виду его, Смайдова?
Лунев начал без обычного вступления. Подойдя к трибуне, он на мгновение задумался и вдруг сказал:
— Вы неправы, товарищ Смайдов. Среди единомышленников тоже могут возникать горячие споры и могут быть различные мнения. Нельзя ставить вопрос таким образом, что единомышленники обязательно должны соглашаться с точкой зрения друг друга. Главное, что должно объединять единомышленников, — это их общая цель…
Но какими бы горячими споры ни были, они должны быть честными. Без передергивания фактов. Без злопыхательства. Истина, а не честь мундира должна быть главным в нашей работе.
Лунев повернулся в сторону президиума, посмотрел на Лютикова:
— К сожалению, вы не придерживаетесь этого святого правила, Сергей Ананьевич. Смайдов — в прошлом боевой летчик. Он кровью заплатил за право видеть своими глазами наше светлое будущее и… настоящее. В чем же вы его обвиняете? В том, что он не хочет мириться со всякой мерзостью, которая мешает нам жить? В том, что он хочет, чтобы в нашей семье было больше Матросовых и Космодемьянских, Гастелло и Чайкиных, чтобы крепли и росли ряды достойных их преемников и продолжателей? Тогда обвиняйте в этом и меня: я тоже хочу этого всей душой.
Лютиков сделался пунцовым и нервно вытер сразу вспотевшее лицо. Лисянский отодвинулся за чью-то спину.
Зал загудел аплодисментами. Но Лунев поднял руку, призывая к тишине. Теперь он уже смотрел не на Лютикова, а прямо перед собой, в зал, ожидая, когда умолкнут последние хлопки.
— Тревога, беспокойство, забота о воспитании нашей молодежи так же далеки от паникерства, как равнодушие от горения, — говорил Лунев. — Беспокойство и озабоченность приводят к искреннему желанию драться со всем, что нам мешает, а равнодушие ведет к тому, что недостойных рекомендуют кандидатами в депутаты или для поездок за границу, где каждый советский человек является полномочным представителем великой нашей страны… Разве это трудно понять?..
Вначале секретарь горкома говорил с присущей ему сдержанностью, но по мере того как его мысли все глубже проникали в самую суть большого и важного вопроса, Лунев загорался, и хотя голос его казался все таким же негромким, в словах его чувствовалась какая-то особая сила.
Лунев говорил о многом: о комсомольских вожаках, забывших дорогу в комсомольские общежития, о партийных и хозяйственных руководителях, которые, взяв на вооружение материальные стимулы, забыли о стимулах моральных, о людях, решивших, что больше нет идеологической борьбы… Он хорошо знал жизнь, этот старый солдат, и глубина его знаний чувствовалась в каждом произнесенном им слове.
Слушая Лунева, Петр Константинович испытывал такое ощущение, словно там, на трибуне, стоит не секретарь горкома, а он, Смайдов, и что это он сам произносит слова, которые выстрадал. И, может быть, впервые с такой ясностью ему открылось, что у людей, если они спаяны родством идей, могут быть одинаковыми и думы, и надежды, и тревоги…
Он вышел на улицу, забыв застегнуть пальто. Его обдало ветром, снежный залп ударил ему в лицо. Однако Смайдов сейчас не ощущал холода: ветер был незлым, а влажные хлопья снега пахли весенней оттепелью…
Взглянув на низкие темные тучи, мчавшиеся над городом, Петр Константинович медленно пошел к реке. Там стояли толпы людей, наблюдая, как мощный ледокол пробивает фарватер.
Сейнеры, траулеры, лесовозы уже приготовились к своим походам. По расчищенному фарватеру сновали буксиры, ежеминутно сигналя, ревя сиренами, расталкивая льдины.
А они все шли и шли, ломая друг друга, грохоча, вздыбливаясь, взрываясь. Они скрывались за поворотом реки, навсегда расставаясь с родными местами, и шли все дальше в океан.
1965