шь. Наши потомки подохнут со смеху, когда узнают, как мы смело и решительно вступали в бой со стихией. «Они, эти семеро строителей нового общества, — так, наверно, о нас напишут историки, — сидели в теплушке и через маленькое оконце любовались величественной картиной. Бушевал ураган, стрелы кранов обледенели, как мачты ледокола на Северном полюсе, ветер свистел, словно соловей-разбойник… Храбрые крановщики рвались туда, к кабинам, но они не имели права рисковать: ведь в случае несчастья, не о ком будет писать историю! И они ждали. Настойчиво и терпеливо. Студент-заочник Иван Муров, высокоинтеллектуальный молодой человек, понимал: нельзя допустить, чтобы души этих людей омрачились печалью. И он читал им смеш ные истории. Крановщики хохотали. Им было весело. А в это время портовые грузчики, пенсионеры и сопливые мальчишки таскали бревна, обмораживая носы и щеки. Так строился коммунизм…»
Сидевший рядом с Кердышем Игнат Чирков сказал:
— Все правильно обрисовано. Не хватает только одного: втиснуть сюда мыслишку, что в этом вагончике находился и ударник коммунистического труда Кердыш. Самый мощный строитель коммунизма.
— Подчеркиваю, — вставая и надевая шапку, проговорил Саня. — Находился. Я иду на кран.
— Ты с ума сошел! — крикнул Муров.
— Ничего не сошел! — оборвал Мурова пожилой крановщик Сидоренко, которого все называли Деда. Ему было, наверно, не больше сорока пяти, но совсем седая голова и седая бородка делали его похожим на старика. — Кому-то начинать надо. Если не начнет Кердыш, начну я.
— Степа, ты идешь? — спросил Саня.
Ваненга уже стоял у двери. Как обычно, он был облачен в свою кухлянку с расшитым орнаментами низом, на голове у него была шапка с длинным мехом, на ногах — тобоки.
— Я тоже иду, — коротко ответил Степан.
Один за другим крановщики вышли из вагончика. На минуту они остановились у лесенки, прислушиваясь.
— Не утихает, — заметил Деда. — И ни черта не утихнет еще неделю, я эту свистопляску изучил досконально.
— Лезть на кран в такой ветер — сумасбродство! — проворчал Муров. — И кому-то влетит за подобную инициативу.
— Тронулись, — сказал Кердыш. — «Кто не рискует — тот не джигит!» — говорит Арам Белоян. Учти это, Муров. И запомни: если сработаешь на задний ход, будешь иметь дело с нами.
Саня лез с закрытыми глазами. Не потому, что боялся взглянуть вниз: в снежной кутерьме, окутавшей землю, все равно ничего не увидеть, — он просто не мог открыть глаза: косые струи секли так больно, словно лицо обстреливали ледяными иглами.
Ноги скользили на обледеневших перекладинах, и, прежде чем подняться еще на одну ступеньку, Саня подошвой унта раздавливал наледь, сбрасывал ее и только потом, прочно утвердившись ногой на перекладине, перехватывал руки.
Казалось, ветер задался целью сорвать человека с лестницы. На мгновение утихая, точно стараясь усыпить бдительность смельчака, он тут же обрушивался на него новым, еще более сильным шквалом, и Сане приходилось всем телом прижиматься к железу, намертво обнимая лестницу руками. «Врешь, не обманешь! — шептал Кердыш, пережидая, когда промчится шквал. — Не проведешь!»
Теплые краги мешали ему. В них он не чувствовал силы своих пальцев, не мог убедиться, достаточно ли крепко держится за упоры. Он решил снять их и остаться в одних перчатках. Сунув одну, потом вторую крагу за пояс, он снова стал подниматься вверх. Но уже через две-три минуты понял, что сделал глупость. Пальцы сразу же закоченели, заныли. Саня подносил их ко рту, шумно и долго дышал на них, однако легче от этого не становилось. «Ладно, — решил он. — Не отпадут. Не сутки же буду карабкаться к этой чертовой кабине. Надо только не думать, что холодно и что можно сорваться и сломать шею. Лучше думать о чем-нибудь другом. О Мурове, например. Философ! А вообще-то умный парень, ничего не скажешь. Только трусоват маленько…»
Муров недолго стоял у крана. Только один раз взглянул на Кердыша и вдруг, представив, как он сам взбирается по обледенелой лестнице, быстро отошел в сторону и бросился искать стивидора. Иван понимал: как только Кердыш доберется до кабины и начнет работать, все остальные последуют его примеру. А всем ли удастся проделать тоже, что и Кердышу? У всех ли хватит на это сил? Подвиг — это, конечно, красиво, но есть ли в нем такая уж острая необходимость?! Кердыш всегда преувеличивает. Будто на нем лежит особая ответственность. Никто, конечно, не скажет, что он рисуется, все это в нем искренне, но нельзя же вот так, очертя голову, лезть на рожон.
Белоян стоял у маневрового паровоза и что-то кричал машинисту. Вернее, это только ему самому казалось, что он кричит, на самом же деле стивидор совсем неслышно хрипел, и машинист больше присматривался к его жестам, чем прислушивался к голосу. Увидав Мурова, Белоян схватил его за руку и прохрипел в самое ухо:
— Переведи этому турку: пускай трогает на пятый путь, здесь уже негде положить ни одного бревна. Все забито. Тебе ясно?
Паровоз ушел. Белоян тут же сорвался с места и помчался к другому составу. Муров поймал его, загородил дорогу:
— Арам Михайлович, выслушайте меня, прошу вас.
Стивидор нагнулся, взял горсть снега, растер лицо.
