Илья на минуту умолк, вытер платком повлажневший от волнения лоб и попросил у Марка папиросу. Закурил, еще немного помолчал и только тогда закончил:
— Откровенность за откровенность, Талалин. Говори.
— Скажу. — Марк жестко взглянул на Беседина, встал и подошел к оттаявшему иллюминатору. — Что ж, скажу, — повторил он. — Ты говоришь, что мы почти во всем одинаковые. Это не так. Мы с тобой разные. Работать хорошо умеют многие, а жить… Жить по-твоему я не хочу. Ты, Илья, любишь только себя. Ты и работаешь красиво не потому, что у тебя это внутри, а ради выгоды. Красота должна радовать человека, а ты всегда злой, подозрительный. Потому что все время оглядываешься: а вдруг кто-то опередит, вдруг кто-то затмит твою славу. Скажи, зачем такая слава, если людям от нее проку как от козла молока?
Высказался? — хмуро бросил Беседин.
Марк пожал плечами:
— Ты сам попросил, чтоб откровенно.
— А чего ж темнишь? — крикнул Илья. — Говори уж прямо: так, мол, и так, Беседин, завидую тебе, завидую, что умеешь жить на всю катушку! У тебя и деньги, и почет, и бабы вокруг тебя, как пчелы вокруг меда, а мы, смертные, ползаем по грешной земле, рады бы взлететь, да крылышки слабоваты. В точку попал?
Марк молча смотрел в иллюминатор. На белый город из торосов опустилось облако и туманом растеклось меж островерхих крыш, скрыло от глаз Марка колизеи и персидские шатры. Белый город исчез, как призрак, но через минуту-две, когда облако растаяло, он снова появился, такой же загадочный и сверкающий белизной. Марку вдруг захотелось пойти туда, побродить по закоулкам, помечтать. Там, наверно, хорошо мечталось бы… Тишина. Безмолвие. Один на один с самим собой — это порою бывает очень нужно человеку. Чтоб глубже понять самого себя. И других. Каждый человек — загадка. Одна мудренее, другая проще, но даже простую не всегда легко разгадать. Разгадать до конца…
— Ты меня слышишь? — резко спросил Беседин.
Марк кивнул:
— Слышу.
— Ты зачем приехал на Север? Заработать?
— Нет. Я не думал об этом. Приехал к девушке, которую любил…
Марк сказал это просто, и сам удивился, что впервые прямо сказал об этом именно Беседину. Признание вырвалось как-то само по себе, может быть, потому, что мысленно Марк в эту минуту уже бродил в белом городе, где все располагало к откровенности.
— Что-то я никогда не видел тебя с девушкой, — усмехнулся Илья. — Или держишь ее в заточении?
Из города-сказки не хотелось уходить. Марк смотрел на древний минарет, ему даже казалось, что он слышит глухие голоса людей…
Марк улыбнулся. Беседин опять спросил:
— Ты скрываешь ее?
— Нет.
— Она переметнулась к другому?
Теперь из города-сказки Марк перенесся в кают-компанию. И все стало на свои места. «Переметнулась к другому?» Цинизм Беседина не задел. В конце концов он прав, никуда от этого не уйдешь. Но говорить о Марине с Ильей не хотелось. Это только его боль, и никому до нее нет дела. Беседину — тем более.
— Довольно об этом, — сказал Марк. — Не все так просто, как ты думаешь.
Он направился было к столу, но Беседин вдруг взял его за руку, остановил. Илью внезапно будто озарило, он даже крепко выругался про себя: «Черт, как же я не подумал об этом раньше?!» А вслух сказал:
— Я знаю эту девушку, Талалин.
Сказал уверенно, твердо, без тени сомнения.
— Знаешь? — Марк иронически усмехнулся, не поверив.
— Я знаю Марину уже больше года…
Он смотрел на Марка с жадным вниманием, ждал, что он скажет. Сейчас Марк засмеется, скажет: «Марину? О какой Марине ты говоришь?» И тогда Илья успокоится. Может быть, он даже по-дружески хлопнет Марка по плечу и тоже засмеется: «Хотел взять тебя на пушку, Талалин… Думал, угадаю. Ну, ладно. Пойдем выпьем за девушек: ты — за свою, я — за свою. Пойдем…»
Марк молчал. И его молчание говорило само за себя. «Я встретилась со своей юностью», — вспомнил Илья слова Марины. Вот она — ее юность. Вот, оказывается, кого она не может забыть.
— Мы с Мариной большие друзья, — продолжая ухмыляться, сказал Беседин. И добавил, как само собой разумеющееся: — Привыкли уже друг к другу за это время. Привязались. Особенно она. Сам знаешь: женщина прилипнет — не оторвешь.
Марк плотно прикрыл веки, точно желая укрыться за щитом. Так было легче хоть на минуту остаться одному, собраться с мыслями. Много раз он говорил себе: «Марины больше нет, нет и не будет. И пора забыть все, что было…» Он не строил иллюзий, давно подозревал, что кто-то другой идет рядом с ней. Ну что ж, таков закон жизни. Это так же естественно, как и то, что ночь сменяется днем, а день — ночью.
Но одно дело — рассуждать, другое — чувствовать, как тебе больно. А ему было больно все время, потому что он ни на один день не мог забыть Марину. Нет, Марк не искал с ней встреч, ни на что больше не надеялся. Но в то же время не расставался с мыслью, что однажды увидит Марину такой же, какой она была прежде. Чтобы ее можно было назвать словом, в которое Степан Ваненга и Саня Кердыш вкладывают так много: человек!
