До трапа Лазарева провожал Симонов. У трапа он придержал Лазарева за локоть.
— Сколь радостно бывает свидание с вами, Михаил Петрович, столь и разлука в уныние. — Глаза его подернулись грустью. — Ныне особая в сердце печаль, свидимся ли…
— Полноте, Иван Михайлович, пообвыкнуть уж вам пора к морехоцким будням, через месяц встречайте нас в Джексоне, вы-то резвее нас побежите.
Долго стоял Симонов у борта, провожая взглядом удаляющуюся в вечерних сумерках шлюпку.
Прошло всего два дня, и океан опять взыграл. Страшным штормом небывалой силы обрушился на корабль. На «Мирном» пришлось спустить брам-стеньги и реи, а вскоре убрать и нижние паруса. Одни передние паруса стакселя кое-как удерживали корабль вразрез волны. Ураганный ветер менял направление, и гигантская толчея волн била корабль с разных сторон. Матросы цеплялись намертво за леер, палуба временами становилась почти отвесной, и к ней можно было припасть щекой, как к стенке. Порыв свирепого ветра изорвал в клочья только что поставленный на носу фор-стаксель.
Медленно, уваливая под ветер, «Мирный» разворачивало бортом к волне.
Намертво вцепившись в поручни, небритый, с посеревшим лицом, вторые сутки не уходил со шканцев командир.
«Минута-другая — корабль положит на волну, и прощай все…»
— Боцман! Ставить гафельные триселя, да попроворней! Руль на борту держать!
На минуту корабль нехотя задержался, а затем очередной вал ударил в форштевень.
— Живей, братцы, живей!
Матросы и сами поняли, что это последняя надежда. Вот когда пригодились нештатные штормовые паруса — «триселя», сшитые Лазаревым в Кронштадте именно на этот случай. «Только бы выдержали. Должны!» Сам Есаулов, лучший парусник Кронштадта, строчил их по его чертежам.
У всех трех мачт вздулись небольшие косые четырехугольники. «Мирный» уже не заваливался на борт. Звенели, выдерживая неистовый напор ветра, триселя. Шлюп медленно разворачивался и начал всходить носом на волну.
«Ура-а-а!» — пронеслось над палубой сквозь рев урагана. Кричали напропалую все — и офицеры, и матросы. Впервые за эти дни скупой улыбкой осветилось лицо командира.
Но борьба не закончилась. Взобравшись теперь на волну, шлюп сразу провалился в бездну, под воду. Поднимаясь из воды, бушприт трещал под напором волн и вычерпывал из океанских глубин длинные водоросли. Как на беду, изредка зловеще неслись навстречу громадные льдины, в очередной раз испытывая нервы моряков.
Но всему приходит конец. На третий день ураганный шторм начал стихать. Океан умерил свой пыл, словно отдавал должное стойкости людей…
Две недели «Мирный» обследовал широты в поисках предполагаемых островов. Увы, то был нередкий в те времена домысел испанцев.
Неделю спустя «Мирный» подошел к берегам Австралии и, выждав попутный ветер в начале апреля, бросил якорь рядом с «Востоком» на рейде австралийского порта Джексон.
Не успели якорные канаты «Мирного» положить на стопора, как к борту подошла шлюпка. Беллинсгаузен, Симонов, Завадовский поднялись на палубу.
— Сколь тяжело было в разлуке с вами. — Симонов по-дружески обнял Лазарева. — Особо тоскливо и тревожно во время шторма ужасного…
Разговор продолжили в кают-компании.
— На шлюпе были закреплены все паруса, — рассказывал Беллинсгаузен, — старались держаться против ветра. Нас спасли растянутые на бизань-вантах матросские койки. — Когда Беллинсгаузен остановился, Лазарев вставил:
— На тот случай у меня были триселя, изготовленные в Кронштадте, надобно и вам отдать пару штук.
— Вдруг появились льды, — продолжал Беллинсгаузен, — шлюп несся прямо на одну из льдин, не помог и фор-стаксель и руль. Одну из них пронесло в двух саженях по корме, а другая маячила в десяти саженях от борта. — Командир «Востока» разгладил усы, вздохнул. — В тот миг провидение спасло нас. Сильная волна, ударившись о сию льдину, отшвырнула ее на несколько сажен, и громада пронеслась у самого подветренного штульца. Не то могла бы проломить борт, руслени сломать и мачты свалить. Ну, а далее… — Беллинсгаузен развел руками.
За ужином Завадовский приятно обрадовал:
— Мы тут, Михаил Петрович, служителей банькой парусиновой балуем на берегу, так что милости просим и ваш экипаж, дров хватит на всех.
Прощаясь с командиром «Мирного», Беллинсгаузен сказал:
— О вашем плавании, господин лейтенант, составьте рапорт. Завтра прошу ко мне на «Восток». Надобно вам ознакомиться с моим докладом господину морскому министру…
Теплый ветер тянул с гор, окружавших бухту, и приятно ласкал задубевшие от мороза и ветра лица моряков.
Большую часть команды, со всеми офицерами, Лазарев отправил в баню, а сам, распахнув все оконца в каюте, принялся за рапорт. Солнце стояло в зените, когда он дописал последнюю страницу.
«…шлюп «Мирный» с «Востоком» до сего времени не разлучались. Такое необыкновенное счастливое событие я должен отнести единственно ревностнейшему исполнению обязанностей вахтенных офицеров».
