Теперь оставалось одеться и идти. Конечно, на корабле место найдется. В крайнем случае устроится в машинном, там часто прогревают дизели и всегда тепло. Перебраться на угольщик не страшно, страшно другое: он-то думал, что все, кроме бригадира и Езерского, относятся к нему по-дружески. Он был почти уверен в этом.
Марк подошел к вешалке, снял кухлянку и молча стал одеваться. Он как-то весь расслаб от захлестнувшего его чувства обиды. Ему даже показалось, что он болен: непонятная слабось в руках, ноги вздрагивают, словно от озноба, гудит в голове. Или это пурга?..
Не оглядываясь, он медленно пошел к двери. Очень медленно, все чего-то ожидая. Вот так же он уходил от Марины. И тогда, как сейчас, думал: его окликнут. Не могут не окликнуть. Марина тогда промолчала. Теперь молчат они…
Костя Байкин вдруг метнулся со своего топчана, загородил Марку дорогу:
— Куда? Беседин что — бог? Если ему тесно и нечем дышать — никто его тут не держит.
— Ты тоже не бог! — закричал Харитон. — И нечего вмешиваться. Илья Семеныч — бригадир, он имеет право решать по-своему.
Костя продолжал загораживать дверь.
Хоть бы ты уже не пищал — возмутился он. — А то давно руки чешутся. Дам один раз — надолго умолкнешь!
— Ну-ка, дай! — Харитон подошел к Байкину, уставился на него злыми глазами. — Дай! Ты, шкет несчастный! Молочко сперва на губах вытри… Нашел дружка себе… Скажи, без него бригада как жила? Была у нас свара такая? Скажи, была? Жили себе тихо-мирно, а этот… Тихоня! Исподтишка кусает… Выслуживается перед начальничками…
— Ладно, — сказал Марк, отстраняя Байкина. — На Харитона я не в обиде — подонок и есть подонок, чего с него возьмешь? А Беседин… С ним еще разговор будет. Пусти меня, Костя.
И в это время с целой лавиной снега в избу ввалился Смайдов. Он быстро захлопнул за собой дверь, прислонился к стене и рассмеялся.
— Думал, не доберусь до нашего «отеля» Сколько лет прожил в тундре — такой заварухи не помню. Ну-ка, помогите мне стащить реглан.
Он взглянул на Марка, у которого в руках был чемоданчик, на Костю Байкина, в смущении переминающегося с ноги на ногу, посмотрел на Харитона Езерского и Беседина и, кажется, сразу все понял.
— На пляж? — спросил он у Марка, покосившись на его чемодан. — Или на прогулку?
Ответил Беседин:
— Талалин ведь южанин, Петр Константинович, привык там к свежему воздуху, вот и чудит: душно, мол, тут в избе, тесно… Хочет местожительство поменять, на угольщике решил поселиться.
— Вот как! — Смайдов сам стянул с себя реглан, повесил на крючок и пошел к печке. — Не думал, что Талалин такой привередливый человек. Или просто не может ужиться с бригадой? А, Талалин? Индивидуалист по натуре? Да ты поставь чемоданчик-то, потолкуем, потом пойдешь. Или торопишься?..
Марк присел на край топчана, снял шапку. Смотрел он на парторга неприветливо и угрюмо, говорить ему ни о чем не хотелось…
Харитон сказал:
— Правильно вы определили, Петр Константинович.
Талалин — индивидуалист. Сугубый. Трудно ему ужиться с нами, это вы здорово подметили.
— Должность у меня такая, чтобы все подмечать, — улыбнулся Смайдов. — Грош бы мне была цена, если бы я не умел этого делать.
— Да-а, вы человек проницательный, — выдавил из себя Костя Байкин. — Уди-ви-тельно проницательный.
