— Вообще говоря, такое решение меня устраивает, — медленно сказал Казимир Павлович, взвешивая каждое слово. — И дело тут не в ответственности. Мне просто надоели распри в экспедиции. Давайте бурить, чтобы раз и навсегда решить, есть тут нефть или нет.
— Правильно! — азартно сказал Белов.
— Но вы, конечно, понимаете, я один, самолично не имею права отменить утвержденные Москвой планы. Придется снестись с главком.
— Поедемте сегодня же в город! — живо предложил Белов.
Казимир Павлович подумал и в знак согласия кивнул головой.
— Ну, вот и договорились! — весело сказал Белов, забрал свою папку и вышел из палатки.
Людмила Михайловна взглянула на Великорецкого, на Хамзина и выбежала вслед за ним, размахивая зажатой в руке газетой.
— Артем Алексеевич! — окликнула она Белова, впервые называя его по имени.
Он подождал ее у входа в свою палатку. В нем не было ничего от победителя. Просто стоял перед ней высокий парень в порыжевшем на солнце, неказистом москвошвеевском пиджаке и ожидающе смотрел на нее. Она вдруг пожалела его: он показался ей беспечным, не подозревающим всей ответственности сделанного им шага.
— Вы на самом деле уверены, что тут есть нефть?
— Должна быть.
— Должна — этого мало…
— Что ж, пусть пострадает репутация одного геолога, надо же кому-то рисковать. Зато в случае удачи…
— Репутация… Как вы не понимаете: если нефть не найдется, вам будет очень трудно, очень! Казимир Павлович удовлетворится, пожалуй, моральной победой, но отыщутся другие, которые раздуют дело, отдадут вас под суд. Поступать так опрометчиво в наше время.
— Ну что ж, — сказал Белов, — суд наш, советский, как-нибудь разберется. Зато при удаче мы найдем нефть, много нефти! В наше время, — он чуть усмехнулся, — это важнее. Вы-то сами согласны работать со мной? Мне ведь все равно еще один геолог потребуется… Согласны?
Людмила Михайловна не ожидала, что их беседа может так обернуться. Еще вчера она договорилась с Казимиром Павловичем, что уедет из экспедиции, даже в дневнике записала: «Здравствуй, Москва!» Она и осталась-то сегодня лишь из любопытства, чтобы посмотреть, чем кончится стычка Белова с Великорецким.
Но теперь, после стремительного, рискованного шага Белова, все обиды на него показались ей такими ничтожными, что у нее и язык не повернулся бы отказаться от его предложения. И в то же время очень не хотелось, чтобы он, именно он, переубедил ее, и к тому же так быстро. Вся ее гордость протестовала против этого. И хотя она уже знала, что останется в экспедиции, но, запинаясь, выговорила:
— Не знаю, я еще не решила…
— Решайте, а то поздно будет, — разочарованно сказал Белов, словно она обманула его в каких-то светлых ожиданиях, и нырнул в палатку.
Людмила Михайловна с недоумением посмотрела на газету в своей руке, скомкала ее и отшвырнула в сторону.
Земля и счастье
Там, за озером, косят сено Камиля и Хамит. Точнее, они косили с восхода до полудня, а сейчас, когда солнце жжет немилосердно, сели отдыхать под одиноким развесистым ясенем.
Буран косит сено вместе с отцом. Их луг на голом берегу озера. Чтобы защититься от зноя, отец поставил шалаш, да такой маленький, что в нем может укрыться только один человек. Забравшись в шалаш, Закир громко захрапел. Буран спрятался от солнца в прибрежных камышах. С озера веет прохладой.
Через часок-другой придет мать с холодным айраном[18]. Свежий айран разводят колодезной водой. Прозрачная, но теплая вода из озера не годится для этого.
Жаворонок сверлит высь и вдруг, сложив крылья, камнем падает на землю; у маленькой птицы озорной характер. Буран чуть-чуть завидует ей.
Все повторяется в жизни. И до службы в армии вот так же он лежал в камышах, наблюдая за безмятежно плывущими облаками. Так же неумолчно звенели кузнечики, как будто по небу были протянуты медные провода. Такой же густой аромат поднимался от скошенной травы, и над лугами струился легкий пар, почти невидимый для глаз.
С самого восхода шагая с косой вслед за отцом, Буран старался не смотреть в сторону соседей. И сейчас ему хочется только одного — забыть о них.
Лучше думать о Ясави, о полковых товарищах, о диковинных машинах — о чем угодно, только не о Хамите и Камиле.
При мысли о Ясави хочется ругаться. Председатель морочил ему голову, только и всего. Теперь все понятно. Без его вмешательства не набралась бы в кузнице такая уйма заказов! Где только он разыскивал все это барахло?
Это он подстроил так, чтобы Галлям и Буран были заняты по горло. Когда у человека нет свободной минуты, он меньше рассуждает о своей судьбе. Ясави, наверно, гордился: вот, мол, как надо объезжать диких скакунов!
В самом деле, столько времени проторчать в кузнице! Пусть скажет спасибо, что помог во время посевной и как-никак подготовил все к уборочной. Один Галлям ни за что не справился бы.
В прошлую среду Буран послал Ясави к шайтану. Он сказал: «Хватит! Ищите другого такого дурака, с меня довольно!»