— Знаешь, она никогда не говорила о тебе, ни разу. — Слова Беседина врывались в сознание Марка, заставляли вздрагивать. — Видно, любил только ты, а она…
Беседин не мог обмануть Марка. За внешним спокойствием Ильи он чувствовал совсем другое — страстную надежду услышать подтверждение своим словам: «Да, любил только я, а она нет…» Что ж, Марк может сказать об этом честно. И добавить: «У нее был Зарубин. Блистательный капитан Зарубин. Но она и его не любила, понастоящему она, наверное, вообще не может любить…» Пусть Беседин тоже хлебнет из горькой чаши.
— Что ж ты молчишь? — Теперь Беседин открылся. Голос его звучал напряженно, пальцы, сжавшие локоть Марка, вздрагивали.
Самое время нанести удар в солнечное сплетение. Ему и Марине — обоим сразу.
— Ты меня слышишь, Талалин? Я хочу знать все.
Илья был жалок. Но его вид не вызывал у Марка сочувствия, и он нанес бы ему удар, если бы вдруг перед его глазами не появилась Марина. Он увидел ее такой, как два года назад, когда темной ночью она пришла к нему домой. «Марк, мне тяжело, — сказала она тогда. — Мне очень тяжело…»
— Ты хочешь знать все? — переспросил Марк.
— Да.
— Почему же ты не спросишь у нее самой? Она, наверно, тебе все расскажет…
ГЛАВА VIII
Саня Кердыш был ослепителен. Черная пара, белая рубашка и темный галстук — он даже сам чувствовал себя не совсем ловко от такой парадности. Но иначе Саня не мог. Знал: Людмила не терпела ни малейшей неряшливости, а ее мнение для него было слишком важным. Слишком…
Стройная, с красивой, гордо посаженной головой, Людмила смотрела на мир свошм большими глазами так, точно этот мир и все, что в нем есть, сотворено ею самой, ее маленькими, но сильными руками.
«Меня касается все!» — говорила она, и эта фраза стала неотделимой от Людмилы Хрисановой, так же как ее слава сварщицы, как почетное звание «королевы голубого огня». Как работа в профкоме, которой она вот уже более трех лет отдавала много сил и времени. Может быть, именно эта работа приучила ее чувствовать себя ответственной за все, что происходит вокруг: и за выполнение производственных норм, и за то, чтобы как следует работала столовая, и за порядок в общежитии, и за судьбы людей, с которыми ее сталкивала жизнь.
Как-то на вечере в клубе моряков она увидела незнакомую девушку в обществе капитана с норвежского корабля. Девушка как девушка, но Людмила заметила, что норвежец все время подливает в ее бокал с шампанским водку, а та, не замечая, пьет и кокетничает с моряком. Людмила прошла мимо этой пары раз, другой. Волосы у девушки растрепались, верхняя кнопка на блузке расстегнулась. Людмилу передернуло. Она подошла к девушке, вежливо сказала:
— Очень прошу вас на одну минуту.
Норвежец попытался запротестовать:
— Послушайте, мисс. Не есть карашо, когда нарушилься тет-а-тет.
Людмила обворожительно улыбнулась, сказала:
— У нас принято уважать желание дам, господин капитан…
Она взяла девушку под руку и повела ее через зал. Заметив, что ее ведут к раздевалке, девушка попыталась высвободить свою руку.
— Что это значит?
Но Людмила только крепче сжала ее локоть.
— Где ваш номерок от пальто?
— Вот здесь, в сумке… Но…
— Дайте вашу сумку.
Людмила сама надела на нее пальто, шляпку и вывела ее из клуба. И только теперь жестко проговорила:
— Как вам не стыдно! На вас противно смотреть! А ведь, наверное, студентка?
— Да, студентка… Ну и что?
— Как вас зовут?
— Нонна… А кто вы, собственно, такая? И какое вам до меня дело?
Людмила увидела зеленый глазок такси, подняла руку.
— Садитесь. Где вы живете?
У подъезда трехэтажного дома, когда Людмила помогла девушке выйти из машины, та снова заартачилась:
— Слушайте, кто вам дал право вмешиваться не в свои дела? Вас не касается, кто я и что я!
— Меня касается все, дорогая, — сказала Людмила. — Идите сейчас домой, а завтра, если у вас появится желание поговорить со мной, приходите в третий док. Спросите там сварщицу Людмилу Хрисанову. Спокойной ночи.
Назавтра Нонна пришла в третий док. Ей не очень-то хотелось встречаться со вчерашней незнакомкой, но она должна была ее увидеть. Обязательно должна. Пусть она еще раз переживет несколько неприятных минут — в конце концов можно ведь говорить с Людмилой Хрисановой, не глядя в ее глаза, — но это будет лучше, чем носить в себе осадок и знать, что кто-то думает о тебе бог знает что…
Людмила подошла сзади. Нонна, почувствовав прикосновение руки к своему плечу, испуганно оглянулась.
— Здравствуйте, Нонна!
Это было сказано так по-приятельски, что девушка совсем растерялась.
— Я пришла. Мне надо вам все рассказать. О вчерашнем… — густо покраснев, с трудом говорила она.
— Может быть, не надо? — мягко улыбнулась Людмила. — Поскольку вы пришли — значит, все в порядке.