Словно не замечая Костиного сарказма, Смайдов опять улыбнулся:
— Чудак ты, Байкин! Где это ты встречал непроницательных парторгов? Только вот сейчас преувеличивать моих заслуг не стоит. Тут каждому дураку понятно: раз человек собрал чемодан и норовит навострить лыжи подальше от коллектива — значит, что? Значит, он пренебрегает коллективом. Так? Ведь наверняка и Думин, и Баклан, и Харитон Езерский и бригадир его удерживали. Наверняка говорили ему: «Брось ты, Талалин, чудить, лучше в тесноте, да не в обиде!» Говорили ведь? Но когда человек думает о собственной персоне — тут уж ему ничем не поможешь. Нет, не поможешь, Байкин!..
Беседин сразу же уловил в интонации Смайдова что-то не совсем обычное. Он насторожился и смотрел на парторга испытующе, еще не совсем поняв, к чему тот клонит. А Смайдов, закурив, блаженно выпускал папиросный дым в открытую дверцу печки и продолжал, обращаясь к Косте:
— Страшная это штука, Байкин, когда человек думает только о своей персоне и собственных выгодах. Такому все нипочем: ни чувство товарищества, ни чувство дружбы, ни интересы народа… Если хочешь, Байкин, такой даже любовь предаст, если ему что-то невыгодно в этой любви. Ты меня понимаешь? Ну, скажем, так: тип, о котором мы ведем речь, любит девушку. Он даже думает, что любит ее по-настоящему. И глаз от нее оторвать не может, и в любую драку за нее кинется. В общем — рыцарь!.. И вдруг у девушки появляются интересы, не совпадающие с интересами этого рыцаря. Например, она хочет поехать куда-нибудь учиться. Рыцарь думает: «А кто мне будет стирать портянки? Кто мне завтра выгладит галстук? И как это вообще я, — Смайдов сильно нажал на „я“, — останусь один?» И говорит: «Никуда ты не поедешь.
Точка». Она настаивает. Что тогда будет, как ты думаешь, Байкин? Будет вот что: «В таком случае — к черту! На все четыре стороны! Я и другую себе найду!»
Смайдов докурил папиросу, бросил ее в печку и, подойдя к Марку, сел рядом с ним. Беседин иронически заметил:
— Может, еще какую-нибудь байку Байкину расскажете, Петр Константинович? А то ведь скучно нам без лекций.
Смайдов легонько толкнул Марка, проговорил:
— Рассказывай, Талалин, что произошло. Если, конечно, не секрет.
— Беседин правду сказал, Петр Константинович: тесно нам тут, — ответил Марк.
— Тебе тесно или бригадиру?
Марк вдруг взорвался:
— А н-ну его! Какая разница, кому тут тесно? Всем со мной тесно. Всем! Не ко двору пришелся. И знаете что, т-товарищ парторг? Не хочу я такой дружбы! Обойдусь. Пускай они живут по-своему, а я буду п-по-своему. Они думают: я дурак, не понимаю, откуда злость на меня… Все понимаю… Помешал им по лишней сотне рублей выторговать, когда на Шпицберген отправлялись. К-купцы!..
— Ты всех не охаивай, Марк, — проговорил Баклан. — Подумаешь, один Талалин хорош, а все — ничто. Легче на поворотах, а то ногу подвернешь… Ясно?
— Ясно! — бросил Марк.
— А если ясно, так давай потише, — сказал Думин. — Мы к оскорблениям не привыкли, учти это. «Купцы-ы!» Капиталистами еще назови… Ты давай нашу рабочую честь не трогай, Талалин. Это тебе не игрушка.
— А ему плевать на нашу рабочую честь! — крикнул Беседин. — Зря вы, Петр Константинович, задерживаете его. Собрался — пускай идет. Потеря для бригады невелика. Он обойдется без нас — мы тоже не пропадем. Правильно я говорю, товарищи?
— Можно мне? — Харитон Езерский, как школьник, поднял руку. — Можно мне? Я вот что хочу сказать: работаю я в бригаде Ильи Семеныча не первый день, вы это, конечно, знаете…
— Знаем, — усмехнулся Байкин. — Давай короче.
