— Черт! Как он пронюхал? — взревел Троицкий. — А вы где, Плахов, мать вашу?! Вы его пасти должны!
— Обижаете, Михаил Демьянович. Мы рядом.
Действительно: прямо у входа стояло такси с тонированными стеклами. Там, надо полагать, и находились питерские оперативники.
— Ладно, караульте…
Троицкий задумался. Значит, так. Пора принимать решение. Хорек… то есть Хомяк может не знать заказчика? Насрать пока с высокой колокольни. Кто ему ружье принес и «Олимпию» выдал — это он знает. И сегодня же расскажет. А через этого типа с оптикой и на заказчика выйдем.
Троицкий, толкнув сунувшегося в дверь Диму, выскочил в гостиную. Таблетки посыпались на пол.
— Хомяк под окном бродит, — сообщил Троицкий. — С волыной.
Серов и Николай подскочили к окну.
Дима собирал с ковра таблетки, соображая, вытереть их или вымыть под краном? Лекарств было наперечет, выбросить нельзя — во Франции такие не продавались.
Абеля Шмабеля разбудило солнце. Добралось до окна в его номере, ударило в глаза.
Он сладко потянулся, сделал пару утренних затяжек, повалялся расслабленно, вспоминая вчерашний день. Как нервничал перед премьерой, как боялся провала, как ловил во время сеанса дыхание зала, как почувствовал, что зал пленен и дышит в такт фильму… Как выступал потом на прессухе, не помня себя, как сбежал, отключив телефон, бродить анонимно по городу, как любовался на пляже огромной луной, как встретил Кристину…
Как увлекся ее рассказом о романе русского поэта с американской танцовщицей. Какая странная история: оба они погибли от удушения. Ее шарф намотался на колесо автомобиля, а поэт просто повесился. Абель сразу решил, что из этого может получиться неплохой сюжет для фильма. Только надо перенести действие в Палестину, а балерину сделать израильтянкой…
И самой Кристиной он тоже увлекся, ее взбалмошными жестами, певучими интонациями, идущей откуда-то изнутри знойной энергией. Как-то само собой они оказались в ее номере (Абель еще успел подумать о десятках журналистов, которые наверняка ждут нового героя у его отеля), и как все потом было хорошо и замечательно, и как он любовался Кристининой пластикой, и подумал, что она вполне могла бы сыграть в каком-нибудь эпизоде…
— Кристина, а ты не пробовала сниматься в кино?
— В смысле? — с какой-то странной интонацией спросила девушка, сбрасывая его ладонь со своего полного теплого бедра.
— Ну… видишь ли, в чем дело… Я тебе не сказал, но на самом деле я кинорежиссер…
Лицо Кристины исказила гримаса ярости, она отбросила одеяло, вскочила и стала осыпать Абеля ударами подушкой, приговаривая:
— Сволочь! Скотина! Все такие! Подлец! Вон! Все мужики!.. Вон! Вон!
И выгнала его на улицу среди ночи. Недаром говорят: загадочная русская душа.
Абелю раньше не приходилось с ней сталкиваться, с русской душой. Он читал Достоевского, и ему казалось, что все это несколько нарочито. Что так не бывает.
Теперь он понял: и впрямь загадочная.
Абель пожал плечами, еще раз попытавшись объяснить себе Кристинино поведение, потом подумал, что и это — неплохая тема для фильма.
О русской женщине, которая ненавидит кино. Потому что верит в Достоевского.
Потом вздохнул и включил телефон. Первый звонок раздался в ту же секунду. Звонили из Квебека, из журнала молодежной ассоциации франкоговорящих канадских мусульман. Просили дать интервью о перспективах сотрудничества кинематографистов с ортодоксальным исламом.
Мировая слава началась.
Восемь шагов в одну сторону, восемь в другую.
Восемь в одну, восемь в другую. Пусть смотрят, как вольготно-беззаботно он вышагивает по мостовой.
По расчетам Егорова, как раз восемь глаз должны были за ним наблюдать из окон третьего этажа отеля «Олимпия».
Контраст между деланной беззаботностью и серьезностью цели (все же убивать пришел!) должен произвести впечатление на публику.
Может, и впрямь стоило стать артистом? — подумал Сергей Аркадьевич. Такие вдруг открылись таланты. Играл бы сейчас в этом… в БДТ. Короля Лира. Или в сериалах.
Или — пришла в голову дерзкая мысль — снялся бы в фильме Троицкого в роли Троицкого. И приехал бы сейчас в составе делегации на Каннский фестиваль! Во-первых, попадал бы на просмотры. Во-вторых, это к нему бы, а не к Белову, пришли бы Рогов и Плахов воровать билеты! Он бы уж им показал!..
Мысль эта так рассмешила Сергея Аркадьевича, что он захохотал в голос.
«Рыгочет еще, зараза», — удивился за шторой Троицкий.
Мимо пробежала девочка-японка в короткой юбочке, белых школьных гольфах и с двумя поросятами на поводке.
«Свиньи опять, — заметил Серов. — Сумасшедший город».
Подъехало такси, из него вышел Анри Перес. Егоров едва успел придать своему лицу серьезное выражение.
«Все в сборе», — резюмировал Троицкий.
Девочка с поросятами пробежала обратно, едва не сбив с ног Анри.
— Осторожно, — заботливо предостерег Егоров агента. — Сегодня в Каннах особенно много поросят. Возможны эксцессы.
— Доброе утро, — Анри протянул руку. Хотел объяснить Сергею Аркадьевичу, что поросята имеют отношение к сегодняшнему премьерному просмотру, но сообразил, что это растравит русскому коллеге недавнюю рану. И потому выкрутился: — С древних времен принято водить по каннским улицам молодых поросят, как символ невинности и весны…
— Хороший символ! — воскликнул Егоров. — Очень точный! А вот наша исконная матрешка — символ дружбы и бесконечности… Позвольте передать еще одну вам и одну вашему комиссару. В знак благодарности и респекта… Или, как говорят у нас в Петербурге, уважухи…
Тут Егоров извлек из пакета и протянул агенту Пересу две матрешки.
«Блин», — ругнулся Троицкий. На самом деле, он сказал другое слово, но на такую же букву.
— Спасибо, коллега из далекой родины, — растерялся Анри.
— Не за что! И вот ружье, вам спасибо. Хорошо стреляет! Рыбы в панике. Очень хорошее ружье! Возвращаю в целости и сохранности.
— Уже наохотились? — удивился агент.
Анри вообще не слишком понял смысл сегодняшней суетливой встречи, но у него самого было неотложное личное дело, а потому он не был склонен вникать в детали.
— Да, все великолепно.
— Можете еще у себя оставить. У нас рыбы много, всю не перебьете… К чему такая спешка?
— Есть дела посерьезнее, — Егоров сделал строгие глаза. — Поэтому и встречаемся здесь.
— Да, вы сказали, — напрягся Анри. — И что же?..
— Звонил Плахов из Петербурга. Получены новые сведения о Троицком. Очень для вас важные…
— Какие сведения? — удивился Анри.
Если честно, Троицкого из своей жизни он уже вычеркнул. Как и Плахова с этим вторым… Хамом-коротышкой. И с нетерпением ждал минуты, когда можно будет вычеркнуть последнего русского полицейского.
— Не сейчас, — перешел на шепот коллега. — Встретимся завтра в семь утра возле маяка. Сами все увидите.
— Почему завтра? — нахмурился Анри. Ему и самому было удобнее завтра, но…
— Я подробностей не знаю. У Троицкого назначена на это время серьезная встреча. Только бинокль захватите.
Егоров показал руками бинокль. Но не повертел сложенными в колечки пальцами на уровне глаз, как это сделал бы любой нормальный человек, а совершил обеими руками замысловатые пассы на уровне груди.
«Чего это он?» — нахмурился Серов.
«Объясняет, как матрешки работают, — буркнул Троицкий. — Мне объяснит сегодня».
Коллеги радостно переглянулись, будто спрашивая друг друга: не ослышались ли. Кажется, шеф решил действовать.
— Буду обязательно, — кивнул Перес. — Так что с ружьем? Оставить, может?..
Анри не хотелось мотаться сегодня с ружьем. Матрешки эти еще бессмысленные… Можно одну подарить Сусанне.
— Мерси, не надо, — твердо отказался Егоров. Анри пожал плечами.
Мимо промчались пять японских школьниц — каждая с парой поросят на поводке.
— Сюда, значит, рыба любая, а отсюда — вода пресная. Пей — не хочу. Хоть запейся!
Покоритель океанских просторов Пастухов с гордостью продемонстрировал телеведущему Сергею Шалашову собственноручно изготовленный прибор. Оператор, сам большой любитель технических новинок, снимал агрегат с живым интересом. Но Шалашову прибор не глянулся.
— Жалко рыб-то… — с легким укором заметил тележурналист.
— А меня не жалко? — расстроился Тимофей. — Если я за тыщу километров от порта, мать-перемать, без пресной воды останусь, так я просто, видишь ли, умру. Рыб тебе жалко, а русского человека нет?..
В глубине души Шалашов и впрямь сочувствовал рыбам больше, чем бородатому путешественнику. Этого странного человека никто не заставлял пересекать эту самую Атлантику. Сам вызвался. А рыбы там — у себя дома, плавают себе, никому не мешают и ни в чем перед Пастуховым не виноваты… Но вслух Сергей этого говорить не стал. Ему было нужно снять сюжет.
— Жалко, и вас, конечно… Всех жалко. А вот скажите, Тимофей, почему ваше грандиозное эксклюзивное путешествие берет старт именно в дни Каннского фестиваля?
— А спонсорье так захотело, — махнул рукой Пастухов. — Мне-то ведь по барабану… Я бы даже сказал: до сиреневой звезды!..
Шалашов поморщился:
— Тимофей, Тимофей, прошу прощения… Я не могу это дать в эфир — «спонсорье», «по-барабану»… У меня очень культурная программа, одна из интеллигентнейших на нашем телевидении! Может быть, вы что-то скажете о празднике кинематографа, о родстве искусства и… хм… тяги к приключениям?
— Я и фильмов-то не видел ни одного. Не люблю я кино.
— Совсем? И по телевизору не смотрите?
— По телевизору я игры люблю на ум.
— Какой Наум? — не понял Шалашов.
— Ну, на сообразительность. «Сто к одному» там, «Что? Где? Когда?», «Как стать миллионером»… Недавно загадали слово «перидромофилия».
— Какое? — зарделся Шалашов.
— Перидромофилия. Это коллекционирование железнодорожных билетов, а не то что вы решили…
— Ммм… да… Ну вы и скажете, Тимофей! Я вовсе так не решил. Вернемся к фестивалю!.. Может быть, дело в контрасте? Здесь суета, тысячи пестрых лиц, ярмарка тщеславия, а в океане — тишина, пустота, никого нет… И никако