Хвосты существ были помазаны разноцветными чернилами с той целью, чтобы как-то их различать. Существа, безусловно, принадлежали куриному роду, но, по всей вероятности, цыплят не высиживали. Даже в намеке у них не было величия пестрой наседки, ее глуповатого самоуважения, радостного кудахтанья и ласкового квохтанья.
Одна из них, задрав по-собачьи ногу, тут же испачкала мне штанину и поскакала, даже но отряхнувшись.
— Террористка! Креветка в перьях! — крикнул я ей вдогонку и устыдился: за что мне бранить ее, получившую отмеренную порцию калорий от ячеистого тепла инкубатора. Наверное, ей даже петух ни к чему.
Может быть, теперь петухи ликвидированы?
Но они, конечно, имелись. Ходили группкой в сторонке — дань двуединству природы, деревенские звездочеты, тихий клуб седых петухов.
Боги земли всякую тварь творя и во всякий час, что имеете вы в виду?
Кто ушел из лесов — возвращается к пням.
Но лес, к счастью, рос, возвышался и зеленел на исконных корнях. (В связи с истощением Волги лес в этой местности не рубили.)
Леса я побаивался. В отрочестве очертя голову я объявил себя урбанистом. Даже в чужих городах я ориентируюсь лучше, чем в своей родной роще.
Не испытывая тяги неодолимой, я вошел в лес.
Я чувствовал, почти слышал его жалость. В течение своей непростой жизни я понял, что жалеть нужно лишь детей, лошадей и героев, и не знал, в какой роли лес жалеет меня. Он говорил обо мне, как звонят на поминках: «Бы-ыл… Бы-ыл… Бы-ыл…»
— Перестань, — сказал я ему, — мне это неприятно. Я не разрушал твоих гнезд. Не ломал твоих ветвей. Не хожу с ружьем. Не состою в комиссиях по охране природы. Я спасаю себя от себя самого и лишь в этом вижу твое спасение тоже. Мог бы отнестись ко мне пусть не как к равному, но хотя бы как к равноправному.
Лес замолчал. В его глубине раздались быстрые всплески, как бы хлопанье многих детских ладошек. В глазах зарябило. Свет побежал по спектральной формуле, которую я заучил в детстве: каждый охотник желает знать, где сидит фазан. В памяти нарисовались Пифагоровы штаны, почему-то бархатные…
И я увидел своего петуха.
Он вышел из кустов, нарядный и застенчивый.
— Привет! — слишком резво, слишком громко выкрикнул я.
— Здравствуйте, — ответил он. — Опустил голову и принялся лапой расчесывать траву, будто не было сейчас дела важнее.
— Ты чего же? — сказал я обиженно. — В деревне, понимаешь, бродят какие-то белые птицы, какие-то привидения. Схоласты, спиритуалисты…
— Остановись. — Он посмотрел на меня снизу вверх. — Романтик, превратившийся в брюзгу?
— Ты мне зубы не заговаривай. Ты отвечай: зачем покинул деревню?
Янтарный глаз его засмеялся. Я различил в этом смехе тот предел иронического, за которым следует отчаяние и покой.
— Курица нынче не та, — вдруг сказал он. — Найдешь прекрасное зерно — золотое. Кричишь, зовешь: «Сюда! Ко мне! Любуйтесь…» Они прибегают, склевывают зерно не глядя и возмущаются. «Где?» — орут. «Что?» — орут. «Как, куда?» Обзывают, представь себе, пустомелей, обманщиком, фатом… Думаю, расклевали курицы и твои зерна. — Он помолчал и спросил: — Что собираешься делать?
Я ответил, напыжившись:
— Напишу про любовь.
Янтарный глаз его опять засмеялся. Но уже легче и веселое — с надеждой.
— Горячо, горячо, но не жарко, — пропел он. — Не забывай, детство сильнее любви.
Оперение его было пронзительно ярким, как бы возникшим на гранях хрустальной люстры. Я наклонился, чтобы погладить его. Протянул руку, которую научил писать сказки. В пальцы тотчас ударили тысячи легких острых осколков. На листьях и на траве образовалась сверкающая капель. Миг — и она высохла, испарилась.
Петух мой оставил меня, скрылся за поворотом леса.
И поляна, и поредевшие в кронах сосны, и луговина, и все, все вокруг осветилось мощным безжалостно-обнажающим светом — у моих ног лежало лазоревое перо.
С какой тайной мыслью он оставил мне эту лазурь — цвет, который согласуется лишь с трезвой зрелостью дня?
Где ты, Гдетыгдеты?
В других городах, может быть, и не так, а в городе Новгороде все иначе. Даже время там как заколдованное. Когда скучно, грустно, дождь и слякоть, когда делать нечего, время медленно ползет, будто в гору крутую. Когда игры, забавы, солнце — время летит стрелой. Побегал, попрыгал, песенку спел, глядь — уже ночь на дворе.
— Ой, не напрыгался!
— Ой, не накувыркался!
— Ой, не хочу, не буду, не слышу!.. Сказку давай.
— Говоришь, сказку? Пожалуйста.
В городе Новгороде проживал один жеребенок.
Ты, конечно, скажешь, что жеребята проживают в деревне. Например в деревне Коржи Новгородской области.
Согласен.
И все-таки в городе проживал один жеребенок. Мишей звали. Был он золотистого рыжего цвета. На груди пятно, на ногах вроде носочки белые. Жеребенок Миша носил шляпу-панаму с бантиком, потому что погода тем летом стояла жаркая.
Однажды жеребенок Миша гулял по городу. Со всеми здоровался. А мальчишкам и девочкам — малышам — дарил конфеты. Он вынимал их из мешка всевозможные конфеты в разрисованных фантиках — и очень вежливо всем дарил. Причем улыбался и говорил:
— Ешь на здоровье.
Безусловно, все были очень довольны. И мальчишки, и девочки, и сам жеребенок Миша. Но вот беда, когда у жеребенка в мешке не осталось уже ни одной конфеты, к нему подбежал Попугаев Вовка. Запыхавшийся, взъерошенный.
— Давай, — сказала Вовка, — конфету.
Жеребенок знал, что конфеты уже кончились, но все же заглянул в свой мешок и сказал с сожалением, что конфеты уже все кончились.
— Как кончились?! — закричал Попугаев Вовка. — Как другим дарить, так не кончились, а как я подбежал, так все!
— Извини, — сказал жеребенок. — Что поделаешь, я тебе в следующий раз подарю.
— Не хочу в следующий! Я что, хуже! Я, может быть, даже лучше! А ты… — Попугаев Вовка глянул по сторонам и закричал так, чтобы все окружающие услышали: — Ты отвратительный, безобразный, ушастый, глупый осел! Не умеешь дарить — и не брался бы.
— Может быть, — печально сказал жеребенок Миша. — Может быть, я совершил ошибку.
На следующий день жеребенок Миша купил конфету, очень красивую и очень сладкую. Он пошел к Попугаеву Вовке, постучал и сказал, когда ему отворили:
— Добрый день, Вова. Я пришел подарить тебе конфету. Смотри, какая она красивая.
Вовка засмеялся, как показалось жеребенку, слишком громко — прямо захохотал:
— Нашел что дарить! Да у меня конфет сколько хочешь. Я на них даже смотреть не желаю.
Жеребенок Миша отправился в сквер, сел на голубую скамейку и долго размышлял над вопросом, почему понятное вдруг становится непонятным.
Мише дали самокат — покататься. Встал Миша на самокат. Стоит — ждет. Долго стоял. Прохожие спрашивают:
— Миша, чего ж ты стоишь?
— А он почему-то не едет, — отвечает им Миша. — Самокат, а не катится.
— Он и не покатится, — объясняют ему. — Нужно ногой отталкиваться, тогда покатится.
— Что же это за самокат, если нужно ногой отталкиваться? Это неправильно, — сказал Миша. — Это разочарование.
Прохожие стали смеяться.
А в небе летел самолет.
— Вот самолет, — сказал им Миша. — Это правильно. На нем ногой отталкиваться не нужно. Самолет сам летит.
Жеребенок Миша возвратил самокат. И вот что решил:
— Лучше я сам побегаю.
Однажды жеребенок Миша гулял по берегу реки. С удовольствием бегал и на ходу рвал цветы.
Вдруг он услышал:
— Осторожнее, не наступи на меня!
Жеребенок Миша посмотрел себе под ноги и увидел черепаху. Она медленно ползла и, как показалось Мише, скучала.
— Чего ж ты так медленно ходишь? — сказал жеребенок Миша. — Давай я научу тебя быстро бегать. На медленной скорости ничего не увидишь.
— Ты заблуждаешься, — сказала ему черепаха. — Это ты ничего не увидишь на твоей большой скорости. Одно мелькание. Что для тебя цветы? Трава, которую можно жевать на ходу. А на самом деле каждый цветок откровение.
Поскольку Миша был воспитанным жеребенком и привык уважительно относится к мнению старших, а черепаха была, безусловно, старше его лет на сто, он наклонился к самой земле и принялся во все вглядываться.
Действительно, даже простые цветки колокольчики все были разные. Один посветлее, другой поузористее. В каждом из них копошилась жизнь. Маленькие мошки, старательные жучки, ленивые козявки. В травяных зарослях змеились тропинки…
Все это открылось Мише таким неожиданно новым, что он позабыл гулянье, скаканье, беганье. Он шагал очень медленно, чтобы все разглядеть поближе.
Таким образом он и наткнулся на серебристый шар, в котором происходило гудение.
«Что за цветок?» — подумал Миша, шевельнув серебристый шар носом.
Звук в шаре тотчас усилился. В Мишин нос впилось Ядовитое жало.
Жеребенок Миша подпрыгнул, Жеребенок Миша помчался в испуге. А Ядовитое жало гудело и настигало.
Жеребенок бежал со всех ног. Но Ядовитое жало все же настигло его, кольнуло в затылок, да так больно, что жеребенок Миша взвился в воздух. А когда опустился на землю, услышал громкие крики и аплодисменты.
— Молодец, жеребенок Миша! Это был великолепный прыжок. Слава твоим замечательным сильным ногам.
— Слава черепахе, которая медленно ходит, — сказал жеребенок Миша.
Вовкина мама купила коробку красок. Подарила Вовке. Вовка тут же побежал в сквер, принялся красить березы. Покрасил одну березу в медный цвет. Покрасил другую березу в железный цвет. Покрасил третью березу в алюминиевый цвет.
Подошел к Вовке жеребенок Миша, спросил: