аза.
Анфиска подсказала:
— Комиссар…
Тогда, будто из глубины колодца, Захар услыхал голос парня в кожанке: «Впустите, люди добрые. Обогреться…»
Анфиска проговорила, смахивая слезы:
— Бают так: дошел комиссар до избы деда Митрофана, а тот собак выпустил. Побёг паря на лыжах, все шибче, шибче. А потом лыжа — хряск! На колоду, бают, налетел. А собаки-то рядом уж. Одна грызнула, другая. За ноги. Загрызли б, да дед Митрофан забоялся небось, отозвал. А комиссар — ползком, к тайге. Семь верст ползто! Только дальше смертушки не дополз.
— Куда дели-то его? — спросил Захар. — Комиссара?
— Молчат люди. Боятся теперь небось, как бы из города кто не налетел. Дед Митрофан по избам ходил, устанавливал: «Никого в деревне не было. Никого не видали, ни о ком слыхом не слыхали».
— Та-ак…
Больше Захар ни с кем об этом не говорил. Отец тоже ни о чем не вспоминал, исподлобья поглядывал на Захара, и было непонятно: то ли злобу затаил, то ли хочет заговорить, да не знает, с какого конца подойти.
А Захар молчал. Словно онемел человек. Только оставшись вдвоем с Анфиской, вставал с лавки, пошатываясь, бродил по избе и невесело подсмеивался над своей немощью:
— Как младень, качаюсь. Иль с того света вернулся и теперя заново все постигать надо. Отделал меня батя так, что не сразу запамятуешь.
Однажды Анфиска спросила:
— Сколько ж так жить будем, Захар? Живем ить, как две пары волков: одна пара — мы с тобой, другая — батя и Анисья… Только што не воем, а в остальном одинаки с волками.
— Дай окрепнуть маленько, — ответил Захар. — А пока харч подкопи, скоро в тайгу уйдем.
Ушли они на первый день рождества. Отец с Анисьей с самого раннего утра отправились к родичам, предупредили: «Заночуем не дома». И как только захлопнулась за ними дверь, Захар встал с лавки, два-три раза прошелся по избе, потом подошел к Анфиске, подхватил ее и приподнял к самому потолку. Замирая от радости, Анфиска ахнула:
— Как пушинку! — Спохватилась: — Я ить на четвертом месяце. Загубишь младеня!
Осторожно опустив ее на пол, Захар сказал:
— Собирайся. Пойдем на свою заимку, там жить будем. — Спросил, заглядывая в глаза: — Не боишься? Одни в тайге будем, только зверье кругом…
— Со зверьем легче, чем с людьми, — ответила Анфиска. — Да и ты ж рядом. А с тобой — я хоть на край света.
Пока Анфиска собирала сумки-котомки, Захар смазал лыжи, разделил пополам имеющиеся в доме патроны, отсыпал половину дроби, пороха, снял со стены свое ружье, проверил его. Потом вырвал из замусоленной тетрадки лист бумаги и огрызком карандаша написал отцу письмо:
«Здравствуй, батя. От сына твоего Захара Федотыча. Во первых строках собчаю, што ухожу на совсем от тибя. Потому как ни существует взаимной любви меж нами. Будем жить с Анфиской в тайге. Я тебе бью низкий поклон за все, но нас с Анфиской больше не трогай. А если задумаешь мешать нашей счастливой жизни, то обижайся на сибя. Свое ружжо и собаку Блесну забирам с собою, потому как они мои оба и потому как в тайге, сам понимать, никак нельзя. На том кончаю письмо, прощай от миня и Анфиски тебе и сестре Анисье. Твой бывший сын Захар Федотыч Гуляев и моя жена Анфиса Гуляева. Сего дня, 1928 год».
Сложил письмо вчетверо, хотел уже сунуть под лампу, но потом опять развернул, дописал:
«А прощенья моего тибе и Анисье за загубленного человека не будет во веки веков. Зверями вы жили, зверями и помрете».
Больше десяти лет, отрезанные от мира вековой тайгой, они прожили в охотничьей избушке. И это были самые счастливые для них годы.
И Захар, и Анфиска любили свою тайгу, они не могли даже представить себе существования вне ее и не могли понять другой какой-либо жизни, кроме жизни в тайге. Тайга кормила их, одевала, растила их дочку Полянку, которую они ласково называли Полянкой: она была веселая и звонкая, как поляна, на которой стояла их избушка.
Нет, тайгу они не променяли бы даже на райскую жизнь. Захар так и говорил: «В раю, поди, нет никакого зверья, а без зверья как же?..»
Захар не узнавал Анфиску. Свежесть тайги будто передалась ее глазам, улыбке. И он не удивлялся такой разительной перемене. Он и сам, разорвав липкую паутину прошлой кержацкой жизни, словно родился заново. И заново начинал жить…
Полянке шел девятый год, когда отец впервые взял ее на охоту. Правда, стрелять она умела — Захар частенько учил ее этому искусству, но до сих пор стреляла Полянка по чучелам белок и птиц, мастерски изготовленных отцом. А тут — настоящая охота! Она будет стрелять из своего ружья, подаренного отцом на день рождения. И Блесна, уже постаревшая, но еще довольно сильная и резвая, будет искать для нее белок…
Было совсем темно, когда Полянка, боясь разбудить отца и мать, слезла с полатей и вышла из избы. Тайга только-только проснулась. Покряхтывали-потрескивали совсем сонные ели, молодые сосенки тянули иззябшие руки к снегу («Пора умываться», — сказала им Полянка), зевала, растягивая рот до ушей и лениво виляя хвостом, Блесна.
