержал правильную идею ради технического прогресса, тогда как Хрущев, выступавший на словах за технический прогресс, вступил в противоречие с самим собой и выступил против предложения Академии наук. Его неистовство еще больше усилилось, когда Президиум ЦК удовлетворил просьбу Академии наук».
Каганович раздражал Хрущева не сильнее, чем другие члены Президиума. И доставалось ему от Хрущева не больше, чем остальным. Вот, скажем, в 1955 году ЦК постановил создать Государственный комитет по труду и зарплате. Решили назначить заместителя председателя Совета министров Кагановича председателем этого Комитета по совместительству. «Я, как старый профсоюзник, согласился, – рассказывает Каганович. – Одним из первых дел была выработка нового закона о пенсиях. Я включился в это дело и представил свой первый проект. И вот при обмене мнениями в Президиуме Хрущев набросился на меня за предложенные слишком большие, по его мнению, ставки пенсий. Я ожидал возражения со стороны Министерства финансов, но никак не думал, что встречу такое нападение со стороны Хрущева, который всегда демонстрировал свое „человеколюбие“ или, точнее, „рабочелюбие“. Я ему сказал, что не ждал, что он выступит против. Стараясь оправдать свой выпад государственными интересами, он сказал, что предложения Кагановича государство не выдержит. Его гнев еще больше усилился, когда я ему возразил: „Государство – это не ты. У государства найдутся резервы для пенсионеров. Можно, например, сократить раздутые штаты и другие непроизводительные расходы“. В итоге Президиум создал Комиссию во главе с председателем Совета министров Булганиным, которая приняла проект с некоторыми поправками».
Хрущевские выпады против то одного, то другого члена Президиума копились в памяти обиженных. «Такие, например, деловые, хорошие, так сказать, послушно-лояльные члены Президиума, как Первухин, Сабуров, – вспоминает Каганович, – были доведены Хрущевым до крайнего недовольства, особенно гипертрофическим выпячиванием Хрущевым своего „творчества“ в любом вопросе – знакомом ему или незнакомом».
Каганович отмечает, что Хрущев критиковал членов Президиума не на самом Президиуме, а в Секретариате ЦК, то есть занимался дискредитацией высшего органа партии перед нижестоящим, и делал это вполне сознательно. На одном из заседаний Президиума Хрущев, чем-то опять раздраженный, ворчливо буркнул: «Надо еще разобраться с делами Зиновьева – Каменева и других троцкистов». «Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала», – бросил реплику Каганович. Хрущев вскипятился и начал кричать: «Что ты все намекаешь, мне это надоело».
Глухое недовольство Хрущевым впервые вышло наружу весной 1957 года. 6 апреля на Президиуме ЦК в отсутствие Хрущева рассматривался вопрос о его награждении за целину. Единогласное «за», казалось, гарантировано. Но тут произошло непредвиденное. Вячеслав Молотов высказался против:
– Хрущев заслуживает, чтобы его наградить, но, полагаю, надо подумать. Он недавно награждался. Вопрос требует того, чтобы обсудить его политически.
Заслуживает ли первый секретарь ЦК еще одного ордена Ленина, прилично ли так частить с наградами – обсуждать подобные вопросы было не принято. Значение фразы «вопрос требует того, чтобы обсудить его политически» участники заседания поняли так, как только и можно было понять: Молотов выступил против Хрущева. Это был личный выпад.
Молотову возразил первый заместитель главы правительства Михаил Первухин:
– Нет сомнения, что Никита Сергеевич проявил инициативу в освоении целинных земель. До него этот вопрос не ставился. Целина – важное дело, и нас не должно смущать, что через два года мы его награждаем вновь.
Маленков занял уклончивую позицию: