Алтынбаев щурил близорукие глаза, казалось, он подсмеивается над собеседником.
— Письмо, полученное областным комитетом, нельзя назвать доносом. В нем есть справедливые замечания по вашему адресу, и в этом я убеждаюсь сейчас.
Буран с неприязнью подумал о секретаре: «Чего он суется не в свое дело? Он ведь не инженер. Что он понимает в геологии или в бурении? Сидел бы у себя в кабинете и распоряжался. Все секретари как секретари, сидят возле телефонов или на совещаниях выступают. А этот всюду лезет, ишь какой дотошный, все ему нужно знать».
Белов был несправедлив: разве не Алтынбаев вместе с Губкиным отстояли буровую контору?
Буран не одобрял Белова. Зачем он грубит Алтынбаеву? Хамзин никогда не говорит колючих слов, а из любого положения выкрутится.
Тяжело приходится и другим. Людмила Михайловна осунулась от переутомления, но держится молодцом. Камиля не нахвалится ею. Обе они вторую неделю дежурят на буровой, тут же на месте опробуя каждый керн, извлекаемый из скважины.
Не потому ли Шаймурат каждую свободную минуту торчит там же? Смешной старик, будто без него некому сберечь подземные пробы! Придумает же: прошлой весной сторожил Белую, а теперь охраняет буровую.
Скоро полночь, аул крепко спит. Сумрачно глазеют темные окна домов. Собаки лениво ворчат на запоздалого пешехода. Какой-то сумасшедший петух прогорланил свою боевую зорьку, да другие не поверили ему. «Рано еще, спи!» Опомнившись, петух замолчал.
Тяжелые тучи опустились ниже.
Не судьба тебе, Карасяй, жить по-городскому. Перестанут шуметь роторы, звенеть стальные канаты, лязгать цепи, уедут все приезжие, и наступит покой в долине хлеборобов.
Когда Буран пришел домой, Камиля еще не спала. Она с тревогой взглянула на него, потянулась к нему, чтобы поцеловать.
— Погоди, дай раздеться, видишь, какой я грязный, — с деланной суровостью отстранил он ее.
Однако, не удержавшись, привлек ее к себе, чмокнул в губы и в глаза.
Поставив на стол молоко и хлеб, Камиля сказала:
— Слушай, Буран, как ты думаешь, можно мне пойти помочь Людмиле Михайловне?
— Сейчас? — удивился он.
Только Камиля могла так заботиться о других.
— Что ж, иди. Только возвращайся поскорее. Я должен быть на буровой через три часа.
— Тогда я пошла, — проговорила она, целуя его. — Для Салаватика молоко в бутылке.
Проводив жену, Буран вытянулся на кровати. Однако ему не суждено было поспать: с жалобным криком проснулся малыш.
— Ты того, спи, — попытался он успокоить расшумевшегося сына, качая люльку, как это делала Камиля.
Мальчик не умолкал.
— Вот возьми соску и соси. А я прилягу. Мастер отпустил меня всего на три часа. Понимаешь, Салават, как это мало, или нет? Дай мне отдохнуть. Мне надо хоть немного поспать.
Салават не слушал Бурана. Собравшись в комок, он орал истошным голосом. Буран вынужден был подняться.
— Ну, чего ты разорался? — спрашивал он, не зная, как унять разбушевавшегося Салавата. — Чего ты капризничаешь?
Приподняв ноги мальчика, проверил пеленки — сухие. Покачал люльку, но ребенок не переставал плакать.
— Ну и черт с тобой! — рассердился Буран. — Поревешь, поревешь и уснешь.
Повалившись в постель, он попытался заснуть. Да разве уснешь, когда такой крик в избе?
С неприязнью подумал о жене: «Не обошлись бы там без нее! Подумаешь, какое важное колесо! Нет чтобы о муже подумать, — ведь двое суток на ногах, подбросила этого пискуна, и он разоряется среди ночи, будто ему на ноги наступили».
Этот чужой ребенок всегда портил ему настроение, хотя Буран и старался привыкнуть к нему. Всегда Салават стоял между ним и Камилей. И так будет всегда… Камиля никогда не будет принадлежать ему полностью, всегда будет делить себя между ним и сыном.
— Да замолчишь ты или нет?
Грозный окрик подействовал на какое-то мгновение, но через минуту ребенок заорал пуще прежнего.
— Сдох бы ты, что ли!
В Буране закипела ярость. Этот сосунок смеет ему мешать спать! У него осталось только два часа для сна.
Вскочив на ноги, Буран склонился над колыбелью с искаженным от ярости лицом.
— Молчать!
Вся боль, накопившаяся в нем в течение этих недель, вырвалась наружу. В сердце бушевала ярость, дремавшая до этого в каком-то уголке.
Подняв мальчика, затряс его. Закатившиеся глаза, посиневший рот… брови Хамита, губы его! Фу, какой противный!
— Теперь узнаешь! — бормотал Буран, неумело заворачивая ребенка в пеленки. — Отнесу к матери, можешь там визжать!
Сказано — сделано. Он выскочил из дому, держа в руках истошно кричавшего ребенка. Пеленки развевались на ветру. Сейчас он бросит этого крикуна и скажет Камиле:
— Не оставляй своего сосунка, иначе не ручаюсь за себя!
Черные тучи закрыли небо. И вдруг извилистыми тропками пробежала молния. «Как лестница вокруг вышки, — подумалось ему. — Надо торопиться!»
Бежали двое мужчин, несогласных между собой. Их с полным правом можно было назвать соперниками. Нет мира между ними!
Буран споткнулся, чуть не выронив ребенка.
— Ага, не хочешь умирать! — с ненавистью прошипел он. — Ишь как вцепился в меня?
Вот яр, сейчас надо свернуть налево и идти по тропе вдоль траншеи водопровода.
Из-за Девичьей горы выползали темные тучи, сотрясая воздух раскатами грома. Зачастили молнии, осветив силуэты горных вершин, темные пятна пещер и грозные взлеты крутых скал.
Совсем недалеко, ослепив Бурана, ударила молния. Почудился шорох огня, и вслед за ним с грохотом раскололось одинокое дерево, росшее в нескольких десятках шагов от Бурана. По стволу его забегали языки пламени.
— Вот видишь, из-за тебя приходится бежать в такую непогоду.
Смерть прошла рядом, обдав Бурана своим горячим дыханием. Невольно подкосились ноги. Буран сел на землю, прижимая мальчика к груди. «Придется переждать, — говорил он Салавату. — Не следует играть с молнией. Мы с тобой одни в открытом поле…»
Внезапно Бурана охватил страх — не за себя, а за ребенка. Он вскочил. Теперь у него была только одна мысль — укрыться! Поскорее вернуться домой!
И два соперника, один из которых нес на руках другого, побежали в аул.
Ребенок перестал плакать. Он трепетал при каждом раскате грома.
Скорее бы домой!
Ноги скользили, колотилось сердце. А над головой бушевало небо, посылая на землю то огонь, то воду.
Открытая дверь ударяла о косяк, при каждом порыве ветра. Буран плотно закрыл ее и, бережно уложив сына в люльку, разыскал сухие пеленки. Его мучила одна мысль: теперь Салават обязательно заболеет.
— Вот видишь, сынок, как нехорошо ссориться…
И он заплакал скупыми мужскими слезами, и в этих слезах вылилась боль неудач и страданий. А мальчик смотрел на него осуждающе, совсем как взрослый.
Милованова сидела за столом, перелистывая коллекторский журнал. Услышав шаги в сенях, она пересела к микроскопу, чтобы вошедший не заметил ее волнения.
— Все смотришь? — спросил Шаймурат, переступив порог.
— Все смотрю…
Милованова улыбнулась. Опять старик начнет расспрашивать: «Правильно ли, что по этим камням историю земли читают? Верно ли, что в Баймаке начали строить новый завод, а под Уфой — другой?»
У Шаймурата резко очерченное лицо: широкий, приплюснутый нос, полукруглая седая борода, глаза прикрыты морщинистыми веками. Присев на край табуретки, он маленькими, как у женщины, руками стал плести кнут из мочала. Сплетет и подарит какому-нибудь деревенскому мальчишке.
Миловановой не мешает шорох мочала. Неожиданно старик спросил:
— Людмилка! Ты все споришь и споришь со всеми. А права ли ты сама?
Людмила Михайловна с испугом взглянула на Шаймурата. Он сидел в прежней позе, ловкими пальцами сплетая мягкие, податливые ленты мочала. В глазах старика застыла веселая искорка, в них были вызов и ожидание.
— Думаю, что права.
— Нет, не права! — настаивает Шаймурат. — Зря ты обижаешь главного геолога!
— Такого обидишь!
— А ты, Людмила, обижаешь… Свадьбу надо отпраздновать…
Не первый раз старик затевает этот разговор. Он по-своему смотрит на человеческие отношения…
— Хватит об этом!
Шаймурат не настаивает. Он сказал то, что хотел. Остальное не его дело.
Немного погодя пришла Камиля, а потом и Белов. Снова все будут сидеть до утра. Долото идет по нефтеносному горизонту, важно не упустить наиболее благоприятный момент для опробования.
Дали пробу с глубины шестисот восьмидесяти метров. Опять известняки с твердыми доломитами.
Перед рассветом поступила еще одна проба.
В этот предутренний час все напряженно работают в «каменной библиотеке». Людмила Михайловна с Камилей окружены колбами и кернами; они опробуют породы кислотой. Изредка с тревогой, не отрываясь от работы, они поглядывают на Белова.
Артем Алексеевич напряженно смотрит в микроскоп. Перед его глазами мелькают тончайшие шлифы. Для него сейчас самое главное — обнаружить признаки нефти в породе.
В окно заглядывает летний рассвет, но никто не замечает наступления утра. Электрическая лампа по-прежнему горит над столом.
Только когда раздался сильный стук в дверь, все подняли недовольные лица. Артем Алексеевич глухо сказал:
— Скажите — меня нет.
Камиля открыла наружную дверь. Перед ней стоял смущенный Буран.
— Вот возьми молоко и хлеб, ты, наверно, проголодалась. Сын спит. Я его накормил и оставил у соседки.
Она прильнула к нему.
— Спасибо, Буран.
Когда она вернулась, то увидела, что Белов и Милованова, стоя близко друг к другу, радостно улыбались. Неужели они смеются над ней? Камиля смущенно осмотрела себя, поправила фартук и платок на голове. Заметив ее смущение, Людмила Михайловна сказала:
— Недаром мы, Камиля, трудились эту ночь.
Она протянула кусок керна с черными маслянистыми пятнами.
Если бы не было Белова, Камиля обязательно бросилась бы на шею Людмиле Михайловне.
— Отдаю команду на опробование, — сказал Белов, обращаясь к девушкам.