рче, когда мы въезжали в тень деревьев, и снова почти исчезало на солнце — снова и снова.
— Потому что я верую, — ответила я так же тихо, как сиял крест на моей груди, и так же уверенно. Я видала, как кресты вспыхивали раскаленно-белым ослепительным светом, но это бывало при встрече лицом к лицу с вампиром, который хотел причинить мне зло. Белль была очень далеко, и свечение это показывало.
Я ждала, что запах роз снова усилится, но этого не случилось. Он оставался слабо уловимым, присутствовал, но не усиливался.
Я ждала голоса Белль у себя в голове, но он тоже не прозвучал. Каждый раз, когда она обращалась непосредственно к моему разуму, запах роз густел. Сейчас этот запах оставался слабым, и голос Белль до меня не доходил. Я сжала крест рукой, ощутила жар, силу его, которая пробежала по коже моей руки вверх, пульсируя, как сердце. Калеб спросил, как это можно — верить. У меня часто возникал вопрос: как это можно не верить?
Гнев Белль повис в воздухе теплой завесой. Сила наполнила джип мощным приливом, от которого встают дыбом волосы на загривке и перехватывает дыхание. Столько усилий, а смогла она только передать образ самой себя возле туалетного столика. Длинные черные волосы распущены плащом вокруг черно-золотистых одежд. Она смотрела на себя в зеркало глазами, полными медового огня, будто они были слепы, пусты, наполнены только цветом ее силы.
Я шепнула вслух:
— Тебе до меня не дотянуться. Сейчас — нет.
Она смотрела в зеркало, будто я стояла у нее за спиной и она меня видела. Гнев придал ее красоте пугающий облик — просто маска бледной красавицы, такая же неестественная, как маска Хэллоуина. Потом она повернулась, глядя мимо меня, за меня, и страх на ее лице был такой настоящий, такой неожиданный, что я тоже обернулась и увидала... что-то.
Тьму. Тьму, взлетающую волной поверх меня, поверх нас, как жидкая гора, возвышающаяся до невозможно далекого неба. Комната, которую Белль построила из снов и силы, рухнула, разлетелась, как сон, из которого была сделана, и с углов этот озаренный канделябрами будуар стала пожирать тьма. Тьма абсолютная, тьма такая черная, что в ней блестели оттенки других цветов, как в нефтяном мазке, — или это был оптический обман. Будто эта чернота была тьмой, состоящей из всех цветов, которые когда-либо существовали, каждого зрелища, кем-либо когда-либо виденного, каждого вздоха и каждого крика от начала времен. Я слыхала термин «первичная тьма», но до этой минуты не понимала его значения. Сейчас я поняла, полностью поняла и в полном отчаянии.
Я таращилась вверх, на океан тьмы, который поднимался надо мной, будто никогда не было на свете неба и земли. Такова была тьма до света, до слова Божия. Она была как дыхание более старого творения. Но если это было творение, то не такое, которое я могла бы понять или хотела бы понимать.
Белль закричала первой. Я, наверное, была слишком поражена величием этой тьмы, чтобы завопить или хотя бы испугаться. Я глядела в первичную бездну, в изначальную тьму, и знала отчаяние, но не страх.
А мой разум все пытался найти слова, чтобы описать это. Тьма нависала надо мной горой, потому что в ней был вес и клаустрофобический страх горы, которая наклонилась, чтобы рухнуть, но это не была гора. Она скорее была похожа на океан, если океан может вздыбиться выше самой высокой горы и встать перед тобой, ожидая, отвергая законы гравитации и все законы физики. Как и с океаном, я знала — ощущала, — что мне виден лишь кусок с берега, что мне даже не дано строить догадки о глубине и ширине его, о немыслимой бездне тьмы, раскинувшейся передо мной.
Обитают ли в ней диковинные создания? Такие, которые лишь сны или кошмары могут показать? Я глядела на мерцающую текучую тьму и ощущала, как оцепенение отчаяния начинает уходить. Будто отчаяние было щитом, который защищал меня, вызывал оцепенение, чтобы не сломался мой разум. На несколько секунд я стала чистым интеллектом, который думал: «Что это? Как это постичь?»
Оцепенение начало проходить, будто неохватная чернота всасывала его, кормилась им. И я оказалась перед ней, перед ней, дрожа, трясясь, с морозом по коже, и ощутила, что тьма меня всасывает, питается моим теплом. И тут я поняла, что передо мной. Это был вампир.
Быть может, первый вампир, нечто такое древнее, что даже думать о человеческих телах, содержащих эту тьму, было бы смешно. Она была изначальной тьмой, ставшей плотью. Это из-за нее люди боятся темноты, просто темноты, а не того, что таится в ней, прячется в ней. Самой темноты. Было время, когда она ходила среди нас, поедала нас, и когда на землю падает темнота, где-то в глубине нашего мозга просыпается память о голодной тьме.
Этот сверкающий океан черноты потянулся ко мне, и я знала, что, если он меня коснется, я погибну. Я не могла отвернуться, не могла бежать, потому что от тьмы нельзя убежать. Свет не вечен.
Последняя мысль принадлежала не мне — Белль.