Далеко за тайгой повис тонкий серп месяца, и, сколько Полянка ни смотрела на него, он висел все на том же месте. «Наверно, зацепился за ель, — решила она. — Потому и не уходит».
Натерев снегом лицо, Полянка вернулась в избушку. На ощупь отыскала спички и подожгла дрова, сложенные в печке с вечера. Сухие поленья занялись дружно, в нос ударил густой дух смолы.
Проснулись отец и мать. Захар, вспомнив обещание взять Полянку на охоту, засмеялся:
— Не спала, поди?
— Немного спала, — ответила Полянка. — А ты вставай, батя, пора уж белковать идти.
Они быстро позавтракали, взяли с собой харчишек и ушли в тайгу. Захар прокладывал лыжню, Полянка шла следом. А Блесна убежала вперед и долго не давала о себе знать. Но вот издалека донесся лай, Захар остановился, прислушался. Потом поманил рукой дочку, горячо прошептал:
— Белкует. Айда быстро.
Захар увидел белку сразу же, как только взглянул на дерево, под которым прыгала собака. Зверек сидел на длинной ветке и с любопытством разглядывал Блесну, не проявляя никаких признаков беспокойства. Через несколько секунд увидала белку и Полянка. Глазенки ее загорелись, она вся напружинилась, тоже стала похожей на зверька. Захар быстро поставил сошку, положил в развилку ствол ружья, сказал:
— Стрели.
Это была первая ее добыча. Она сама, придя домой, сняла со зверька шкурку, высушила и, когда отец уходил в село, положила ее в его сумку.
— Букварь на нее купи, батя. Грамоте буду учиться.
С тех пор Полянка стала хорошей помощницей отцу.
Стреляла белок, научилась ладить капканы на соболей, распутывать хитроумные следы лисиц. И так же, как отец и мать, любила тайгу, не представляя себе, что где-то есть и другая жизнь, несхожая с той, в которой жила она.
А через два года, когда Полянке минуло уже десять, случилась беда, навсегда легшая тяжелым грузом на душу Захара Гуляева.
Говорят, люди сердцем чуют несчастье. Болит оно вроде заранее, ноет. А вот Захар ничего не чуял в тот день, когда собрался в село, чтобы сдать там пушнинку и закупить охотничьих припасов, да керосину, да спичек…
Позавтракав, попрощался с Анфиской и с Полянкой и, уже стоя на пороге, вдруг сказал:
— А ты, дочка, не хочешь пойти? Заночуем в селе, картину-кино поглядим… Айда?
Полянка с радостью согласилась. Еще бы! Три года назад к ним приезжал усатый дядька из заготконторы, сказал, что там Захару Гуляеву премия есть: патефон и два десятка пластинок. Хотел захватить — не дали. На месте, мол, вручим, торжественно.
Тогда и поехала Полянка в районный центр вместе с отцом и усатым дядькой. И тогда же отец впервые повел ее в кинотеатр, где она увидела и Черное море, и какие-то диковинные деревья, и почти голых людей на песке, и еще всякую всячину. Восторга-то сколько было! Целых полгода только разговоров: «Мам, а волна ка-ак набежит! Те двое, что целовались, ка-ак напужались да в сторону! А корабёль носом под волну, брызги — шр-р-р! Страсти-то какие!»
Отец сказал:
— Гляди, штоб не пищать. Двадцать пять верст идти — не щи хлебать.
— Дойду, батя. По тайге вона сколь бегаю — и ништо. Дойду-у!
В село они пришли почти за полночь. Два раза пришлось отдыхать в тайге, один привал был особенно долгим: притомилась все-таки Полянка. Хотя и не жаловалась, но отец видел: плетется еле-еле, чуть с ног не валится.
А когда добрались до Дома крестьянина, Полянка взмолилась:
— Давай, батя, картину-кино завтра глядеть будем. А то вдруг засну там — пропадет все.
Захар согласился: завтра так завтра. Сегодня и механики, поди, уже спят, какое кино глухой ночью?
На третий день чуть свет тронулись домой. Против обыкновения, Полянка была грустная и точно замкнулась в себе. Захар не приставал с расспросами. «Это от кино, — думал он. — Вот все в ней уляжется — разговорится».
Но она так и не разговорилась. Только в полдень, когда присели закусить, спросила:
— Батя, когда зверь убивает другого зверя, это ему еда. А когда человек убивает человека?
— Не всякий человек — Человек, дочка, — ответил Захар. — Есть люди похуже зверей… Страшные есть люди на земле…
— Много таких? — спросила Полянка.
— Немало. — Помолчал, вспоминая что-то, и повторил: — Да, немало, дочка… Давай-ка дальше шагать, мамка твоя небось давно нас выглядывает.
К заимке подходили к вечеру. Оставалось всего полторы-две версты, когда Полянка вдруг остановилась, с тревогой поглядела на отца.
— Ты чего? — спросил Захар.
— Чую што-то, батя. Вроде бы гарь. Ты не чуешь?
Захар потянул носом, тоже встревожился. Гарь. И тянет со стороны заимки. Господи, не беда ль какая?!
— Ну-ка, давай свою сумку, налегке прытче пойдешь, — сказал Захар. — Не отставай.
Полянка едва поспевала за ним. Бежала, спотыкаясь и падая, отец помогал ей подняться, тащил за руку.
А гарь все шибче и шибче била в ноздри, будто где-то совсем рядом пылал огонь. И жарко было обоим, не то от огня, не то от тревоги.