— Ты не кривляйся, — огрызнулся Харитон. — И рот мне не затыкай… Так вот. В бригаде Ильи Семеныча Беседина я работаю не первый день. Но не помню, чтобы у нас когда-нибудь случались такие скандалы. Всегда все говорили: бесединцы — это пример. Пример, понятно тебе, Талалин?
Езерский быстро нагнулся, открыл свой объемистый чемодан, выхватил оттуда пачку газетных вырезок.
— Иди-ка погляди, Талалин, кто такие бесединцы! — крикнул он Марку. — Погляди! «Впереди — бригада Беседина!», «Бесединцы задают тон», «240 процентов месячного плана — таков результат предоктябрьской вахты бесе динцев!», «Бесединцы — волшебники голубого огня», «Это настоящие строители коммунизма!»… Ясно тебе, Талалин? Это только заголовки. А погляди, что в статьях. О каждом из нас, понял? О Баклане, о Байкине, о Езерском, Думине, Андреиче… Купцы, да?
— Регламент! — сказал Байкин. — Хотя ты и волшебник голубого огня, регламент должен быть.
— Не надо, Костя, — тихо попросил Марк. — Пусть говорит.
— А говорить-то больше нечего! — Езерский бережно сложил вырезки и положил их в чемодан. — Я уже все сказал. Если до кого-нибудь что-то не дошло — беда не моя. Могу только предложить: коль Талалин нанес оскорбление всей бригаде — пусть уходит. Так будет лучше.
Марк сидел неподвижно, ни на кого не глядя. «Настоящие строители коммунизма? — думал он. — Это Харитон настоящий строитель коммунизма? Или бригадир?»
Он поднял голову, посмотрел на стоявшего у двери Беседина, на Харитона, снова начавшего перевязывать обмороженную руку Беседина, искоса взглянул на Думина и на Андреича… «Настоящие строители коммунизма…»
Нет, Марк не привык кривить душой. Он должен признаться хотя бы самому себе: не такими должны быть настоящие строители коммунизма. Не такими. Чегото в них нет еще, а чего — он, Марк, не знает. Может быть, нет большой души, чтобы, не раздумывая, в огонь и в воду за будущее, чтобы, если надо, сгореть за один только шаг вперед к этому будущему, за один только шаг вперед!
«А есть ли у меня самого эта большая душа?» — подумал Марк.
И ничего себе не ответил. Не смог…
— Да, пусть лучше уходит, — сказал Беседин. — Для бригады это будет лучше.
Смайдов молчал.
Тогда Марк встал, поднял с пола свой чемоданчик. Хотел было уже выйти из избы, но Костя Байкин сказал:
— Подожди, Марк. Уйдем вместе. Мне тоже стало здесь тесно.
— Не стоит, Костя. — Марк невесело улыбнулся, взглядом благодаря Байкина. — Лучше я один…
Езерский заметил:
— А чего — один? Вдвоем веселее. По Байкину тоже бригада не заплачет. Спокойнее будет…
— Спокойнее? — тихо спросил Смайдов, вставая. — Спокойнее, говоришь?
— Конечно, — ответил Харитон. — Пускай топают.
— Ты уж очень часто за всю бригаду говоришь, Езерский, — сказал Петр Константинович. — Уверен, что все думают, как ты?
— Уверен. Я, товарищ парторг, слов на ветер не бросаю.
Смайдов вплотную подошел к Харитону, сказал:
— Ну и штучка ты, Езерский. Смотрю на тебя и думаю: ты вроде как человек с другой планеты, где только зарождается жизнь. Как одноклеточное. Какому богу ты поклоняешься, Харитон? Только вот этому! — Смайдов опустил руку в карман, извлек из него несколько монеток и подбросил на ладони. — Только вот этому богу. На все остальное тебе наплевать. И на рабочую гордость, и на честь, и на дружбу. Распинаешься, передовика из себя строишь. А самой простой вещи понять не можешь: коммунизм должен строиться чистыми руками.