«На сегодня, пожалуй, хватит, пора и на «Восток».
В каюте Беллинсгаузен протянул ему папку. Рапорт министру занял больше дюжины листов. Вчитываясь в строки донесения, Лазарев старался не пропустить главного.
«…16 числа, дошедши до широты… встретил сплошной лед, у краев один на другой набросанный кусками, а к югу в разных местах по оному видны ледяные горы».
А вот еще.
«…с 5-го на 6-е число… здесь за ледяными полями мелкого льда, коего края отломаны перпендикулярно и который продолжался по мере нашего зрения, возвышаясь к югу, подобно берегу».
Лазарев слегка покраснел.
«Во время плавания нашего при беспрерывных туманах, мрачности и снеге, среди льдов шлюп «Мирный» всегда держался в соединении, чему по сие время примера не было, чтобы суда, плавающие столь долговременно при подобных погодах, не разлучались, и потому поставлю долгом представить В. В. пр-ву о таковом неусыпном бдении лейтенанта Лазарева для исходатайствования монаршего воззрения на столь ревностное продолжение службы…»
Дочитав рапорт, Лазарев встал.
— Весьма польщен вашим вниманием, но, право, похвал сих я не заслужил.
Скупой на похвалы Беллинсгаузен взял Лазарева за локоть.
— Мне отрадно, Михайло Петрович, иметь единомышленника в столь трудном вояже.
Впервые Беллинсгаузен назвал соплавателя по имени.
— Поразмыслите о нашем дальнейшем плавании. По инструкции Адмиралтейства в зимние месяцы продолжим поиски в тропиках, вплоть до Отаити.
На живописном берегу залива моряки разбили для жилья палатки. Большая часть команды поселилась на берегу, в одной из палаток работала кузница, а в самой вместительной расположилась баня. Внутри ее матросы сложили из чугунного корабельного балласта печурку. Печь топили при откинутом пологе, а затем палатку закрывали и поддавали «жару» на раскаленную печь. Снаружи баню обливали из свезенного на берег брандспойта, чтобы пар не выходил из бани.
Матросов чуть не силой выгоняли из парилки. Лазарев разрешал любителям париться чуть не каждый день, благо в дровах недостатка не было. Но парились после работы, а днем все работали на кораблях, занимались ремонтом.
Как-то вечером Лазарев, осмотрев добротно отремонтированный форштевень шлюпа, возвращался через палаточный городок «Русское адмиралтейство», как прозвали его моряки.
— Здравия желаю, ваше благородие! — Перед ним вырос Егор Киселев.
— Здравствуй, братец, — Лазарев остановился, — природа новоголландская на тебя благотворно действует.
Пунцовые щеки Егора расплылись в улыбке.
— Что есть, то есть, ваше благородие, добра в здешних местах вдоволь.
— Летопись твоя как? Похвались.
Киселев смущенно развел руками.
— Не касался, поди, недели три к ней…
— Ну, ну, принеси, я подожду.
Матрос сбегал в палатку. Поодаль столпились матросы. Ведали они, что Егор записывает на листках все виденное.
Присев на подставленный табурет, Лазарев внимательно просмотрел записи.
«Месяца марта 30-го. Пришли в новую открытую Голландию, в город-порт Зексон. Обыватели в городе англичане. По островам живут премножество диких, в лесу, как звери живут, не имеют никаких квартир, питаются с дерева шишками и рыбой. Есть тоже король, имеет знак у себя на груди, пожалован английским королем. И тут наш капитан пожаловал ему гусарский мундир и бронзовую медаль, а жене белое одеяло и пару серег в уши женских».
Перевернул Лазарев последний листок.
— Да ты, братец, все зришь, — лукаво подмигнул, — особливо женщин примечаешь, до ушей женских добрался.
Матросы хохотали.
— Так и Настасью свою суздальскую позабудешь.
Егор погрустнел.
— Никак нет, ваше благородие, добра тут много, а на Руси все самолучшее, — он вздохнул, — небось соловьи нынче в рощах…
Месяц стоянки прошел незаметно. Ремонтные работы подходили к концу, когда случилась беда. На «Востоке» сорвался с грот-мачты матрос 1-й статьи Матвей Гумин. Он обшивал медью мачту, потерял равновесие и, упав на палубу, проломил о нагель ребра и разорвал бок. Галкин поспешил на «Восток» помочь коллеге-врачу Верху. Осмотрев стонавшего больного, он покачал головой.
— Надобно в гошпиталь береговой отправить, на шлюпе рискованно оставлять.
Штаб-лекарь выпятил губу:
— Еще посмотрим, надобности в береговом гошпитале не предвижу.
Пять дней грузили на шлюпы продовольствие, имущество, тянули такелаж, привязывали паруса. Ранним утром 8 мая шлюпы снялись с якорей и направились к Новой Зеландии.
Едва вышли из гавани, противный ветер заставил изменить первоначальный план — обойти Новую Зеландию с севера, — и шлюпы направились в пролив.
Заря только-только занималась, на «Востоке» выстрелила пушка. Анненков, понизив голос, доложил поднявшемуся командиру:
— Флаг приспущен на «Востоке», телеграфом отца Дионисия требуют.
Лазарев снял фуражку, перекрестился.
— Видимо, Гумин Богу душу отдал. Распорядитесь привестись к ветру и спустите ялик.