Я глядела на тьму, загибающуюся надо мной, и знала, что это ложь. На самом деле не вечна тьма. Приходит рассвет и побеждает тьму, а не наоборот. Если бы я могла набрать воздуху, я бы вскрикнула, но у меня оставался только шепот. Тьма наклонилась надо мной, и в нее нельзя было стрелять, ее нельзя было ударить, и мне не хватило бы личной парапсихической силы, чтобы удержать ее. И тогда я сделала единственное, что было в моей власти, — я стала молиться.
— Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с Тобою... — тьма замедлила свое приближение, — ...благословенна Ты в женах, и благословен плод чрева Твоего... — Едва заметная дрожь пробежала по этой текучей тьме. — Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас...
Внезапно во тьме появился свет. В этом фантастическом сне у меня на шее засиял крест. Он пылал пойманной звездою, белый и блестящий, и — в отличие от реальной жизни — сияние не слепило, позволяло видеть. И на моих глазах чистый белый свет погнал назад черную тьму.
Вдруг я ощутила под собой сиденье машины, ремень, пристегнутый поперек груди, тело Натэниела, обернувшегося вокруг моих ног. Крест у меня на шее пылал, словно раскалился добела, пылал даже на солнце, и мне пришлось отвернуться, но все равно зрение размывалось ослепительным светом. Он не горел бы, если бы опасность уже миновала. Я ждала следующего хода Матери Всей Тьмы.
Вдруг воздух в джипе стал нежным, сладким, как в лучшую летнюю ночь, когда пахнет каждая былинка, каждый лист, каждый цветок, и тебя будто обертывает надушенным одеялом воздух мягче кашемира, легче шелка.
Вдруг в горле стало прохладнее, будто я глотнула холодной воды. Она покрыла глотку изнутри, и в ней был легкий привкус, похожий на жасмин.
Натэниел зарылся лицом мне в колени, защищая глаза от света. У меня на шее будто пылало белое солнце.
— Блин, — сказал Джейсон. — Мне дорогу не видно. Ты не могла бы чуть его прикрутить?
Мир наполнился белыми гало, и я не решалась повернуть голову, чтобы взглянуть на Джейсона. Я только ощущала аромат ночи, будто исчезло все остальное. И будто пила прохладную ароматную воду, окутавшую мое горло. Так это было реально, ошеломительно реально.
— Нет, — сумела прошептать я.
И все ждала, когда зазвучат слова у меня в голове, но была только тишина, только запах летней ночи, вкус прохладной воды и растущее ощущение, будто что-то огромное прет на меня. Будто стоишь на рельсах, ощущаешь их первую дрожь и знаешь, что надо отсюда убраться, но ничего не видишь. В обе стороны рельсы пусты, есть только металлическая дрожь, как биение пульса под ногами, говорящее, что на тебя летят тонны стали. Каждый год люди погибают на рельсах, и часто их последние слова такие: «Не видели поезда». Я всегда думала, что должно быть что-то волшебное в поездах в этом смысле, иначе бы человек их видел и убрался бы к чертям с дороги. Сейчас я ощущала вибрацию, знала, что она летит на меня, и с удовольствием убралась бы с дороги, но рельсы эти были у меня в голове, и как оттуда удрать, я понятия не имела.
Что-то потерлось об меня, как будто прижималось ко мне большое животное. Я почувствовала, как отодвинулся Натэниел, но не видела его сквозь этот белый свет. Он едва слышно и перепуганно спросил:
— Что это?
Я открыла рот, еще не зная, что скажу, и тут игра невидимого зверя дошла до моей груди и до креста. Он запылал так ярко, что мы почти все вскрикнули. Джейсону пришлось ударить по тормозам и остановить джип посередине дороги — наверное, его так ослепило, что он не мог вести машину.
Свет начал тускнеть. Секунду я думала, что мне просто обожгло сетчатку, но потом в глазах стало проясняться, мелькающие пятна редели и сокращались. Я все еще ощущала это — ее, прижатую ко мне, прижимающую меня к сиденью, прильнувшую к кресту, будто она ела свет.
Натэниел уставился на меня, сиреневые глаза вдруг стали леопардовыми — темно-темно-серыми, но на свету еще с намеком на синеву.
— Она оборотень, — сказал он шепотом, и я знала, чем он так поражен.
Оборотни не бывают вампирами — и наоборот. Вирус ликантропии дает иммунитет от того, что делает человека вампиром. И тем, и другим быть невозможно — таково правило. Но то, что сейчас прижималось ко мне, было животным, а не человеком. Каким животным — я не могла сообразить, но животным.
Как Мать Всей Тьмы могла быть одновременно и вампиром, и оборотнем — вопрос в данный момент не актуальный. Сейчас мне было плевать, кто она, мне надо было только, чтобы она оставила меня в покое ко всем чертям.
Крест еще светился, но только его металл, будто он был пустотелый, а в нем горели свечи. Свет стал белым и мерцал. Никогда еще я не видела крест, так похожий на живой огонь, но огонь холодный. Зверь толкался и перекатывался, будто хотел влезть в меня, но крест продолжал гореть, закрывая меня от нее метафизическим щитом.
— Чем мы можем помочь? — спросил Джейсон.
Наш джип все еще стоял посередине улицы. Машина, застрявшая за нами, гудела клаксоном. По обе стороны этой улицы в жилом районе стояли припаркованные автомобили, не давая нас объехать. Здесь были только маленькие домики без подъездных дорожек. Джейсон включил аварийку, и застрявшая за нами машина стала сдавать назад в поисках объезда.