— Давай говори. Только короче.
— Хорошо. Кердыш полез на кран.
Белоян разжал пальцы, подтаявший комок снега выпал из его руки. Арам, кажется, даже и не заметил этого. Автоматически он продолжал тереть ладонью заросшую черной щетиной щеку. Потом, словно до него с большим опозданием дошел смысл сказанного Муровым, он схватил Ивана за борт тулупа, с силой встряхнул:
— Кердыш полез на кран? Я правильно тебя понял?
— Вы правильно меня поняли, Арам Михайлович.
— Так какого же дьявола ты молчишь?! — неожиданно окрепшим голосом закричал стивидор. — Ты знаешь, что это значит? Знаешь, нет?
— Да. Если бы не знал, не стал бы вас беспокоить. Дело ведь не только в самом Кердыше. За ним полезут и другие. А это…
— Полезут? Ты уверен? Ну, говори, уверен? Ты тоже полезешь?
— Понимаете, есть чувства сильнее страха. В атаку идут и трусы, потому что порыв не только увлекает, но и заставляет… Вы меня понимаете?..
— Вот как понимаю! — Стивидор ладонью провел по горлу. — Ты хорошо сказал. Ты очень хорошо сказал, дорогой мой. Ты умный человек… Порыв не только увлекает, но и заставляет. У джигитов — я говорю о настоящих джигитах — тоже так. Значит, все полезут? Несмотря вот на это?
Белоян поднял голову и посмотрел на широкую темную волну снежного вихря, проносившуюся над самой головой.
— Боюсь, что да, — сказал Муров.
Стивидор с явным удовольствием цокнул языком:
— Ц-ц! Я знал… Чувствовал, понимаешь, дорогой? Кердыш — человек! А тебе спасибо. За то, что принес такую весть.
Муров замялся. Он думал, что Белоян разделит с ним его тревогу. Ведь случись беда, стивидор будет отвечать.
Чему уж тут радоваться! По крайней мере, нужно хоть принять меры. Иван так и сказал:
— Разве вас это не тревожит, Арам Михайлович? С вас ведь спросят, если…
Стивидор спохватился:
— Да, да, конечно. Голову открутят в два счета. Спасибо. Пойдем…
…До кабины осталось рукой подать. Но руки уже не слушались. Одеревеневшие пальцы ничего не чувствовали, Кердыш не мог даже вытащить из-за пояса краги, хотя они были сейчас нужнее всего. Саня с тоской поглядывал вверх, на башенку, которая в эту минуту казалась ему уютной, как маленький домик, где нет ни этого проклятого ветра, ни лютой стужи, ни опасности быть сброшенным вниз. Он уже представлял себе, как опустит стрелу с тросами, как грузчики зацепят сразу полвагона леса и кто-то крикнет в мегафон: «Вира!» Загудит от напряжения мотор лебедки, вздрогнет кран, и он, Саня Кердыш, внутренне ощутит эту дрожь, словно она пройдет через его мышцы…
Только бы скорее добраться. Потому что уже начинает кружиться голова, как на палубе корабля, а это очень страшно. Кто-нибудь другой, может, и плюнул бы на такую мелочь, но он… Он знает это свое состояние и боится его даже больше, чем ветра и стужи. И с ветром, и со стужей можно бороться, можно терпеть, а вот когда подходит такое, тут уже ничего с собой не поделаешь.
«К черту, — подумал Саня, — надо спускаться вниз! Стать на твердую землю, растереть руки снегом и бежать в вагончик, где жаром пышет печка. Муров скажет: „Я говорил, что это сумасбродство…“ Пожалуй, Муров прав. Это действительно сумасбродство».
Кердыш впервые посмотрел на землю. И удивился: отсюда, с высоты, все было видно значительно лучше. Словно через тонкий слой льда просматривались люди, копошащиеся у составов с лесом, маневровые паровозы, штабеля бревен и земля, по которой мчались эшелоны снега. У самого подножия крана стояли крановщики. Среди них — и стивидор Белоян, закутанный в башлык. Вот только не видно Степы Ваненги. Наверно, пошел к другому крану и, может быть, уже тоже карабкается по скользким перекладинам, тобоками раздавливая наледь и сбрасывая ее вниз. Потом полезет Деда, за ним — Чирков, а там — и все остальные. Муров тоже полезет, хотя не раз и задохнется от страха… Ну что ж, страх — это не стыдно, главное — побороть его в себе, не дать ему завладеть собой…
Саня сжал зубы, ухватился за следующую перекладину. Потом еще за одну, еще и еще. Теперь он знал, что не остановится. Ему хотелось кричать от боли, но он лез все выше и выше. Вот и кабина. Ввалившись в нее, Саня долго лежал на вздрагивающем от ветра железном полу, не совсем еще сознавая, что все осталось позади. Только через две-три минуты он приподнялся на колени и с облегчением сказал:
— Ну вот…
— Ну, вот, — сказал Белоян и впервые за последние дни улыбнулся. — Я так и думал. Потому что Кердыш — это Кердыш.
— Что значит «Кердыш — это Кердыш»? — спросил Муров.
— Хулиган! — ответил стивидор. — Настоящий хулиган. Скажи, кто ему разрешил нарушать инструкцию? Я разрешал? Я не разрешал. Он сам. Такой он человек. Огонь-человек! За такого лично я — в огонь и в воду… Ты, Чирков, куда пошел? Тоже на кран? Смотри, осторожно. Видишь, как Ваненгу ветер треплет? Безобразие! Не крановщики, а сброд хулиганов. Им даже на стивидора наплевать.