Думал, что Ясави упрашивать станет или заорет. Но ни того, ни другого не случилось. Председатель даже не напомнил о своем обещании посадить Бурана за руль автомашины. Он вроде даже восхитился поступком Бурана: «Ай да молодец! Люблю сердитых. Сам был таким!»
Отец покачал головой, узнав о поступке сына. «Ты знаешь, что такое кузнец? — говорил Закир с упреком. — Царица бабушка Екатерина запретила башкирам заниматься кузнечным делом. Боялась, что мы будем ковать мечи… Новая власть вернула нам это право, у нас теперь есть свои кузнецы. Надо бы этим гордиться, а ты…»
Старик замолчал на полуслове, увидев, что сын не слушает его.
В самом деле, царица Екатерина меньше всего занимала мысли парня. Ему осточертело жариться у наковальни…
Косари попрятались в шалаши или под тенью редких деревьев. На лугу — никого. В этот час трудно было найти кого-нибудь бодрствующего. Только Камиля там, за озером, не спала. Она пела грустную песню, знакомую с детских лет.
Временами кажется, будто это не песня, а плач. Буран может не смотреть на Камилю, но не слушать — невозможно. Это выше его сил! Может, в этой грустной песне вся ее жизнь? Надо стараться думать, думать о другом, о чем угодно, только не о Камиле, поющей за озером.
Вечером, после того как Буран ушел из кузницы, прибежал к нему Галлям, не то радуясь тому, что сбежал его соперник, не то огорчаясь этим — трудно его понять. Захмелев, Галлям завел разговор о женщинах:
«Весь аул безотказно подтвердит, что я гублю свою жизнь с моей шайтанкой. Да ты и сам это знаешь. Ну, как бы тебе сказать… Одним словом, живем, как черная кошка лавочника Калимуллы и маленький пес Ясави… Только не думай, что моя шайтанка исключение. Ни с одной женщиной в Карасяе не могу поладить. Например, со вдовой Хадичой нас нельзя оставить не только что в одном доме — даже на одной улице! Погоди, не перебивай меня. Ты думаешь, отчего я недоволен теми, кто носит длинные подолы? От разочарования, вот отчего. Женщина, как бог ее планировал, должна украшать нашу жизнь. Пробую я это вдолбить в башку моей шайтанке, да какой толк! Слушать не хочет. «Я тебе не кукла какая-нибудь, — говорит, — не украшать я пришла, а жить. У нас теперь равные с мужчинами права…» Вот и поговори с ней. Мне не права ее нужны, а красивая жизнь! Понимаешь, что такое красивая жизнь?..»
Буран, слушая его, думал о своем.
«Отцу моему тоже не везло с женщинами, — продолжал рассуждать пьяный Галлям. — Правда! Перед самой его смертью у нас разговор был. Он мне так и сказал: «Смотри не позарься на ржавое железо! Среди ихней сестры редко можно встретить стоящую…» С тем он и умер. Другого завещания не оставил, был гол как сокол. На мое несчастье, вышло мне ржавое железо. Отец точно в воду глядел, когда говорил…»
Буран молча лепил из мякоти ржаного хлеба маленькую шлюпку, точно такую же, какая была в полку: с длинным килем и широкой кормой…
Галлям обиделся на невнимание и, поднявшись, чтобы уйти, сказал: «Ты стоял у хорошего дела, работал с умным человеком и не оценил этого. Вижу я, сам не знаешь, чего хочешь!»
Кузнец был прав. Буран и в самом деле неясно представлял себе, что будет делать дальше.
…Отец, открыв один глаз, взглянул на солнце и, повернувшись на другой бок, снова захрапел.
Солнце медленно уходило к горизонту.
Камиля перестала петь, с той стороны озера послышался звук оттачиваемой косы. Будто кто водил ложкой по дну пустой кастрюли. Полуденный отдых кончился. Буран, наточив свою косу, взялся за вторую. В это время проснулся Закир.
— Мать не пришла?
— Нет еще.
Старик сходил на озеро сполоснуть лицо.
Сенокос не просто труд. Это спорт, и спорт азартный. Раньше о Буране и его расторопном отце, бывало, говорили: «Закир с сыном управились с сеном за трое суток. А трава на их лугу стояла как лес».
Трудовая слава — добрая слава.
— Начнем, сынок?
— Пожалуй, пора.
— Сон видел…
— Волков?
Отец не уловил иронии в словах сына.
— К чему бы это? Три волка вдруг вскочили в канцелярию. Во сне, а я так отчетливо их видел. Зубы оскалены, глаза горят, как семилинейные лампы…
Когда-то давным-давно на Закира напали волки. Не то он возвращался из города, не то ездил в лес за дровами. Он едва спасся от хищников на добром коне. С тех пор вот уже полвека старик часто просыпался в холодном поту — ему снились волки.
Закир махал косой, не замедляя и не ускоряя движения. Сын шел рядом, чуть отступив от отца, слева.
Сочная и густая трава падала с тонким свистом. На косе оставался сок, точно слезинки.
Там, за озером, тоже начали косить. Мужчина шел впереди, женщина рядом, чуть отступив.
Так они, отец с сыном и муж с женой, работали по соседству почти до сумерек, не разговаривая, не угощая друг друга холодным айраном.
Камиля и Хамит делают вид, что не замечают Бурана. Вдруг парню пришла озорная мысль: стоит ему запеть, и им придется слушать его…